Тема ливонии в исторической повести декабристов

Большим явлением исторической повести декабристов стали ливонские повести Бестужева («Замок Венден», «Замок Нейгаузен», «Замок Эйзен», «Ревельский турнир»),в которых автор обратился к истории средневековой Прибалтики с ее ожесточёнными феодальными устоями, самоуправством германских рыцарей, вторгшихся в Х в. на почвы западных славян, пруссов, литовцев, латышей, эстов и принесших с собой смерть и разрушение. «Как железо легла рука саксов на вендов и раздавила их», – напишет историк об этом времени.

Скоро на помощь «утомившимся» грабить и разбойничать германским феодалам прибудут рыцари Тевтонского ордена и продолжат эру бесчестия и жестокости, глумления и наглости над самим знаком креста – знаком христианства, либо, как сообщит добропорядочный рыцарь Вигберт фон Серрат, «знаком терпения и благости» («Замок Венден»). Уже в данной первой ливонской повести Бестужев, обладавший ярким историческим материалом достаточно обширно и основательно, открыто и беспощадно выскажется по поводу деяний средневековых германских рыцарей: «Рыцари, сражаясь Лифляндию, покоряя дикарей, изобрели все, что повторили по окончании того испанцы в Новом Свете на муку невооружённого человечества.

Смерть угрожала упорным, унизительное рабство являлось наградой покорности… кровь невинных лилась под клинком солдат и под бичами обладателей… Вооружась за священную правду, рыцари действовали под видом жадного своекорыстия либо зверской прихоти».Тема ливонии в исторической повести декабристов Знаменательное наименование дал собственного первому замку, выстроенному в Ливонии, первый магистр Ордена Рорбах – Венден, что свидетельствует «металлический». Наименование замка напрямую соответствовало жестокосердию его обладателя, потому что в те времена, подмечает Бестужев, как раз «жестокость служила правом к возвышению», и Рорбах «недаром был магистром».

без сомнений, ливонский план, содержащий рассказ о судьбе почвы, расположенной по соседству с Новгородом, был подчинен агитационным целям автора. По контрасту с новгородской вольницей Ливония выступала наглядным примером того, что такое какова участь и тирания народа, находящегося под ее гнетом.

Но в прозе тех лет ливонский план выделился по совсем второй причине, в частности, «невиданно широким дотоле в русской повести фактическим фоном»[18], что составили исторические имена, события, факты. В ливонских повестях присутствуют настоящие документы эры, в особенности в «направляться турнире».

Действительно, это рвение к исторической тщательности, характерное для декабристской повести в целом, носитдекларативный темперамент: историческая база повествования была представлена в форме подстрочных примечаний. А также в то время, когда документальные материалы включались в тексты повестей, они кроме этого выступали в роли комментариев к перипетиям сюжетных линий. Бестужеву еще недоступен вальтер?скоттовский метод органичного включения истории в художественную ткань произведения.

Однако, создатель ливонских повестей показал себя незаурядным знатоком мира прибалтийского рыцарства и мастерски воссоздал его. Прежде всего это касается описания рыцарских поединков, древней одежды, оружия. Тут Бестужеву нет равных.

Особенной темой в ливонском цикле стал средневековый город, о котором создатель, без сомнений, большое количество знал. Так, он замечательно осведомлен в изюминках его улиц. К примеру, та, что видна из окна дома рыцаря Буртнека, «лишь именем» была «широкой»: теснота, узкость средневековых улиц – факт, узнаваемый Бестужеву. Глазами писателя возможно заметить внутреннее убранство рыцарского дома – его стенки из дуба, «на коих червяки и время вывели предивные узоры», затянутые «кружевом Арахны» углы залы, печку?двенадцатиножку…

Часто в бестужевских картинах города сквозит добрая авторская ирония, которая связана с описанием муниципальных армейских упрочнений, на территории которых пасутся комендантские коровы и цветет салат, а в башнях сохраняются запасы картофеля. Но поверх данной картины вырастала вторая, и в ней серые бойницы Вышгорода уже «росли в небо и, словно бы опрокинутые, вонзались в глубь зеркальных вод», которых в то же самое время касался «сребристооблачной бахромой» «полог небосклона», а город с его «крутыми кровлями», яркими спицами колоколен, «звоном и шумом колоколов» был оживлен и дышал эйфорией.

Разнообразные, с вдумчивой нежностью и пристрастием выписанные подробности рыцарского мира не являлись случайностью в историческом повествовании Бестужева. Автором руководило рвение пробраться в дух эры, желание рассмотреть в малом громадное и в первую очередь публичную судьбу, публичные конфликты рыцарской Ливонии.

К примеру, в отличной картине рыцарского турнира обозначилось крайне важное противостояние времени: спесивое, но уже основательно подряхлевшее, отжившее «собственную славу, самоё бытие и богатство» рыцарство и его новый соперник – нарождающийся класс купцов, «самый деятельный, честный и нужный из всех жителей Ливонии». Иначе говоря если сравнивать с повестью «Ольга и Роман» в ливонских повестях присутствует попытка достаточно трезвого и объективного анализа исторической действительности. Именно это имел в виду Бестужев, в то время, когда сказал, что продемонстрирует рыцарей «по правде».

«Вблизи и по правде» средневековое рыцарство выглядит сворой «закоренелых преступников», «неистовых тиранов», сеющих около себя смерть и опустошение. Их замки – беззакония и средоточие грабежа. Недаром в Эйзен стекался каждый сброд, наслышанный про «охоту и разгульную жизнь к добыче» его обладателя.

Строящиеся «орлиные гнезда», на словах предназначавшиеся «для обороны от чужих», на деле преобразовывались в центры «грабежа собственной почвы». Жертвами «свинцового владычества» рыцарей (как охарактеризовал эру ливонского рыцарства Кюхельбекер в «Адо») являлись по преимуществу простые люди, крестьяне, каковые для их обладателей были «животными» («Замок Эйзен»), «получеловеками» («Замок Венден»), согнувшимися «под бичами».

Их поля, «орошенные кровавым позже», без всяких последствий вытаптывались конями на протяжении охоты. Крестьяне подвергались наказаниям за мельчайшую провинность, что в соответствии с кодексу духовного рыцарства означало: «совместно портить тело и выручать душу». По большому счету мотив страданий угнетенного народа в ливонских повестях Кюхельбекера и Бестужева был одним из ведущих.

Вследствие этого «Адо» выполнено страстного пафоса национально?освободительной борьбы, готовности к самопожертвованию во благо отчизны.

У Бестужева, поставившего себе целью воссоздать феодальную, рыцарскую вольницу, ее жертвами выясняются и сами рыцари, потому что среди рыцарства было незазорным захватывать приятель у приятеля почвы (тяжба Буртнека и Унгерна в «Ревельском турнире»), затаивать и осуществлять коварные замыслы против собственных же («Замок Нейгаузен», история барона Нордека), унижать и оскорблять равных себе («Замок Венден»). Так на страницах ливонских повестей появляются образы романтических «злодеев» – магистра Рорбаха, рыцаря Гуго фон Эйзена, Ромуальда фон Мея, олицетворяющих пороки средневекового феодализма и заслуженно наказанных.

На их фоне представляется иным образ барона Бернгарда фон Буртнека, равно как и сама повесть «Ревельский турнир», по сравнению с другими тремя бестужескими ливонскими повестями.

«Ревельский турнир» именуют в полном смысле слова исторической повестью и, быть может, самой «вальтер?скоттовской» из всех повестей Бестужева. историческое время и Исторические события тут изображаются на манер Вальтера Скотта «домашним образом»: проявляясь в обыденном, повседневном течении судьбы, выявляя себя в поступках, мыслях, эмоциях простых людей, одним из которых есть барон Буртнек, обедневший, но кичащийсясвоим положением в обществе рыцарь. В повести его окружает домашняя обстановка; Буртнек поглощен бессчётными житейскими заботами, самая больной из которых – земельная тяжба с Унгерном.

Дабы продемонстрировать барона человеком собственного времени, в «Ревельском турнире» не пригодилось изображать преступления рыцарей и кровавые злодейства. Достаточно было обычной беседы Буртнека и доктора Лонциуса за бутылкой рейнвейна, в то время, когда четко обозначились характерные черты средневекового рыцарства. Больше того, в приватной беседе проступило и само историческое время, тот финансовый кризис, что переживает рыцарство на момент обрисовываемых событий.

По его предлогу Бестужев выскажется очень: VI глава повести содержит четкую, логическую чёрта эры в лучших традициях Вальтера Скотта («Час перелома близился: Ливония была похожим пустыню – но города и замки ее блистали броскими красками изобилия. Везде гремели пиры, турниры сзывали всю молодежь. Орден шумно отживал собственную славу, самоё бытие и богатство»).

Но в первый раз неприятность экономического упадка, обнищания рыцарства заявляет о себе в беседе доктора и барона. Нетерпение, с каким Буртнек ожидает финала спора с Унгерном, прежде всего связано с возможностью покинуть Ревель, поменяв его на деревенскую судьбу, и тем самым исправить и без того пошатнувшееся материальное положение барона.

Связывать индивидуальные судьбы с публичными проблемами, а тем более изображать их на фоне исторического времени Бестужев кроме этого обучается у Вальтера Скотта. Наряду с этим он полностью отдает собственные симпатии храбрецу, победившему не только на Ревельском турнире, но вышедшему победителем из поединка с самим Ревелем, его сословными предрассудками, титулованностью, косностью, заносчивостью.

Но у молодого торговца большое количество неспециализированного с добропорядочным Вигбертом фон Серратом («Замок Венден»), наделенным высоким понятием о долге и чести. Подобно Нордеку («Замок Нейгаузен»), он смел, тепёл, отважен. Как Нордек и Адо, Эдвин – человек высоких страстей.

без сомнений, торговец Эдвин был рыцарем духа, тогда как о принадлежности Доннербаца к рыцарству напоминал только звон его шпор.

Четыре ливонские повести Бестужева составили собственного рода этап в развитии жанра исторической повести, потому, что в них целенаправленно и последовательно происходило освоение нового – вальтер?скоттовского – метода исторического повествования. Уроки Вальтера Скотта для русской исторической повести и исторической прозы в целом во многом окажутся плодотворными; творчество последовательности писателей (среди них А. Корнилович) будет осуществляться в русле упрочения данной традиции[19].

Но в то же самое время русская историческая проза вступает в необычное соперничество (А. Корнилович) с британским романистом, избрав своим главным содержанием национальную историю, русскую старину, которая, по мысли М. П. Погодина, «воображает богатую жатву писателю», а русской литературе – основание «иметь Вальтера Скотта»[20].

К ливонским повестям Бестужева примыкает и размещённая в 1824 г. повесть «Адо» (подзаголовок – «Эстонская повесть») В. К. Кюхельбекера, в которой рассказывается о владимирском князе Ярославе Всеволодовиче, о свободном Новгороде, о завоевании Прибалтики германскими рыцарями. Тема навеяна детскими воспоминаниями автора о жёсткой природе Эстонии, о ярких и свободолюбивых людях, населяющих данный край.

Не обращая внимания на то, что в повести обозначены конкретные места действия и исторические времена (Новгород, Чудское, Ладожское, Онежское озера, Белое море), персонажи и сюжет вымышлены. Кюхельбекер увлечен идеей борьбы эстонцев за независимость, на фоне которой амурная история выглядит условной.

Исторические повести Н. А. Полевого (1796–1846)

Писателем, поставившим себе целью «оживить» русское прошлое, отыскать в нем, подобно декабристам, неординарные, смелые характеры, которым нет равных в современности, проследить их драматическую, подчас роковую, но красивую собственной исключительностью судьбу, был Н. А. Полевой. Таким храбрецом у него есть Святослав («Пир Святослава Игоревича, князя Киевского») –великий солдат, воспринявший слова князя Олега из Велесовой песни о том времени, в то время, когда к воротам Цареградским «придет молодец» его, Олега, «удалее, заберёт, полонит он Царьгород», для себя пророческими.

Святослав решает продолжить начатое Олегом Вещим – «зачерпнуть шеломами воды Дуная широкого», отомстить за убитых товарищей. Исходя из этого никакие преграды не смогут ему стать помехами в достижении важной цели. В то время, когда?то Олег прошел море, «обернув собственные ладьи цаплями долгоносыми», сушу – поставив ладьи на колеса, солдат «оборотил» «чайками белокрылыми», руководя «тучами небесными», «водой дождевой», погасил греков «пламя неугасимый».

Подобно Олегу, Святослав – «великан», «непобедимый» вождь – сможет достойно пройти путь собственной судьбы.

Под стать русскому князю верный сын Новгорода Василий Буслаев. Подобно Святославу, которого вдохновляет, придает силы и уверенность в правоте выбора живущий в нем дух предков, Василия направляет звук вечевого колокола – «голос вольности Новгорода».

Делая личность храбреца содержательным центром повествования, Полевой вместе с тем уверен в том, что в исторической повести первостепенную роль играются, говоря словами писателя, «условия общего бытия» – события общезначимого характера, отношение к каким есть определяющим в авторской оценке храбреца. Так, к примеру, Симеон («Повесть о Симеоне, Суздальском князе») пробует вернуть право собственного княжения в Новгороде в то время, в то время, когда разобщенная княжескими междоусобицами Русь была перед угрозой нашествия Тимура и в то время, когда все личное должно быть подчинено публичному.

Новгородец Буслай, не желающий разобраться в намерениях столичного князя, делается невольным соперником идеи централизованного русского страны, нужного для борьбы с ордынскими завоевателями. Не отвечают надеждам Царьграда на приход великодушного, умного и честного правителя действия Иоанна Цимисхия – храбреца одноименной повести Полевого, пробующего пробить себе дорогу к престолу обманом и мечом, «сметая» на пути всех, ему неугодных. Автор осуждает «частные» воли храбрецов, вступающих в несоответствие с исторической необходимостью.

Загружённый в интересы и личные проблемы, суздальский князь Симеон не видит надвигающейся беды на Русь в лице Тимура. Для него основную опасность воображает Василий Дмитриевич, столичный князь – основной соперник его княжения в Суздале. Ведяборьбу с Москвой, Симеон не только не содействует прекращению междоусобной войны, столь нужному в событиях угрозы Тимурова нападения, а, наоборот, разжигает эту войну, что, по мысли Полевого, и обрекает князя на роковую участь, о которой повествуют древние летописи: «получая собственной отчины. большое количество труд подъя, и большое количество бед и напастей потерпе, пристанища не имея, и не обретая спокойствия ногама своима, и не успе ничтожа, но яко всуе труждаясь».

В «Повести о Буслае Новгородце»храбрец, влюбленный в новгородскую вольницу, не хотя склонить головы перед боярами столичными, почитая это за личное оскорбление, не оставляет тем самым для себя ни мельчайшей возможности осмыслить положение дел в Киевской Руси. Духовная гордыня приводит Буслая к непредвиденным поступкам. В то время, когда вече «выяснило» покориться Москве, он сжигает и грабит Ярославль, «за новгородцев» «жег», «опустошал» города «и другие селения» и «не каялся, что запятнал руки кровию христианскою», потому что, как говорит сам Буслай, «честным боем сражался я».

Но у Полевого историческая правда оказывается на стороне столичных Димитрия Василия Ивановича и князей Дмитриевича, каковые стремятся, не кроме пути интриг («Мы видели, как посланник столичного князя в Суздале Белевут успел усыпить князя Бориса, умел отыскать изменников в окружавших его вельможах и в это же время определил тайных сообщников Симеона»), угрожая «мечом и огнём», «собрать воедино рассыпанное и совокупить поделённое». Как раз они выступают защитниками общенациональных заинтересованностей, выразителями исторической неизбежности установления единодержавной власти как залога будущего величия России.

Изображая эру княжеских междоусобиц, страну, «сжигаемую пожарами», разграбленную и иссеченную «вражескими клинками», Полевой стремился к исторической точности событий, фактов, подробностей. Тексты исторических повестей (особенно «Повесть о Симеоне…»)говорят о важной, глубокой осведомленности автора в том, о чем он пишет. К примеру, изложение событий, которые связаны с нашествием «Тохтамыша окаянного», во многом опирается на летописные повести XV в. о Темир?Аксаке.

В них Полевой почерпнул и сказание об иконе Владимирской Богородице, которую автор за древнерусским автором расценивает как «благодать Божию», спасшую Москву «от смерти».

Установка на правдивое воспроизведение эры, следование историческим фактам, логике истории не помешала повествованию Полевого быть предельно личностным. Объяснение этому содержится в методе показа автором исторических событий: через отношение к ним храбрецов, их личной точки зрения на происходящее, которая довольно часто закрепляется у Полевого в эмоционально окрашенном слове, проливающем свет на темперамент храбреца.

Так, к примеру, Василий Дмитриевич, чувствуя собственную миссию на земле как избранническую, нацеленную на воплощение «великих идей», заложенных Всевышним, соответственно выстраивает и собственное поведение в ответе вопроса централизации русских земель: не уступать «частным» волям, включая Симеона с его претензиями на княжение в Нижнем. Из этого слова князя, с одной стороны, покупают императивный темперамент («Не рассказываете мне, ни ты, владыко, ни ты, князь Владимир, – я не дам Нижнего!»), с другой, говорит «сын судьбы, посланник провидения», и потому слова, произносимые им, звучат, как прорицание, в празднично?возвышенной тональности: «Не на того падет бешенство Божий, кто желает собрать воедино рассыпанное и совокупить поделённое!

Борис и Симеон противятся мне., и клинок правосудия тяготеет над главами их! Так я думаю, так должны все думать».

Совсем иное отношение к происходящим событиям у Белевута. Он принимает сторону Василия Дмитриевича в спорах о судьбе Новгорода только в целях извлечения личной пользы. И обращение какое количество «снижена» бытовым и «деловым» лексиконом: «уговорить», не «выпустить из рук», «попалось».

Не обращая внимания на то, что Полевому удается создать ясные бытовые характеры, писателя более завлекают храбрецы необыкновенные, выламывающиеся из собственного окружения, наделенные драматической судьбой, страстные, решительные, не изменяющие собственных идеалов и убеждений, – подлинно романтические храбрецы. Таков Симеон – сильный, добропорядочный человек, уверенный в личной правоте, не смиряющийся с несправедливым к себе отношением столичного князя.

Чувствуя несбыточность притязаний на княжение, он, однако, не разрешит Василию Дмитриевичу распорядиться собственной судьбой. Предпочтение собственного удела, часто выполненного глубокого трагизма, – «родовая» черта храбрецов исторических повестей Полевого, что придает всему повествованию романтически?возвышенную приподнятость.

Лекторий Исторические субботы


Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: