Творчество 1840‑х годов

«Как желаете, а имеется в моей судьбе что?то ужасное», – характеризовал Щедрин собственную биографию. Детство, совершённые в Пошехонье, и юные годы «были свидетелями самого разгара крепостного права, которое, по утверждению М. Е. Салтыкова?Щедрина, было губительно для всех сословий. Проявившийся еще в годы судьбы в родительской вотчине протест против любых форм порабощения станет базой демократических убеждений писателя.

Второй замечательный импульс из детства, предопределивший многие мировоззренческие и творческие константы, – чувство от «страстного чтения» Нового Завета. Оно порождало размышления по окончании священных библейских слов о человеколюбии и равенстве. «…Возбужденная идея нечайно переносилась к конкретной действительности, в девичью, в застольную, где задыхались десятки поруганных и замученных людских существ». «Униженные и обиженные поднялись… осиянные светом».

В 1838 г., как один из лучших учеников пансиона Столичного Дворянского университета, М. Салтыков был переведен для обучения за счет казны в Царскосельский лицей, где готовили влиятельных госслужащих. «Рассадником министров» назовет потом лицей Салтыков?Щедрин, но лучшими учителями лицея поддерживались кое-какие традиции, которые связаны с именем Пушкина. В лицее началось формирование будущего писателя, которое не было прервано и чиновничьей работой в канцелярии армейского министерства, куда в 1844 г. был выяснен Салтыков.

Дебют М. Салтыкова как прозаика не в полной мере удался. Повесть «Несоответствия» (1847 г.), в которой отразились актуальные философские споры, была достаточно не сильный в художественном отношении. Главный герой повести, рефлектирующий Нагибин – идеалист, трактующий гегелевский тезис «Все настоящее разумно» для оправдания собственной позиции слабохарактерного созерцателя. Новаторство произведения сказалось в началах экзистенциальной проблематике и реалистической типизации: делать выводы о человеке не «по публичным отношениям», а посмотрев в «самую чёрную сферу – на задний двор его жизни, где тянется она, бледная и вялая, час за часом…»

Середина сороковых – время замечательного духовного роста писателя. Будущий сатирик испытал влияние большой личности В. Г. Белинского, статьи которого мощно влияли на литературное и идейное взросление Салтыкова. Взращенная Белинским «натуральная школа» стала для молодого писателя настоящей литературной школой, а после этого и направлением, к которому он примкнул.

Салтыков сближается с критикомВ. Н. Майковым. Из кружка социалиста?утописта М. В. Петрашевского он выносит представление о вероятной публичной гармонии, о «золотом веке», «что не сзади, а в первых рядах нас», а спустя полтора десятилетия в статье 1863 г. определенно выразит важные сомнения в попытках фурьеристов «втискивать человечество в какие конкретно?то новые формы, к каким не привела его сама жизнь». Сомнения, появившиеся в пору молодости, вынудили М. Е. Салтыкова прекратить посещение «пятниц» Петрашевского в 1847 г., но до конца дней автор не растерял полученную тогда веру в «новую судьбу», пафос безусловной борьбы за нее.

1848 год стал для Салтыкова годом первой литературной успеха и первого правительственного удара: революционные события во Франции привели «к» профилактическим репрессивным репрессивным русского самодержавия, а публикация «Запутанного дела» разрешила повод применить их к молодому автору.

«Запутанное дело» (1848 г.) продолжает традицию повестей о бедном чиновнике. Как и в повестях Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского («Шинель» 1837 г., «Бедные люди», 1845 г.) главный герой второй повести М. Е. Салтыкова Мичулин – человек очень бедный, доведенный бесправием и нищетой до отчаяния. Не просто так ему снится сон, где он видит себя практически придавленным огромной пирамидой из людских существ, этажи которой образуют различные сословия.

Образ данный был заимствован молодым автором у социалиста?утописта Сен?Симона. Но само применение гротеска в повести (как и своеобразной фразеологии) стало первым шагом в формировании уникальной иносказательной манеры зрелого сатирика, его личного стиля, основанного на вторичной условности.

По словам поэта и критика П. А. Плетнева, в повести «ничего больше не доказывается, как необходимость гильотины для всех богатых и знатных» (не смотря на то, что иронический пафос повести направлен и в адрес псевдосвободомыслия либеральной молодежи). По велению Николая I в апреле 1848 г. Салтыков был сослан в Вятку, где с 1850 г. он служил в должности советника губернского правления. Ссылка обогатила его неповторимым знанием русском действительности, укрепила убеждения: как раз в Вятке Салтыков совсем формируется как приверженец крестьянского демократизма.

Период «укрощения, акклиматизирования и стушёвки» (так иронично автор именовал вынужденное привыкание к жёстким условиям ссыльной судьбы) закончился уже по окончании смерти Николая I. В Санкт-Петербург Салтыков возвратился в январе 1856 г.

«Губернские очерки»

Это первое произведение, вышедшее под псевдонимом Н. Щедрин. Предназначенные первоначально для «Современника», «Губернские очерки» были отвергнуты Н. А. Некрасовым и напечатаны в «Русском вестнике». Опытное чутье не подвело М. Н. Каткова: на долю очерков выпал неординарный успех.

В них разноликая русская провинция в первый раз в русской литературе предстала как широкая художественная панорама.

Очерки в цикла сгруппированы в основном по тематическому принципу («Прошлые времена», «Богомольцы, проезжие и странники», «Праздничные дни», «Казусные события» и др.) и только в разделе «монологи и Драматические сцены» – по жанровому принципу.

Крутогорск – собирательный образ дореформенной провинции. Наименование города, посоветованное архитектурнымпейзажем Вятки, расположенной на крутом берегу реки, положило начало уникальной сатирической «топонимике» Салтыкова?Щедрина.

Позднее в художественном мире писателя покажутся Глупов, Ташкент, Пошехонье, Брюхов, Навозный и пр.[211]Генетически связанные с образами гоголевских городов в «Мёртвых» душах «и Ревизоре» (в частности Гоголя Салтыков вычислял своим преподавателем), города в художественном мире писателя возьмут собственную «историю», конфликты, «народонаселение». Крутогорск представлен привычными всем гражданам России топосами (постоялый двор, острог, суд, лачужки муниципальных бедняков, церкви, публичный сад, дом губернского государственного служащего большого ранга и т. д.).

Собранное около губернского города художественное пространство разомкнуто, воздействие часто переносится в глубинку: уездный центр, помещичью усадьбу, крестьянскую избу, а в вставных повествований – в сопредельные и отдаленные российские почвы. Образ дороги, кроме этого восходящий к известному гоголевскому мотиву, появляющийся во «Введении» и символически завершающий целый цикл (Глава «Дорога /Вместо эпилога/»), оказывает помощь читателю и автору легко передвигаться от одной сюжетно?тематической картины к второй.

Соответственно упрощаются, становятся в значительной степени условными переход от одной повествовательной манеры к второй, смена жанровых форм и стилей в цикла. Неизменным остается сатирический пафос, причем диапазон его уже тут очень широк: от легкой иронии до ядовитого сарказма.

В «Губернских очерках» воссозданы характерные русские типы. В социальном отношении они воображают в основном разночинный (люд и народ крестьян), помещиков и чиновников?аристократов. В нравственно?психотерапевтическом замысле авторская типология кроме этого отражала реалии России последних лет крепостного права.

С особым вниманием изображаются писателем русские мужики, в помещичьей кабале не утратившие доброту души. Очевидны уважение, симпатия, а иногда и благоговение по отношению к бедному, но смиренному и нравственно чистому трудовому люду, в чем, без сомнений, сказалось увлечение славянофильством. «Соглашусь, я очень сильно гну в сторону славянофилов», – признавался сам Салтыков?Щедрин в 1857 г. Как мы знаем, что раздел «Богомольцы, проезжие и странники» был первоначально посвящен славянофилу С. Т. Аксакову.

За славянофилами в изучении духовного мира несложного русского человека Салтыков обращается к проявлениям настоящей религиозности. Паломничество («богомолье») воспринимается в народе как «душевный подвиг». Религиозному подвижничеству низов («Отставной солдат Пименов», «Пахомовна») противопоставляются честолюбивые и корыстные мотивы участия в богомолье представителей более высоких в социальной иерархии сословий.

В «Острожных рассказах» драматизм судьбы простых людей (крестьянского парня, мужика?бедняка, крепостной Аринушки) обнажает не их преступные наклонности, а красивые природные качества. Но необычный антропологизм Салтыкова не противоречит социально?историческому подходу. Сформулированное еще в Вятке убеждение: «Борьбу надлежит вести не столько с преступниками и преступлением, сколько с событиями, их вызывающими», – выяснило в очерках пафос протеста против существовавших методов и форм уголовного наказания.

Различные типы государственныхы служащих – от подъячих «прошлых времен» до живоглотов администраторов – «и» современных «озорников» (разделы «Прошлые времена», «Юродивые» и др.) – основной объект сатиры Салтыкова. казнокрадство и Взяточничество, насилие и клевета, идиотизм и подлость – вот далеко не полный список публичных пороков, ставших неотъемлемыми качествами национального управления.

Создатель прибегает к лаконичным зарисовкам характеров и развернутым биографиям государственныхы служащих, диалогам и бытовым сценам «в присутствии»; сюжетам, говорящим «об должностных преступлениях и административных казусах, – широка палитра сюжетно?композиционных приемов социальной критики писателя. «Губернские очерки» наглядно демонстрируют, как Салтыков?Щедрин неспешно преодолевает ученичество, все увереннее осваивает личный стиль. В случае если в образе корыстолюбивого Порфирия Петровича из одноименной главы ощущаются гоголевские ноты, то в сатирической классификации государственныхы служащих по видам рыб (госслужащие?осетры, пескари, щуки) из рассказа «Княжна Анна Львовна» виден уже сам Салтыков, а не Гоголь.

Одним из самых сильных по гражданскому пафосу в книге есть очерк «Озорник», где политическая сатира обретает фактически щедринские формы. Она явлена в форме доверительного монолога государственного служащего большого ранга, осуществляющего «принцип чистой творческой администрации», государственного служащего?теоретика, нивелировки масс и поборника обскурантизма.

Художественный эффект достигается за счет необычного перепада эстетического напряжения: философствующе?холодному тону рафинированного администратора, брезгливо равнодушного к судьбам «всех этих Прошек», контрастирует скрытый сарказм автора, глубоко сочувствующего Прошкам и Куземкам – жертвам чиновничье?дворянского произвола. Своеобразие психологизма автора содержится в воспроизведении потока сознания – сознания развитого, но одномерного, арефлективного, не талантливого слушать и слышать другого.

В цикле изображены доморощенные коммерсанты, находящиеся во власти тех же взяточников?государственныхы служащих («Что такое коммерция?»); европеизированные разбогатевшие торговцы?откупщики, неспособные, но, освободиться от тяжелого наследия: «подлого» поведения, бескультурья, презрения к народу, чванства и кичливости и т. д. («Хрептюгин и его семейство»); агрессивные раскольники («Старец», «Матушка Мавра Кузьмовна»).

Создавая дворянские образы, Салтыков в «Губернских очерках» сосредотачивается не столько на мотивах эксплуатации крестьянства аристократами, сколько на проблеме нравственного одичания высшего сословия, порочности крепостнической морали («Неприятное посещение», «Просители», «Приятное семейство», «Госпожа Музовкина»). Увидено, что на этом групповом портрете верховный класс общества ни разу не продемонстрирован в цветении дворянской культуры, как это бывало у Тургенева и Толстого. Опошление, неотёсанная меркантильность, бездуховность сближают щедринских аристократов этого цикла с действующие лица рассказов и повестей А. П. Чехова, запечатлевшего один из «финальных актов» жизнедеятельности русского провинциального дворянства.

Пристальному изучению Салтыкова?Щедрина подвергаются измельчавшие «лишние люди», в 50?х годах превратившиеся в праздных обывателей, демагогов и губернских позёров (раздел «Гениальные натуры»).

В итоге русская провинция 40?50?х годов предстает в книге не столько как понятие историко?географическое, сколько бытийно?нравственное, социально?психотерапевтическое: «О провинция! Ты растлеваешь людей, ты истребляешь всякую самодеятельность ума, охлаждаешь порывы сердца, уничтожаешь все, кроме того самую свойство хотеть!».

Повествователь – грамотный аристократ демократических убеждений – принимает провинциальную дворянско?чиновничью среду как «мир болотных и зловоний испарений, мир жирных кулебяк и сплетен», мир полусна?полуяви, «тумана и мглы». «Где я, где я, господи!» – заканчивается кульминационная в бытийно?личностной сфере конфликта глава «Скука». Снова, как и в «Запутанном деле», социальные неприятности оборачиваются экзистенциальными; эти первые ростки обнаженного психологизма Салтыкова?Щедрина дадут богатые всходы в романах писателя «Господа Пошехонская» старина «и Головлевы».

В символической картине похорон «прошлых времен», венчающей цикл («В дороге»), сказались либеральные пред?реформенные иллюзии писателя. Сравнивая пафос «Губернских очерков» и написанной в 1869?1870?х годах «Истории одного города», исследователь отмечал: «Для Крутогорска еще существует надежда на возможность «восстановления», в то время как для Глупова такая возможность будет, в конечном итоге, исключена»[212].

Современные Салтыкову критики разошлись в идейной и эстетической оценке «Губернских очерков». Ф. М. Достоевский в почвенническом «Времени» писал: «Надворный советник Щедрин во многих собственных обличительных произведениях – настоящий живописец». Либеральная критика сказала о протесте против частных публичных недочётов («Библиотека для чтения», «Сын Отечества»).

Славянофил К. С. Аксаков, высоко оценивая публичный пафос очерков, отказывал им в художественности, упрекал в «ненужном» цинизме «и карикатурности» («Русская беседа»). Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов в «Современнике» писали о неприятии в «Губернских очерках» самих устоев России, подводили читателя к мысли о революционных переменах.