Творчество второй половины 80-х годов

К середине 80-х годов в творчестве Чехова намечается некий перелом. Радостный и весёлый хохот все чаще и чаще уступает дорогу важным, драматическим интонациям. В мире пошлости и казенщины появляются проблески живой души, проснувшейся, взглянувшей около и ужаснувшейся собственного одиночества.

Все чаще и чаще зоркий глаз и чуткое ухо Чехова ловят в окружающей судьбе робкие показатели пробуждения.

В первую очередь появляется цикл рассказов о неожиданном прозрении человека под влиянием резкого жизненного толчка — смерти родных, горя, несчастья, неожиданного драматического опробования. В рассказе Горе пьяница-токарь везет в поликлинику смертельно больную жену. Горе застало его неожиданно, нежданно-негаданно, и сейчас он никак не (*172) может прийти в сознание, прийти в себя, сообразить.

Его душа в смятении, а около разыгрывается метель: кружатся целые облака снежинок, так что не разберешь, идет ли снег с неба, либо с почвы. Раскаяние заставляет токаря мучительно искать выход из создавшегося положения, успокоить старая женщина, повиниться перед нею за беспутную судьбу: Да нешто я бил тебя по злобе? Бил так, напрасно.

Я тебя жалею. Но поздно: на лице у старая женщина не тает снег. И токарь плачет… Он думает: как на этом свете все скоро делается!..

Опоздал он пожить со старая женщина, высказать ей, пожалеть ее, как она уже погибла. Жить бы сызнова… — думает токарь. Но не прошла одна беда, как навалилась вторая. Он сбивается с пути, мёрзнет и приходит в себя на операционном столе.

По инерции он еще переживает первое горе, требует заказать панихиду по старая женщина, желает быстро встать и бухнуть перед медициною в ноги, но быстро встать он неимеетвозможности: нет у него ни рук, ни ног.

Трагичен последний порыв токаря догнать, вернуть, исправить нелепо прожитую судьбу: Лошадь-то чужая, дать нужно… старая женщина хоронить… И как на этом свете все не так долго осталось ждать делается! Ваше высокородие!

Павел Иваныч! Портсигарик из карельской березы наилучший!

Крокетик выточу…

Врач машет рукой и выходит из палаты. Токарю — аминь! Трагизм рассказа оттеняется предельно сжатой и как бы протокольной манерой повествования. Создатель никак не обнаруживает себя, сдерживает собственные эмоции. Но тем посильнее выясняется чувство от краткой повествовательной миниатюры, вместившей в себя не только катастрофу судьбы токаря, но и трагизм людской существования по большому счету.

В рассказе Тоска Чехов придает теме неожиданного прозрения человека новый поворот.

Его открывает эпиграф из духовного стиха: Кому повем скорбь мою? Зимние сумерки. Большой мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и узким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные поясницы, плечи, шапки. Любой предмет, каждое живое существо окутано, отделено от внешнего мира холодным одеялом. И в то время, когда извозчика Иону Потапова выводит из оцепенения крик подоспевших седоков, он видит мир через ресницы, облепленные снегом.

У Ионы погиб сын, семь дней прошла с того времени, а поболтать ему не с кем. Глаза Ионы тревожно и мучени-(*173)чески бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, что выслушал бы его? Но толпы бегут, не подмечая ни его, ни тоски… Тоска большая, не опытная границ.

Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, думается, целый свет залила, но, однако, ее не видно… Чуть только проснулась в Ионе тоска, чуть пробудился страдающий человек, как ему не с кем начало говорить. Иона-человек никому не нужен. Люди привыкли видеть в нем только извозчика и общаться с ним лишь как седоки.

Пробить данный лед, растопить холодную, непроницаемую пелену Ионе никак не удается. Ему сейчас необходимы не седоки, а хотя бы один человек, талантливый отозваться на его неизбывную боль теплом и участием. Но седоки не хотят и не смогут стать людьми: А у меня на этой неделе… тово… сын умер! — Все умрём… Ну, погоняй, погоняй!

И поздно вечером Иона идет проведать лошадь. Нежданно для себя он изливает всю накопившуюся тоску перед нею: Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку мать … И внезапно, скажем, данный самый жеребеночек умер…

Так как жалко? Мера человечности в мире, где стали редкими сердечные отношения между людьми, выясняется мерою духовного одиночества.

Данный мотив незащищенности, бесприютности живых людских эмоций раздастся позднее в Женщине с собачкой. Рассказы Чехова о пробуждении живой души человека напоминают в миниатюре главную коллизию романа-эпопеи Толстого Война и мир (Андрей под небом Аустерлица, Пьер перед Бородинской битвой и т. д.). Но в случае если у Толстого прозрения вели к обновлению человека, к более свободному и раскованному общению его с миром, то у Чехова они мгновенны, краткосрочны и бессильны.

Искры человечности и хороша меркнут в холодном мире без отзвука. Мир не в состоянии подхватить их, перевоплотить в пожар броских людских эмоций. Не потому ли и остается Чехов в пределах жанра маленького рассказа?

На ранних этапах творческого пути он пробовал создать роман, овладеть громадной эпической формой. К этому усиленно подталкивали его и литературные приятели. Сказывалась инерция прошлого этапа развития русской литературы: Толстой, Достоевский, Тургенев, Щедрин упрочили собственную (*174) славу хороших писателей созданием больших эпических произведений.

Но в литературе 80-х годов жанр громадного романа стал уделом второстепенных писателей, а все большое начиналось с рассказа либо маленькой повести. Чехову не суждено было написать роман. Роман изображает становление и драму людской личности, живущей в широких и разносторонних связях с окружающим миром.

Русский роман 60-70-х годов вырастал на земле стремительного публичного развития, в то время, когда, по словам В. И. Ленина, за пара десятилетий в Российской Федерации совершались превращения, каковые в ветхих государствах Европы заняли целые века. Жизнь России 80-х годов была, наоборот, неблагодатной землёй для романа. В эру безвременья, идейного распутья, осложненного правительственной реакцией, история как бы прекратила течение собственный.

Движение истории не чувствовался, пульс публичной судьбе бился слабо и прослушивался с большим трудом, человек ощущал себя одиноким, предоставленным самому себе, вне живой связи с публичным целым. Чеховский храбрец настойчиво старается, но никак неимеетвозможности войти в стать и общую жизнь героем романа. Разрыв людских связей и его драматические последствия — вот характерная примета времени и ведущая тема чеховского творчества.

Мир распался на атомы, неспециализированная судьба людей измельчала и превратилась в мертвый, официальный ритуал. Неспециализированная мысль, одушевлявшая и окрылявшая некогда людей, распалась на множество частных, осколочных идеек, каковые не в состоянии отразить жизнь в целом, уловить всю полноту бытия. В таковой публичной ситуации о целом состоянии мира возможно делать выводы по небольшой клеточке его, сущность которой возможно исчерпана в жанре маленького рассказа.

Не потому ли второй темой творчества Чехова 80-х годов станет тема мотыльковой, ускользающей красоты. В Рассказе госпожи NN вспоминается мгновение одного летнего дня в разгаре сенокоса. Судебный следователь Петр героиня и Сергеевич рассказа ездили верхом на станцию за письмами.

В дороге произошла гроза и теплый, шальной ливневой дождь. Петр Сергеевич, охваченный порывом счастья и радости, признался в любви юный рассказчице: Его восхищение сообщился и мне. Я смотрела на его вдохновенное лицо, слушала голос, что мешался с шумом дождя и, как очарованная, не имела возможности шевельнуться. А позже? А позже ничего не произошло.

Героиня скоро уехала в город, где Петр Сергеевич иногда навещал ее, но был скован, неловок.

В городе между храбрецами появилась (*175) стенки публичного неравенства: он — беден, сын дьякона, она — знатна и богата. Так прошло девять лет, а вместе с ними и лучшая пора жизни — счастье и молодость.

Но Чехов дорожит вот таким неожиданным, непредсказуемым и хрупким мгновением открытого, сердечного общения между людьми, общения в обход всего привычного, повседневного, устоявшегося. Чехов обожает неожиданные проблески счастья, появляющиеся из мгновенного, подчас негласного влияния одного человека на другого.

Он ценит мотыльковые связи не просто так: через чур обветшали и потеряли человечность классические формы взаимоотношений между людьми, через чур они остановились, приняли ролевой, непроизвольный темперамент. Пускай открываемая Чеховым в мгновенных связях красота чересчур хрупка, неуловима, непостоянна. В том, что она существует и непредсказуемыми, шальными порывами посещает данный мир, прячется для Чехова залог будущего трансформации судьбы, вероятного ее обновления.

Третье направление поиска живых душ в творчестве Чехова — обращение к теме народа. Создается целая несколько рассказов, которую время от времени именуют чеховскими Записками охотника. Влияние Тургенева тут без сомнений.

В рассказах Он осознал, Егерь, Художество, Свирель храбрецами, как у Тургенева, являются не прикрепленные к почва мужики, а свободные, бесприютные люди — пастухи, охотники, деревенские умельцы. Это люди внутренне свободные, артистически красивые, по-своему умные а также ученые. Лишь обучались они не по книгам, а в поле, в лесу, на берегу реки.

Учили их сами птицы, в то время, когда пели песни, солнце, в то время, когда, заходя, оставляло по окончании себя багряную зарю, травы и сами деревья. В мире простых людей, живущих на просторе вольной природы, находит Чехов живые силы, будущее России, материал для будущего обновления людских душ. Ветхий пастух в рассказе Свирель — настоящий крестьянский философ.

Он с печалью говорит о грозных приметах оскудения природы. Исчезают на глазах гуси, утки, тетерева и журавли. И куда оно все девалось! Кроме того не добрый птицы не видно.

Пошли прахом и орлы, и соколы, и филины… Меньше стало и всякого зверья… Обмелели и обезрыбели реки, поредели леса. И рубят их, и горят они, и сохнут, а новое не растет. Народным чутьем пробивается пастух к пониманию законов экологического равновесия, нарушение которых угрожает громадной трагедией. Жалко! — набрался воздуха он по окончании некоего молчания.- И, (*176) Боже, как жалко!

Оно, само собой разумеется, Божья воля, не нами мир сотворен, а все-таки, братушка, жалко.

Нежели одно дерево высохнет либо, скажем, одна корова падет, да и то жалость берет, а каково, хороший человек, смотреть, коли всю землю идет прахом? какое количество хороша, Господи Иисусе! И солнце, и небо, и леса, и реки, и твари — все так как это сотворено, приспособлено, приятель к друге прилажено.

Всякое до дела доведено и собственный место знает. И всему этому пропадать нужно! А обстоятельство природного оскудения пастух видит в нравственной порче человека. Может, и стал народ умней, но и подлей. Сегодняшний барин все превзошел, такое знает, чего бы и знать не нужно, а что толку?.. Нет у него, сердешного, ни места, ни дела, и не разберешь, что ему нужно… Так и живет пустяком…

А все отчего?

Грешим большое количество, Всевышнего забыли… и такое, значит, время подошло, дабы всему финиш.

Об данной же тревожной любви-жалости к истощающейся природе и духовно обнищавшему человеку поет пастушеская свирель: а в то время, когда самая высокая нотка свирели пронеслась протяжно в воздухе и задрожала, как голос плачущего человека… стало очень горько и жалко на непорядок, что замечался в природе. Высокая нотка задрожала, оборвалась, и свирель смолкла.

К данной группе рассказов примыкает пронзительный знакомая и чеховский Ванька с детства каждому русскому человеку Каштанка, в которой жизнь простых людей, безыскусных и непритязательных, сталкивается с сытой, но придуманной судьбой цирка. И в то время, когда перед Каштанкой, познавшей все прелести хождения в струне, все трюки отрепетированной судьбе, появляется возможность возвратиться назад, к свободе и простоте,- она с весёлым визгом кидается к столяру Луке его сыну и Александровичу Федюшке.

А вкусные обеды, ученье, цирк — все это представлялось ей сейчас, как долгий перепутанный, тяжелый сон. Очень выделяется в творчестве Чехова второй половины 80-х годов детская тема, во многом опирающаяся на традиции Толстого. Детское сознание дорого Чехову яркой чистотою нравственного эмоции, незамутненного лживой условностью и прозой житейского опыта.

Взор ребенка собственной умной наивностью обнажает фальшь и ложь условного мира взрослых людей.

В рассказе Дома жизнь четко подразделяется на две сферы: в одной — отвердевшие схемы, правила, правила. Это официальная судьба (*177) честного и умного, но по-взрослому ограниченного прокурора, отца мелкого Сережи. В второй — красивый, сложный, живой мир ребенка.

Сюжет рассказа достаточно несложен. Прокурор Евгений Петрович Быковский определит от гувернантки, что его семилетний сын Сережа курил: В то время, когда я стала его усовещивать, то он, по обыкновению, заткнул уши и звучно запел, дабы заглушить мой голос.

Сейчас усовещивать сына пробует папа, мобилизуя для этого целый собственный прокурорский опыт, всю силу логических аргументов: Во-первых, ты не имеешь права брать табак, что тебе не в собственности. Любой человек в праве пользоваться лишь своим собственным добром… У тебя имеется картинки и лошадки…

Так как я их не беру?..

— Забери, в случае если желаешь! — сообщил Сережа, подняв брови.- Ты, прошу вас, отец, не стесняйся, бери!

Над детским сознанием не властна идея о священном и неприкосновенном праве собственности. Столь же чужда ему и сухая правда логического ума:

Во-вторых, ты куришь… Это весьма плохо!.. Табак очень сильно вредит здоровью, и тот, кто курит, умирает раньше, чем направляться. …Вот дядя Игнатий погиб от чахотки.

Если бы он не курил, то, возможно, жил бы до сейчас…

— Дядя Игнатий прекрасно играл на скрипке! — сообщил Сережа.- Его скрипка сейчас у Григорьевых!

Ни одно из взрослых рассуждений не трогает душевный мир ребенка, в котором существует какое-то собственный течение мыслей, собственный представление о ответственном и не ответственном в данной жизни. Разглядывая рисунок Сережи, где нарисован дом и стоящий рядом солдат, прокурор говорит: Человек не может быть выше дома… Погляди: у тебя крыша приходится по плечо воину… — Нет, отец!..

Если ты нарисуешь воина мелким, то у него не будет видно глаз.

Ребенок владеет не логическим, а образным мышлением, наподобие того, каким наделена у Толстого Наташа Ростова. И мышление это, по сравнению со схематизмом взрослого, логического восприятия, имеет неоспоримые преимущества.

В то время, когда умаявшийся прокурор придумывает заплетающимся языком сказку о ветхом царе и его наследнике, мелком принце, хорошем мальчике, что ни при каких обстоятельствах не капризничал, рано ложился дремать, но имел один недочёт — он курил, то Сережа настораживается, а чуть заходит обращение о смерти принца от курения, глаза мальчика подерги-(*178)ваются печалью, и он говорит упавшим голосом: Не буду я больше курить… Целый рассказ — торжество конкретно-чувственного над абстрактным, образного над логическим, живой полноты бытия над обрядом и мёртвой схемой, искусства над сухой наукой. И прокурор отыскал в памяти себя самого, почерпавшего житейский суть не из законов и проповедей, а из басен, романов, стихов…