У подножия недействующего вулкана 14 страница

— Нагнись, — сообщил мне приятель, — взгляни! Видишь, как решетка прогорела!..

Вправду, толстые прутья над огнем прогнулись вниз и висели пузырем. Из топки несло таким ослепительным жаром, так вспухли на поленьях круглые узлы углей, такая ни при каких обстоятельствах не надоедающая, жизнеутверждающая драма открытой печной створки разыгрывалась в этом театре, что, продемонстрируй мне на данный момент ядерный реактор, — я бы плюнул в его ничтожную и посредственную, подражательную форму.

— Веришь ли, — сообщил Гоги, постоянно орудуя , но успев светло улыбнуться так, что его округлившиеся бронзовые щеки поедали зайчики, отразив свет очага. — Веришь ли, — сообщил он с гордостью пацифиста, — три месяца уже не меркнет пламя в этом очаге.

Я верил.

Да и чему тут было не верить? Этому огню? Данной половине поросенка, висевшей на крюке на том единственном столбе, которого не касались стены, на колонне этого храма? Данной пьяной свинье, матери моих шашлыков, копавшейся на узкой полосе между оврагом и заводом, но в овраг не падавшей?

Этим мирным труженикам, устроившим собственный заслуженный пир за узким столом, уместившимся в уголке храма, как притвор?

Этим трудовым мирянам, выпивавшим и разговаривавшим так ровно и достойно, как не имел возможности бы быть хорош ни один лорд, столько же выпив? Этому шашлыку, отрезанному на моих глазах от ноги сравнительно не так давно бегавшего тут же поросенка? Этому вину цвета осеннего страницы?

Тем более что это было кроме того еще не вино, а материал вина, другими словами натура невинная, не искаженная выслугой и обучением лет.

Не верить „материалу“ вина? Этим четырем столбам? Данной бронзовой крышке? Данной крыше от дождя либо этому небу в дырке данной крыши? Тому виду через отсутствующую дверь на высшие грузинские горы, не упрекавшие нас, но, ни в чем, по причине того, что мы ни на что не посягали?

Этим горам? Моему приятелю? Гоги, наконец?

Нет, я не имел возможности не верить Гоги!..

По причине того, что единственная вещь, которой я имел возможность бы не поверить, которую все-таки нашёл мой завистливый глаз, — был розовый выключатель, приспособленный к столбу: на электричество Гоги все-таки отправился, с электричеством как-никак эргономичнее находиться ночную вахту. И вот данный единственный предмет, четкой и окончательной формы, был неотёсан и как-то неровен, что ли, в этом наспех, криво и кое-как сколоченном корабле мира, данной утлой ладье счастья, в этом дирижабле по окончании седьмого стакана! Я не буду обращать более собственный взгляд на тот предмет: жизнь так красива — пускай небольшой души человек так же не обожает нас, как мы его жалеем! потому что его нет с нами.

Как раз тут, в данной точке, завершался круговорот годовой судьбе, в случае если у круга возможно отыскать начало либо финиш… Но круговорот вертикален, в отличие от тщетного вращения по поверхности. И тут было начало того финиша… в то время, когда, разогнавшись с горы летнего полдня, приходим мы в слияние и касание с почвой, с той инерцией, которая с особенной силой прижимает нас к почва.

Отработал зной, отработала и сейчас отдыхала почва, рыхлая и безлюдная, как мама, дети которой разъехались по городам и семьям; отработал виноград, ставший вином а также жмых собственный вручивший Гоги, дабы тот выгнал из него смертельную чачу; потому что то, что так таинственно кипело и бормотало под сияющей крышкой, был самогонный котел… кроме того жмых отработал собственный, но, став некрасивой рыжей кашицей, и он отправился в дело, потому что именно в нем с упоением паслись поросята на узенькой полосе между обрывом и заводом, и были и они от него радостны и пьяным-пьяны, так что, по-видимому, переход в шашлык происходил для них безболезненно и безбоязненно, а их невинные души, легко отлетев, свободно вступали в круговорот душ в природе, где в зависимости от греховности и одарённости ожидало их увеличение либо понижение по служебной лестнице эволюции: стать душою курицы либо лошади… Отработали и люди, выпивавшие на данный момент „материал“ вина, и были они так же честны, как данный „материал“, — это был честный материал людей: они не перебродили и не закисли, и в них не додавали ни спирт, ни сахар. Все отработали: осень. Один Гоги трудился.

Вот уж „не покладая рук“! Был он красив в работе: стремителен и постоянен, но так несуетлив, что казался лениво двигающимся. Он кочегарил, колол дрова, заправлял котел, строгал шашлык, жарил шашлык, накрывал на стол, подливал вино, был любезен и ярок — все это в один момент, в свое время и все со своей стороны.

Как заботливо и мгновенно фокусник — создал он нам пространство для пира, потому что единственный стол был уже занят; как газетку подстелил — скатерть; перцев соленых на нее плеснул; горсть соли высыпал, драное одеяльце на лавку постелил и нежно разгладил садитесь! — и никакого рабства, прислуживая, — одно преимущество, и никакого хамства — одна любезность. В банке из-под консервированных огурцов вина подал (и она не пустела, как чудесная, и не подметить было, в то время, когда он подливать успевает либо заменять…); в миску собачью алюминиевую с шиком и треском стряхнул шашлык, выхватив из него шампур со свистом, как шпагу из ножен (и миска не пустела, но тут я подмечал — как, потому что именно над моим плечом просовывалась волосатая рука Гоги и шампур взвизгивал над моим ухом…).

Таковой такого обслуживания и „сервировки“ я ни при каких обстоятельствах не видел и другого ни при каких обстоятельствах не помечтаю… Нет, положительно мужчины делают все лучше жаль лишь, что рожать не смогут… Тут было так прекрасно и светло, среди мужчин. Столько чистоты и нежности вероятно между приятелями — где, не считая Грузии, это еще и осознавать!

Ни при каких обстоятельствах еще нам не было так вкусно… Это было кроме того не пожирание — мы дышали мясом. Поглощать в таком количестве жирную, полусырую, раскаленную свинину, всю обмазанную большой кристаллической солью и зажаренную на открытом огне, и запивать литровыми банками „материала“ сухого вина — лучше было сходу выбросить собственную печень пьяным свиньям.

Но легче было погибнуть, чем отказать себе в этом удовольствии.

— Ты осознай, печень… — сказал я. — Ты обязана меня осознать.

Мой дорогой друг парил, мой дорогой друг царил, блистали его глаза. Он все прямился, все ровнее и праздничнее держал руку со стаканом; все вертикальней становилась национальная линия его плеча, ее прямой угол с шеей; и вот он уже сошел с картины Пиросмани „Пир князей“. Отечественные столы в далеком прошлом слились: человек, так похожий на моего отца в юности, легким, не фамильярным объятием закреплял это отечественное родное фотородство; отечественную лодочку отвязали, и мы мчались вниз по оврагу на встречу с Главным Кавказским хребтом; свиньи, то ли дабы протрезветь, страстно чесались о покрышки самосвалов, каковые, уж видно, сейчас так тут и заночуют… Мой дорогой друг сказал тост, что мне не нужно было уже переводить с русского на грузинский, я и по-русски-то сейчас не хуже осознаю, чем по-грузински… И без того радостен он был, мой дорогой друг, что я осознал, что и ему, владеющему бесплатно как раз этого мира, в котором мы на данный момент пребывали, куда как легче и приятней попадать в него со стороны, чем упорно проносить с собою.

Ах, жизнеутверждающей возможно только чужая жизнь!

И тут как раз, на слово поверив моему приятелю, что я того стою, подарили мне книжку, единственную, какая случайно была у моего названого брата, все более похожего на моего отца, и была это — помечтать такое тяжело! биография Пушкина на грузинском языке. Я разрыдался от таковой символики.

Плохо выпивать с горя — вредно, но не напиться от счастья — нереально. По причине того, что от счастья нельзя уйти самому, нет сил (уж эти мне волевые люди, находящие в себе силы именно в тот редкий момент, дабы героически отвернуться от счастья, а позже расслабиться и растечься на долгое время, оттого что потеряли его!). Неимеетвозможности отвернуться от счастья человек, а время течет, и точит, и торопит предательство как раз этого мгновения, которое уже не продолжается, и пройдет, и прошло — куда?..

Неужто такое, для чего всю жизнь жили, может кончиться? Нет! Ни при каких обстоятельствах!

Ни при каких обстоятельствах не предадим мы этого счастья сами!

Легко — разбудит нас утро, и окажется, что счастье миновало.

И Гоги не так долго осталось ждать перепечатает целый жмых в пламя и изведет целый пламя в жмых. И решетка в очаге совсем прогнется, прорвется и прогорит. И тогда свернет Гоги собственный завод, скатает в трубочку: котел вынет и к себе унесет, столбы выкопает и также к себе унесет, во дворе прислонит; другое так покинет, как мусор. Так мне поведали, что будет по окончании того, как мы уедем…

И таковой печальный финиш… Гоги уходит вниз по оврагу, как бродячий актер, свернув собственный балаганчик: сгибаясь под тяжестью бревен на плечах, неся бронзовый таз под мышкой, отражая своим боком солнце… Так он уходит в нескончаемую возможность, унося с собой мое счастье, словно бы это не я к нему по случаю попал, а он — в меня.

Если бы не сообщил второй, правда русский, поэт, но также сотканный из братьев: „Юнкер Шмидт! Честное слово, лето возвратится!“ — то я бы не знал, чем утешиться.

Все тут получили себе осень. Одним нам досталось бесплатно кем-то заслуженное счастье. Хорошие и растроганные, мы заедем еще на рынок, приобретём кувшин и рубаху, ненавидя собственные бумажные деньги и питая зависть к их нажитым.

ПАЛЬМА ПЕРВЕНСТВА

На вопрос, имеется ли у скифов флейты, он ответил: „Нет кроме того винограда“.

Аиахарсис-скиф, VI в. до н. э.

К холоду человек привыкнуть неимеетвозможности.

Руаль Амундсен