V. пощечина шарлотте корде 1 страница

Annotation

«Тысяча и один призрак» – сборник мистических историй о приведениях и вампирах, о связи людей с потусторонними силами, о шестом эмоции, которое дает знать о себе в 60 секунд смертельной опасности.

Несомненно, что Дюма – красивый рассказчик, и о чем бы он ни написал, мы ощущаем, чем живут его храбрецы, чувствуем окружающую их эру, заражаемся полетом фантазии автора.

Александр Дюма

Тысяча и один призрак

Вместо предисловия

Мой дорогой приятель, вы довольно часто говорили мне в те вечера, каковые стали так редки, в то время, когда любой сказал непринужденно, высказывал собственные заветные грезы либо фантазировал, либо черпал что-то из воспоминаний прошлого, – вы довольно часто говорили мне, что по окончании Шехерезады и Подье я самый увлекательный рассказчик, которого вы слышали.

Сейчас вы пишете мне, что в ожидании долгого романа, какой я обыкновенно пишу и что охватывает целое столетие, вы желали бы получить от меня рассказы, – два, четыре, шесть томов рассказов, этих бедных цветов из моего сада, каковые вы желали бы издать среди политических событий момента, между процессом Буржа и майскими выборами.

Увы, мой дорогой друг, мы живем в печальное время, и мои рассказы далеко не радостны. Разрешите мне лишь уйти из настоящего мира и искать воодушевления для моих рассказов в мире фантазии. Увы!

Я весьма опасаюсь, что все те, кто умственно выше вторых, у кого больше мечтаний и поэзии, все идут по моим стопам, другими словами стремятся к идеалу, – единственное прибежище, предоставленное нам Всевышним, дабы уйти из действительности.

Вот передо мной раскрыты пятьдесят томов по истории Регентства, которую я заканчиваю, и я прошу, если вы станете упоминать о ней, не рекомендуйте матерям давать эту книгу своим дочерям. Итак, вот чем я занят! Тогда как я пишу вам, я пробегаю глазами страницу мемуаров маркиза д’Аржансона «О беседах в прежнее время и сейчас» и просматриваю в том месте следующие слова: «Я уверен, что в то время, в то время, когда Отель де Рамбулье задавал тон обществу, умели лучше слушать и лучше рассуждать.

Все старались воспитывать ум и свой вкус; я встречал еще стариков, обладавших беседой при дворе, где я бывал. Они умели совершенно верно выражаться, слог их был энергичен и красив; они употребляли антитезы и эпитеты, усиливавшие суть; прибегали к глубокомыслию без педантизма и остроумию без злобы».

Сто лет прошло с того времени, как маркиз д’Аржансон написал эти слова, каковые я выписываю из его книги. В то время, в то время, когда он их писал, он был одних лет с нами, и мы, мой дорогой друг, можем сообщить вместе с ним: мы знавали стариков, каковые – увы! – были тем, чем мы не можем быть, людьми из хорошего общества.

Мы видели их, но сыновья отечественные их не заметят. Итак, не смотря на то, что мы мало значим, но все же больше, чем отечественные сыновья.

Действительно, с каждым днем мы подвигаемся к свободе, братству и равенству, – к тем трем великим словам, каковые революция 93-го года выпустила в современное общество, как тигра, льва либо медведя, одетых в шкуры ягнят; безлюдные, увы, слова, каковые возможно было просматривать в дыму июня на отечественных публичных монументах, пробитых пулями.

Я подражаю вторым; я следую за перемещением. Сохрани меня Боже проповедовать застой! Застой – смерть.

Я иду, как те люди, о которых Данте говорит, что не смотря на то, что ноги их идут вперед, но головы оборачиваются к пяткам.

Я упорно ищу – и особенно жалею, что приходится искать в прошлом, – это общество; оно исчезает, оно растворяется, как одно из тех привидений, о которых я планирую рассказать.

Я ищу общество, которое формирует изящество, тактичность; оно создавало жизнь, которой стоило жить (прошу извинения за это выражение, я не член Академии и могу себе это разрешить). Погибло ли это общество либо мы убили его?

не забываю, я был еще ребенком, в то время, когда мы с отцом побывали у госпожа де Монтессон. То была ответственная женщина, женщина прошлого столетия. Она вышла замуж шестьдесят лет назад за герцога Орлеанского, деда короля Луи-Филиппа.

Тогда ей было восемьдесят лет.

Она жила в богатом отеле на шоссе д’Антен. Наполеон выдавал ей пенсию в сто тысяч экю.

Понимаете, из-за чего давалась ей пенсия, из Красной книги, преемником Людовика XVI? Нет? Замечательно.

Госпожа де Монтессон приобретала пенсию в сто тысяч экю за то, что сохранила в собственном салоне традиции высшего общества времен Людовика XIV и Людовика XV. Ровно половину данной суммы платит сейчас Палата ее племяннику, дабы он вынудил Францию забыть то, что дядя его хотел, дабы она не забывала.

Вы не поверите, мой дорогой приятель, но вот это слово, которое я по неосторожности сказал: «Палата», снова возвращает меня к мемуарам маркиза д’Аржансона.

Из-за чего? на данный момент определите.

«Жалуются, – говорит он, – что в наши дни во Франции не могут вести беседу. Я знаю обстоятельство этого. Отечественные современники потеряли свойство слушать.

Слушают невнимательно либо совсем не слушают.

Я сделал такое наблюдение в лучшем обществе, в котором мне приходилось посещать».

Ну, мой дорогой приятель, какое же лучшее общество возможно посещать в наши дни? без сомнений, то, которое восемь миллионов избирателей сочли хорошим защищать интересы, мнения, дух Франции. Это Палата, само собой разумеется.

И что же? Войдите случайно в Палату в какой вздумается час и день. Держу пари сто против одного, что вы заметите на трибуне лицо, которое говорит, а на скамейках от пятисот до шестисот лиц, каковые не слушают, а всегда прерывают.

То, что я говорю, так правильно, что в конституции 1848 года имеется кроме того особая статья, которая запрещает прерывать речи.

Сосчитайте кроме этого количество ударов и пощёчин шпаги, нанесенных в Палате со времени ее открытия, – бесчисленное количество!

Само собой разумеется, все во имя свободы, братства и равенства.

Итак, мой дорогой приятель, как я вам сообщил, я сожалею о многом, не правда ли? Не смотря на то, что я уже прожил практически полжизни, из того, что осталось в прошлом, я вместе с маркизом д’Аржансоном, жившим сто лет тому назад, жалею об исчезновении тактичности.

Но во времена маркиза д’Аржансона никому не приходило в голову именоваться гражданином. Поразмыслите, если бы сообщить маркизу д’Аржансону, в то время, когда он писал, к примеру, следующие слова:

«Вот до чего мы дожили во Франции: занавес опустили; представление кончилось; раздаются лишь свистки. Не так долго осталось ждать провалятся сквозь землю в обществе красивые рассказчики, мастерство, живопись, дворцы, останутся везде одни завистники».

Что, если бы тогда ему сообщить, в то время, когда он писал эти слова, что мы дойдем до того, что будем, как я, к примеру, питать зависть к его времени? Как бы удивился бедный маркиз д’Аржансон! И что же я делаю?

Я живу среди мертвецов – частично с изгнанниками. Я стараюсь воскресить не существующие уже общества, провалившихся сквозь землю людей, от которых пахло амброй, а не сигарами, каковые дрались на шпагах, а не на кулаках.

И вас должно поразить, мой дорогой друг, что, в то время, когда я начинаю разговаривать, я говорю на том языке, на котором сейчас не говорят. Вот из-за чего вы находите меня занимательным рассказчиком. Вот из-за чего мой голос, эхо прошлого, еще слушают на данный момент, в то время, когда так мало и нехотя слушают.

В итоге мы, подобно тем венецианцам, которых в восемнадцатом столетии законы против роскоши заставляли носить грубые ткани и сукно, любим разглядывать шелк, бархат и золотую парчу, в каковые королевская власть рядила отечественных отцов.

I. Улица Дианы в Фонтенэ

1 сентября 1831 года мой древний друг, глава бюро королевских имуществ, пригласил меня в Фонтенэ для открытия с его сыном охоты.

В то время я весьма обожал охоту и как страстный охотник придавал значениетому, в какой местности ежегодно ее затевать.

Обыкновенно мы отправлялись к одному фермеру, вернее, приятелю моего шурина; у него я в первый раз убил зайца и посвятил себя науке Немврода и Эльзеара Блэза. Ферма пребывала между лесами Компьена и Вилье Коттере, в полумиле от прелестной деревушки Мориенваль и в миле от величественных развалин Пьерфона.

Две либо три тысячи десятин почвы, находящиеся в собствености ферме, являются широкую равнину, окруженную лесом; в середине расстилается прекрасная равнина, и среди пышной листвы и зелёных лугов разнообразных деревьев показываются дома, наполовину ею скрытые; от них поднимаются синеватые клубы дыма.

Сперва дым стелется, а после этого вертикально поднимается к небу и, достигнув верхних слоев воздуха, расходится по направлению ветра наподобие вершин пальм.

Дичь из обоих лесов спускается, как на нейтральную землю, на эту равнину и на два склона равнины.

На равнине Бассдар водится любая дичь: на протяжении фазаны – и леса козы; зайцы – на площадках, зайцы – в расселинах, куропатки – около фермы. Господин Моке (так кликали отечественного приятеля) нас ожидал; мы охотились целый сутки и на другой сутки возвращались в Париж в два часа; четыре либо пять охотников убивали до ста пятидесяти экземпляров дичи, и отечественный хозяин ни за что не желал брать себе ни одного.

В текущем году я поменял господину Моке, уступив просьбам моего ветхого сослуживца и соблазнившись пейзажем, отправленным его сыном, выдающимся учеником римской школы. Пейзаж воображал собой равнину Фонтенэ, засеянную хлебом и заросшую люцерной, изобилующую куропатками и зайцами.

Я ни при каких обстоятельствах не был в Фонтенэ: никто так мало не знает окрестности Парижа, как я. Я не выезжал ближе пяти-или шестисот миль от Парижа. Любая перемена места воображала для меня интерес.

В Фонтенэ я уезжал в шесть часов вечера, высунув голову в окно, по собственному обыкновению; я проехал заставу Анфер, покинул слева улицу Том-Иссуар и отправился по Орлеанской дороге.

Известно, чтo Иссуар – известный разбойник, что во времена Юлиана брал выкуп с путешественников, отправлявшихся в Лутецию. Его, думается, повесили и похоронили в том месте, которое названо его именем.

Равнина около Малого Монружа имеет весьма необычный вид. Среди обработанных полей, среди грядок морковки и свеклы возвышаются каменоломни белого камня, а над ними зубчатое колесо. По окружности колеса находятся древесные перекладины, и человек попеременно опирается на них ногой.

Это – работа белки: рабочий, по-видимому, затрачивает большие упрочнения, а в конечном итоге не трогается с места; на вал колеса намотана веревка, и этим перемещением она разматывается и извлекает на поверхность камень, высеченный в каменоломне.

Крюк извлекает камень из каменоломни и перекатывает его на назначенное место. Канат спускается вглубь и опять тащит камень и дает передышку этому современному Иксиону. После этого его дают предупреждение, что опять камень ожидает его усилий, дабы покинуть родную каменоломню, и снова все повторяется.

До вечера человек проходит десять миль, не меняя места; если бы при каждом шаге, что он совершил по перекладине, он поднимался вверх, то через двадцать три года он достиг бы Луны.

В то время, в то время, когда я проезжал по равнине, отделявшей Небольшой Монруж от Громадного, в особенности вечером, окрестный пейзаж с этими нескончаемыми двигающимися колесами на фоне багрового заката солнца казался фантастическим. Пейзаж напоминал картину Гойи, где люди в полумраке вырывают зубы у повешенных.

Эти каменоломни в пятьдесят и шестьдесят футов длины и в шесть либо восемь высоты, – это будущий Париж, что выкапывают из почвы. Каменоломни эти увеличиваются и возрастают сутки ото дня. Это как бы продолжение катакомб, из которых вырос ветхий Париж.

Это – предместья подземного города; они все увеличиваются и возрастают в окружности. В то время, когда вы идете по равнине Монруж, вы идете над пропастями. Местами образуется провал, миниатюрная равнина, складка земли – это нехорошая каменоломня под вами: треснул ее гипсовый потолок, что находился над трещиной, вода протекла в пещеру, просочилась в землю, случились подвижки земли – оползни.

Если вы не осведомлены, что данный прекрасный зеленый пласт почвы ни на чем не держится, и если вы станете на это место над провалом, то имеете возможность провалиться, как в Монтанвере между двумя ледяными горами.

Жители подземных галерей отличаются физиономией и характером и ведут особенный образ судьбы. Они живут в потемках, у них инстинкты ночных животных, они немногословны и ожесточённы. Довольно часто бывают несчастные случаи: то спица обломается, то веревка оборвется и задавят человека.

На поверхности почвы вычисляют это несчастным случаем, но на тридцатифутовой глубине знают, что это правонарушение.

На протяжении восстания люди, о которых мы говорим, практически в любое время принимают в нем участие.

У заставы Анфер говорят: «Вот идут каменотесы из Монружа!» – и обитатели соседних улиц качают головой и закрывают двери.

Вот на что я наблюдал, вот что я видел в сентябрьские сумерки, в промежутке между днем и ночью. Разумеется, никто из моих спутников не видел того, что видел я. И во всем так: многие наблюдают, да мало кто видит.

В Фонтенэ мы приехали в половине девятого. Нас ожидал красивый ужин, а по окончании ужина прогулка по саду.

В случае если Сорренто – царство апельсиновых деревьев, то Фонтенэ – царство роз. В каждом доме по стенке вьются розы. Достигая известной высоты, розы распускаются огромным веером, наполняя воздушное пространство благоуханиями, а в то время, когда поднимается ветер, сверху падает ливень розовых лепестков, как падал он в праздник, что устраивал сам Всевышний.

Дойдя до конца сада, возможно было налюбоваться величественным пейзажем, если бы это было днем. Огоньки обозначали деревни Ссо, Банье, Шатильон и Монруж; далеко тянулась красноватая линия, откуда исходил шум, напоминавший дыхание Левиафана, – то было дыхание Парижа.

Нас насильно послали дремать, как будто бы детей, не смотря на то, что мы с наслаждением дождались бы зари под звездным небом, вдыхая благоухания, доносимые ветром.

Охота началась в пять часов утра. Руководил ею сын хозяина; он сулил нам чудеса и, нужно согласиться, расхваливал обилие дичи в данной местности с неординарной настойчивостью.

В двенадцать часов мы заметили зайца и четырех куропаток. Мой товарищ справа промахнулся, стреляя в зайца, а товарищ слева промахнулся, стреляя в куропатку; из трех оставшихся я убил двух.

В Брассуаре к двенадцати часам я бы уже послал на ферму четырех зайцев и штук двадцать куропаток.

Я обожаю охоту и ненавижу прогулки по полям. Под предлогом, что хочу осмотреть поле люцерны, расположенное слева, я свернул.

Поле привлекло меня вследствие того что я сообразил: шагая по низкой дороге по направлению к Ссо, я скроюсь от охотников и дойду до Фонтенэ.

Я не совершил ошибку. На колокольне пробило час, в то время, когда я добрался до первых домов деревни. Я шел на протяжении стенки, окружавшей, как мне казалось, отличную виллу, как внезапно в том месте, где улица Дианы пересекается с Большой, ко мне со стороны церкви направился человек необычной наружности.

Я остановился и, возможно, руководствуясь инстинктом самосохранения, начал заряжать ружье.

Человек, бледный, с взъерошенными волосами, с глазами, вылезающими из орбит, в неопрятной одежде, с окровавленными руками, прошел мимо, не подмечая меня. Взгляд его был устремлен вдаль и тускл, хриплое дыхание показывало на то, что он был охвачен кошмаром.

На перекрестке он свернул с Громадной улицы на улицу Дианы, в том направлении выходила вилла, на протяжении стенки которой я шел уже семь либо восемь мин.. Дверь, на которую я неожиданно посмотрел, была выкрашена в зеленый цвет, и на ней стоял номер «2». Рука человека протянулась к звонку раньше, чем он имел возможность до него дотянуться; наконец он схватил звонок, очень сильно дернул его и по сей день же сел на ступени у двери.

Он сидел без движений, опустив руки и склонив голову на грудь.

Я возвратился. Я осознал: человек данный стал участником какой-то малоизвестной и тяжёлой драмы.

За ним и по обеим сторонам улицы находились люди. Он создавал на них такое же чувство, как на меня, и они вышли из собственных домов и наблюдали на него с таким же удивлением, как и я.

На звонок вышла дама лет сорока либо сорока пяти.

– А, это вы, Жакмен, – сообщила она. – Что вы тут делаете?

– Господин глава горадминистрации дома? – задал вопрос глухим голосом человек, к которому она обращалась.

– Да.

– Ну, тетка Антуан, отправьтесь сообщите ему, что я убил мою жену и явился ко мне, дабы меня арестовали.

Тетка Антуан вскрикнула, и те, кто расслышал ужасное признание, вскрикнули вместе с нею.

Я сам отошёл назад и, наткнувшись на ствол липы, оперся на него. Все, кто был поблизости, оставались неподвижны.

По окончании собственного рокового признания убийца как бы в изнеможении соскользнул со ступени на землю.

Тетка Антуан провалилась сквозь землю, покинув калитку открытой. Разумеется, она отправилась передать поручение Жакмена собственному хозяину.

Через пять мин. показался тот, за кем она отправилась.

Я и сейчас вижу перед собой ту улицу.

Жакмен сполз на землю, как я уже сообщил. Глава горадминистрации Фонтенэ, которого позвала тетка Антуан, стоял около него, загораживая его собственной высокой фигурой. У калитки топтались еще двое, о которых я еще буду сказать подробнее.

Я опирался на ствол липы на Громадной улице и наблюдал на улицу Дианы. Налево пребывала несколько, складывавшаяся из мужчины, ребёнка и женщины; последний плакал, и мать забрала его на руки.

За данной группой из первого этажа высовывал голову булочник и, обращаясь к мальчику, находившемуся внизу, задавал вопросы его: тот, что пробежал, не Жакмен ли каменотес? Наконец на пороге показался кузнец, освещаемый позади пламенем наковальни, на которой подмастерье раздувалмехи.

Вот что происходило на Громадной улице.

На улице Дианы не было никого, не считая основной группы. Только в конце ее показались два жандарма, совершавшие обход по равнине в целях проверки прав на ношение оружия, и, не рассчитывая на грядущее им дело, медлительно приближались к нам.

Пробило час с четвертью.

II. Переулок Сержан

Собственные первые слова глава горадминистрации Ледрю сказал в один момент с последним ударом часов.

– Жакмен, – сообщил он, – надеюсь, тетка Антуан сошла с ума: она передала мне по твоему поручению, что твоя супруга погибла и что это ты ее убил!

– Это чистая действительно, господин глава горадминистрации, – отвечал Жакмен. – Меня направляться отвести в колонию и скорее делать выводы.

Сказав эти слова, он постарался подняться, опираясь о ступень, но по окончании сделанного упрочнения упал: у него подкосились ноги.

– Полно! Ты с ума сошел! – сообщил глава горадминистрации.

– взглянуть на мои руки, – отвечал тот, поднимая окровавленные руки со скрюченными, похожими на когти пальцами.

Вправду, левая рука его была красна до кисти, правая – до локтя. Помимо этого, на правой руке струйка крови текла на протяжении громадного пальца: возможно, жертва в борьбе укусила собственного убийцу.

Сейчас подъехали два жандарма. Они остановились в десяти шагах от главного действующего лица данной сцены и наблюдали на него с высоты, восседая на собственных лошадях.

Глава горадминистрации подал им символ. Они сошли с лошадей, кинули вожжи мальчику в полицейской шапке, по-видимому, сыну кого-то из находившихся тут же. После этого подошли к Жакмену и подняли его под руки.

Он подчинился без сопротивления и с безразличием человека, ум которого сосредоточен на одной мысли.

Сейчас явились милицейский доктор и комиссар.

– А! Пожалуйте ко мне, господин Робер! А, пожалуйте ко мне, господин Кузен! – сообщил глава горадминистрации.

Робер был врач, Кузен – милицейский комиссар.

– Пожалуйте, я желал уже отправить за вами.

– Ну! В чем дело? – задал вопрос врач с самым радостным видом. – Думается, убийство?

Жакмен ничего не отвечал.

– Ну что, Жакмен, – продолжал врач, – действительно, что вы убили вашу жену?

Жакмен молчал.

– Он, по крайней мере, сам сознался, – сообщил глава горадминистрации. – Но, возможно, это галлюцинация, и он не совершил правонарушения.

– Жакмен, – сообщил милицейский комиссар, – отвечайте. Действительно, что вы убили собственную жену?

То же молчание.

– По крайней мере, мы заметим, – сообщил врач Робер. – Вы живете в переулке Сержан?

– Да, – ответили два жандарма.

– Я не отправлюсь в том направлении! Я не отправлюсь в том направлении, – закричал Жакмен, вырываясь из рук жандармов стремительным перемещением, как бы хотя убежать, и убежал бы раньше, чем кто-либо вздумал его преследовать.

– Отчего вы не желаете в том направлении идти? – задал вопрос глава горадминистрации.

– Для чего идти, я соглашусь во всем: я ее убил. Я убил ее громадной шпагой с двумя лезвиями, которую забрал в прошедшем сезоне в Артиллерийском музее. Мне нечего в том месте делать, ведите меня в колонию!

мэр и Доктор переглянулись.

– Мой дорогой друг, – сообщил милицейский комиссар, что, как и Ледрю, полагал, что Жакмен будет в состоянии временного помешательства, – вам нужно пойти в том направлении, дабы направить правосудие в надлежащее русло.

– А для чего направлять правосудие? – отвечал Жакмен. – Вы отыщете тело в погребе, а около тела, в мешке от гипса, голову, а меня отведите в колонию.

– Вы должны пойти, – настаивал милицейский комиссар.

– О боже мой! Боже мой! – вскрикнул Жакмен в кошмаре. – О боже мой! Боже мой! Если бы я знал…

– Ну, что бы ты сделал? – задал вопрос милицейский комиссар.

– Я бы убил себя!

Ледрю покачал головой и, взглянуть на полицейского комиссара, желал, казалось, сообщить ему: тут что-то неладно.

– Приятель мой, – сообщил он убийце, – прошу вас, растолкуй мне, в чем дело?

– Да, я сообщу вам все, что вы желаете, господин Ледрю, задавайте вопросы.

– Как это произошло? Как это у тебя хватило духу совершить убийство, а сейчас ты не можешь пойти посмотреть на собственную жертву? Что-то произошло, о чем ты не сообщил нам?

– О да, что-то страшное!

– Ну, прошу вас, поведай.

– О нет, вы не поверите, вы сообщите, что я сумасшедший.

– Полно! Сообщи мне: что произошло?

– Я сообщу, но лишь вам.

Жакмен подошел к Ледрю.

Два жандарма желали удержать его, но глава горадминистрации сделал символ, и они покинули арестованного в покое.

К тому же если бы о