V. пощечина шарлотте корде 2 страница

– Кто будет отечественными свидетелями? – задал вопрос милицейский комиссар у главы горадминистрации.

– В первую очередь эти два господина, – указал Ледрю на находившихся около полицейского комиссара двух друзей.

– Прекрасно.

Глава горадминистрации повернулся ко мне:

– После этого вот данный господин, если он не возражает, что его имя будет фигурировать в протоколе.

– Нисколько, сударь, – отвечал я.

– Итак, пожалуйте ко мне, – сообщил милицейский комиссар.

Я ощущал отвращение, подходя к трупу. С того места, где я был, кое-какие подробности казались менее ужасными, они как бы прятались в полумраке, и над кошмаром витал покров чего-то романтического.

– Это нужно? – задал вопрос я.

– Что?

– Дабы я сошел вниз?

– Нет. Останьтесь в том месте, в случае если вам это эргономичнее.

Я кивнул, как бы говоря: я хочу остаться в том месте, где нахожусь.

Милицейский комиссар повернулся к двум друзьям Ледрю, каковые находились около него.

– Ваше имя, отчество, возраст, звание, местожительство и занятие? – задал вопрос он скороговоркою человека, привыкшего задавать подобные вопросы.

– Жак Людовик Аллиет, – ответил тот, к кому он обратился, – журналист, живу на улице Ансиен-Комеди, 20.

– Вы забыли указать ваш возраст, – напомнил милицейский комиссар.

– Нужно сообщить, сколько мне лет в конечном итоге либо какое количество дают на вид?

– Укажите ваш возраст, линия забери! Запрещено же иметь два возраста!

– Да так как, господин комиссар, существовали Калиостро, Жермен и-граф, Вечный Жид, к примеру…

– Вы желаете заявить, что вы Калиостро, граф Сен-Жермен либо Вечный Жид? – сообщил, нахмурившись, комиссар, полагая, что над ним смеются.

– Нет, но…

– Семьдесят пять лет, – уточнил Ледрю, – пишите: семьдесят пять лет, господин Кузен.

– Прекрасно, – кивнул милицейский комиссар и записал.

– А вы, сударь? – обратился он ко второму другу Ледрю и повторил все те вопросы, каковые предлагал первому господину.

– Пьер Жозеф Мулль, шестидесяти одного года, духовное лицо при церкви Сен-Сюльпис, место жительства – улица Сервандони, одиннадцать, – ответил мягким голосом тот, кого он задавал вопросы.

– А вы, сударь? – задал вопрос он, обращаясь ко мне.

– Александр Дюма, драматический автор, двадцати семи лет, живу в Париже, на Университетской улице, двадцать один, – ответил я.

Ледрю повернулся в мою сторону и приветливо кивнул мне; я ответил тем же.

– Прекрасно, – сообщил милицейский комиссар. – Так вот, выслушайте, милостивые правители, и сделайте ваши замечания, в случае если таковые имеются. – И носовым монотонным голосом, характерным госслужащим, он прочел:

– Так ли изложено, милостивые правители? – задал вопрос милицейский комиссар, обращаясь к нам с очевидным самодовольством.

– В полной мере, милостивый правитель, – ответили мы в один голос.

– Ну что же, будем допрашивать обвиняемого.

И он обратился к арестованному, что во все время чтения протокола не легко дышал и был в страшном состоянии.

– Обвиняемый, – сообщил он, – ваше имя, отчество, возраст, занятие и местожительство.

– Продолжительно еще это продлится? – задал вопрос арестованный, как бы в полном изнеможении.

– Отвечайте: отчество и ваше имя?

– Пьер Жакмен.

– Ваш возраст?

– Сорок один год.

– Ваше местожительство?

– Переулок Сержан.

– Ваше занятие?

– Каменотес.

– Признаете ли вы, что совершили правонарушение?

– Да.

– Объясните, по какой причине вы совершили правонарушение и при каких событиях?

– Растолковывать обстоятельство, из-за чего я совершил правонарушение, бессмысленно, – сообщил Жакмен, – это тайна моя и той, которая в том месте.

– Но нет действия просто так.

– Обстоятельства, я говорю вам, вы не определите. Что же касается событий, то вы хотите их знать?

– Да.

– Ну, я поведаю вам о них. В то время, когда трудишься под почвой, как мы, впотьмах и в то время, когда у вас горе, вам в голову невольно лезут плохие мысли.

– Ого, – прервал его милицейский комиссар, – вы признаете предумышленность совершенного правонарушения?

– Э, само собой разумеется, раз я соглашусь во всем. Разве этого мало?

– Достаточно. Продолжайте.

– Мне пришла в голову плохая идея – убить Жанну. Уже весь месяц смущала она меня, чувство мешало рассудку, наконец, одно слово товарища вынудило меня решиться.

– Какое слово?

– О, это не ваше дело. Утром я сообщил Жанне, что не отправлюсь сейчас на работу: погуляю по-торжественному, поиграю в кегли с товарищами. «Приготовь обед к часу. Но… хорошо… без бесед.

Слышишь, дабы обед готовьсяк часу…» – «Прекрасно», – сообщила Жанна и отправилась за провизией.

Я же вместо того, дабы пойти играться в кегли, забрал шпагу, которая сейчас у вас. Наточил я ее сам на точильном камне, спустился в погреб, спрятался за бочку и сообщил себе: она сойдет в погреб за вином, вот тогда и заметим. какое количество времени я сидел, скорчившись за бочкой, которая лежит вот тут, направо, не знаю; меня била лихорадка, сердце стучало, и в темноте передо мною носились красные круги.

И я слышал голос, повторивший слово, то слово, которое день назад сообщил мне товарищ.

– Но что же это, наконец, за слово? – настаивал милицейский комиссар.

– Безтолку об этом задавать вопросы! Я уже сообщил вам, что вы ни при каких обстоятельствах его не определите…

Наконец я услышал шорох платья, шаги приближались. Вижу, мерцает свеча; вижу, спускается нижняя часть тела, верхняя, позже ее голова… Я прекрасно ее видел… Она держала свечу в руке. «А, хорошо», – сообщил я и шепотом повторил слово, которое мне сообщил товарищ. Сейчас Жанна доходила.

Честное слово! Она как словно бы предчувствовала, что готовится что-то плохое для нее. Она опасалась.

Она оглядывалась по сторонам, но я прекрасно спрятался, я не шевелился. Она стала на колени перед бочкой, поднесла бутылку и развернула кран.

Тогда я приподнялся. Вы осознаёте: она стояла на коленях. Шум вина, лившегося в бутылку, мешал ей слышать создаваемый мною шум. Да я и не шумел.

Она стояла на коленях, как виноватая, как осужденная. Я поднял шпагу, и – не помню, испустила ли она крик, – голова покатилась. В эту 60 секунд я не желал умирать, я желал спастись.

Я собирался вырыть яму и похоронить ее.

Я ринулся к голове, она катилась, и туловище кроме этого подскочило. У меня заготовлен был мешок гипса, дабы скрыть следы крови. Я забрал голову либо, вернее, голова вынудила меня себя забрать.

Смотрите! – Он продемонстрировал на правой руке громадной укус, обезобразивший громадный палец.

– Как? Голова, которую вы забрали… Что вы, линия забери, в том месте городите?

– Я говорю, она меня укусила собственными красивыми зубами, как видите. Я говорю вам, она меня не отпускала. Я поставил ее на мешок с гипсом, я прислонил ее к стенке левой рукой, стараясь оторвать правую, но через 60 секунд зубы сами разжались. Я извлёк наконец руку, но мне показалось (возможно, это сумасшествие), что голова жива.

Глаза были обширно раскрыты – я прекрасно это видел: свеча стояла на бочке.

А после этого губы пошевелились и сказали: «Подлец, я была невинна»!

Не знаю, какое чувство это произвело на вторых, но что касается меня, то у меня пот струился со лба.

– А уж это чересчур! – вскрикнул врач. – Глаза на тебя наблюдали, губы говорили?

– Слушайте, господин врач, поскольку вы доктор, то ни во что не верите, это конечно, но я вам говорю, что голова, которую вы видите в том месте… Слышите, я говорю вам, что она укусила меня и сообщила: «Подлец, я была невинна»! А подтверждение того, что она мне это сообщила, в том, что я желал убежать, убив ее. Не правда ли, Жанна?

И вместо того, дабы спастись, я побежал к господину главе горадминистрации и во всем сознался. Действительно, господин глава горадминистрации, поскольку правда? Отвечайте!

– Да, Жакмен, – отвечал Ледрю тоном, в котором звучала доброта. – Да, правда.

– Осмотрите голову, врач, – сообщил милицейский комиссар.

– В то время, когда я уйду, господин Робер, в то время, когда я уйду?! – закричал Жакмен.

– Что же ты, дурак, опасаешься, что она снова заговорит с тобой? – задал вопрос врач, забрав свечу и подходя к мешку с гипсом.

– Господин Ледрю, для всевышнего! – попросил Жакмен. – Сообщите, дабы они отпустили меня, прошу вас, умоляю вас.

– Господа, – сообщил глава горадминистрации, жестом останавливая доктора, – вам уже не о чем расспрашивать этого несчастного, так разрешите отвести его в колонию. В то время, когда закон установил очную ставку, то предполагалось, что обвиняемый в состоянии таковую вынести.

– А протокол? – задал вопрос милицейский комиссар.

– Он практически кончен.

– Нужно, дабы обвиняемый его подписал.

– Он его подпишет в колонии.

– Да, да! – вскрикнул Жакмен. – В колонии я подпишу все, что вам угодно.

– Прекрасно, – дал согласие милицейский комиссар.

– Жандармы, уведите этого человека! – приказал Ледрю.

– О, благодарю вас, господин Ледрю, благодарю, – сказал Жакмен с выражением глубокой признательности и, подхватив под руки жандармов, он со сверхъестественной силой потащил их вверх по лестнице.

Человек ушел, и драма ушла вместе с ним. В погребе остались страшные предметы: труп без головы и голова без туловища.

Я нагнулся, со своей стороны, к Ледрю.

– Милостивый правитель, – сообщил я, – могу я уйти?

– Да, милостивый правитель, но с условием.

– Каким?

– Вы придете ко мне подписать протокол.

– С наслаждением, милостивый правитель, но в то время, когда?

– Примерно через час. Я покажу вам мой дом, когда-то он принадлежал Скаррону, вас это заинтересует.

– Через час, милостивый правитель, я буду у вас.

Я поклонился, встал по лестнице и с последней ступени посмотрел назад.

Врач со свечой в руке отстранял волосы от лица. Это была еще прекрасная дама, как возможно было подметить, поскольку глаза были закрыты, губы сжаты и уже посинели.

– Вот дурак Жакмен! – сообщил врач. – Уверяет, что отсеченная голова может сказать! Возможно, он все придумал, дабы его приняли за сумасшедшего. Недурно: будут смягчающие события.

IV. Дом Скаррона

Через час я был у Ледрю, встретил я его во дворе.

– А, – сообщил он, встретившись со мной, – вот и вы! Замечательно, весьма рад поболтать с вами. Я познакомлю вас со собственными друзьями.

Вы обедаете с нами, само собой разумеется?

– Но, сударь, вы меня простите…

– Не принимаю извинений. Вы попали ко мне в четверг, тем хуже для вас: четверг – мой сутки; все, кто есть ко мне в четверг, принадлежат мне. По окончании обеда вы имеете возможность остаться либо уйти.

Если бы не событие, произошедшее только что, вы бы меня нашли за обедом, я постоянно обедаю в два часа.

Сейчас, как исключение, мы пообедаем в половине четвертого либо в четыре. Пирр, которого вы видите, – указал Ледрю на красивого дворового пса, – воспользовался беспокойством тетушки Антуан и съел у нее баранью ногу, так что ей было нужно брать у мясника другую. Я успею не только познакомить вас со собственными друзьями, но и сказать вам кое-какие сведения о них.

– Какие конкретно сведения?

– Да так как довольно некоторых личностей, таких, к примеру, как Севильский цирюльник, либо Фигаро, нужно дать кое-какие пояснения об их характере и костюме. Но мы с вами начнем с дома.

– Вы мне, думается, сообщили, сударь, что он принадлежал Скаррону?

– Да, тут будущая супруга Людовика XIV раньше, чем развлекать человека, которого тяжело было развлечь, заботилась за бедным калекой, своим первым мужем. Вы встретитесь с ней помещение.

– Помещение госпожа Ментенон?

– Нет, госпожа Скаррон. Не будем смешивать: помещение госпожа Ментенон находится в Версале либо в Сен-Сире. Отправимся.

Мы пошли по громадной лестнице и вошли в коридор, выходящий во двор.

– Вот, – сообщил мне Ледрю, – это вас касается, господин поэт. Вот самый большой слог, каким говорили в тысяча шестьсот пятидесятом году.

– А-а! Карта Нежности!

– Дорога в том направлении и обратно начерчена Скарроном, а заметки сделаны рукой его жены.

Вправду, в простенках помещались две карты. Они были начерчены пером на громадном листе бумаги, наклеенном на картон.

– Видите, – продолжал Ледрю, – эту светло синий змею? Это река Нежности; эти мелкие голубятни – это деревни: Ухаживания, Записочки, Тайна. Вот гостиница Жажды, равнина Удовольствий, мост Вздохов, лес Ревности, населенный чудовищами, подобными Армиду.

Наконец, среди озера, в котором берет начало река, дворец Полное Довольство: финиш путешествию, цель всего пути.

– Линия забери! Что я вижу – вулкан?

– Да, он время от времени разрушает страну. Это вулкан страстей.

– Его нет на карте мадемуазель де Скюдери?

– Нет. Это изобретение госпожа Скаррон.

– А вторая?

– Это возвращение. Видите, река вышла из берегов: она наполнилась слезами тех, кто идет по берегу. Вот деревни Скуки, гостиница Сожалений, остров Раскаяния.

Это весьма остроумно.

– Вы разрешите мне срисовать?

– Ах, пожалуйста. Сейчас отправимся в помещение госпожа Скаррон?

– Пожалуйста!

– Вот ко мне.

Ледрю открыл дверь и пропустил меня вперед.

– Сейчас это моя помещение. Если не считать книг, которыми она завалена, все сохранилось в том же виде, как при известной хозяйке: тот же альков, та же кровать, та же мебель; эти уборные принадлежали ей.

– А помещение Скаррона?

– О, помещение Скаррона пребывала на втором финише коридора. Ее вы уже не заметите, в том направлении нельзя войти: это тайная помещение, помещение Синей Бороды.

– Линия забери!

– Да, у меня имеется тайны, не смотря на то, что я и глава горадминистрации. Отправимся, я покажу вам что-то второе.

Ледрю отправился вперед; мы спустились по лестнице и вошли в гостиную.

Как все в этом доме, гостиная носила особенный отпечаток. Обои были для того чтобы цвета, что тяжело было выяснить их прошлый цвет; на протяжении стенки стоял ряд стульев и двойной ряд кресел со древней обивкой; после этого расставлены были маленькие столики и карточные столы; среди всего этого, как Левиафан среди рыб, возвышался огромный письменный стол, занимавший треть гостиной; стол был завален всевозможными книгами, брошюрами, газетами, среди которых особенное место занимала любимая газета Ледрю «Конститусьонель».

В гостиной никого не было – гости гуляли в саду, что виден был из окон на всем его протяжении.

Ледрю подошел к столу, открыл громадный ящик, в котором хранилось множество мелких пакетиков, наподобие пакетиков с семенами. Все предметы в коробке завернуты были в бумажки с ярлычками.

– Вот, – сообщил он мне, – для вас, историка, что-то занимательнее карты Нежности. Это коллекция мощей, но не святых, а королевских.

Вправду, в каждой бумажке хранились кость, волосы, борода. В том месте были: коленная чашка Карла IX, громадный палец Франциска I, кусок черепа Людовика XIV, ребро Генриха II, позвонок Людовика XV, борода Генриха IV и волосы Людовика XVI.

Ту т от каждого короля была кость, из всех костей возможно было бы составить скелет французской монархии, которой в далеком прошлом уже не достаточно главного остова. Помимо этого, тут был зуб Абеляра и зуб Элоизы – два белых резца. Возможно, когда-то, в то время, когда их покрывали дрожащие губы, они виделись в поцелуе?

Откуда эти кости?

Ледрю находился, в то время, когда вырывали из могилы королей в Сен-Дени, и забрал из каждой могилы то, что ему понравилось.

Ледрю предоставил мне время удовлетворить любопытство; после этого, заметив, что я уже пересмотрел все ярлычки, сообщил:

– Ну, достаточно заниматься мертвыми, перейдем к живым.

Он подвел меня к одному из окон, откуда виден был целый сад.

– У вас чудный сад, – сообщил я.

– Сад священника, с липами, георгинами, розовыми кустами, виноградником, абрикосами и шпалерными персиками. Вы все позже заметите, а сейчас займемся теми, кто в нем гуляет.

– Сообщите, прошу вас, что это за господин Аллиет, что задал вопрос, желают ли знать его настоящий возраст либо лишь тот, какой ему возможно дать? Мне думается, ему и возможно дать семьдесят пять лет.

– Как раз, – ответил Ледрю. – Я желал с него начать. Вы просматривали Гофмана?

– Да. А что?

– Ну, так вот, это гофмановский тип. Он тратит собственную жизнь на то, дабы по картам и по числам отгадывать будущее; все, что он приобретает, он тратит на лотерею. Он в один раз победил на три билета подряд и с того времени ни при каких обстоятельствах не побеждал.

Он знал Калиостро и графа Сен-Жермена; он вычисляет себя сродни им и знает, как и они, секрет долголетия. Его настоящий возраст, если вы его спросите, двести семьдесят пять лет: он жил раньше сто лет без заболеваний в царствование Генриха II и в царствование Людовика XIV; после этого, владея секретом, он не смотря на то, что и погиб на глазах смертных, но испытал три превращения, продолжавшихся пятьдесят лет каждое. Сейчас он начинает четвертое, и ему исходя из этого двадцать пять лет.

Двести пятьдесят прошлых лет остались у него только в памяти. Он звучно заявляет, что будет жить до последнего суда. В пятнадцатом столетии Аллиет был бы сожжен, и конечно же, зря; сейчас его жалеют, и это также зря.

Аллиет – самый радостный человек на свете: он интересуется лишь гаданием и игрой на картах, колдовством, египетскими науками да известными таинствами Изиды.

Он печатает по этим вопросам книжечки, которых никто не просматривает, а в это же время издатель, такой же маньяк, как и он, издает их под псевдонимом; у него шляпа неизменно набита брошюрами. Вот, посмотрите, он держит ее под мышкой, потому, что опасается, что кто-нибудь заберёт его драгоценные книжки. взглянуть на человека, взглянуть на одежду, и вы заметите, какие конкретно природа дает сочетания; как эта шляпа подходит к голове, а человек к шляпе, как трико обтягивает формы, как выражаетесь вы, романтики.

И вправду, все так и было. Я наблюдал на Аллиета. Он был одет в засаленное платье, изношенное, запыленное, все в пятнах; его шляпа с блестящими полями, как бы из лакированной кожи, как-то несоразмерно расширялась вверх; на нем были брюки из тёмного ратине, башмаки и рыжие чулки с закругленными носками, как у тех королей, в царствование которых он, он утвержает, что появился.

Он был толст, коренаст, с лицом сфинкса, с красными прожилками, с громадным беззубым ртом, с громадной глоткой, с жидкими, долгими, рыжими волосами, развевавшимися в виде ореола около головы.

– Он говорит с аббатом Муллем, – сообщил я Ледрю. – Он сопровождал нас в отечественной экспедиции этим утром. Мы еще поболтаем об данной экспедиции, не правда ли?

– А из-за чего? – задал вопрос Ледрю, глядя на меня с любопытством.

– По причине того, что, простите, прошу вас, мне показалось, вы допускали возможность, что эта голова имела возможность сказать.

– Вы, но, физиономист. Ну да, само собой разумеется, я верю этому, и мы об этом еще поболтаем. Но, если вы интересуетесь подобными историями, то тут отыщете с кем об этом поболтать.

Перейдемте к аббату Муллю.

– Должно быть, – прервал я его, – это весьма общительный человек. Меня поразила мягкость его голоса, с какой он отвечал на вопросы милицейского комиссара.

– Ну и в этом случае вы прекрасно выяснили. Мулль – мой дорогой друг уже в течение сорока лет, а ему сейчас шестьдесят; посмотрите, он так чист и аккуратен, как Аллиет нечист и засален. Это светский человек, когда-то его принимали в Сен-Жерменском предместье.

Это он венчал дочерей и сыновей пэров Франции; свадьбы эти давали ему возможность произносить мелкие проповеди, каковые брачащиеся стороны печатали и старательно сохраняли в семье. Он чуть было не стал епископом в Клермоне. Понимаете, из-за чего не стал?

Он был когда-то втором Казотта, и, как Казотт, он верит в существование высших и низших духов, хороших и злых гениев, собирает коллекцию книг, как и Аллиет. У него вы отыщете все, что написано о призраках, о привидениях, духах, выходцах с того света.

Говорит он редко, и лишь с приятелями, о вещах не в полной мере ортодоксальных, но он уверен и весьма сдержан; все, что происходит в свете, он приписывает вмешательству ада или небесных сил.

Смотрите, он без звучно слушает все, что говорит ему Аллиет, он, думается, разглядывает какой-то предмет, которого не видит его собеседник, и отвечает ему иногда либо перемещением губ, либо кивком головы. Время от времени он впадает в мрачную меланхолию, вздрагивает, поворачивает голову, ходит взад-вперед по гостиной. В этих обстоятельствах его лучше перестать трогать: будить его легко страшно; я говорю, будить, поскольку, по-моему, он тогда пребывает в состоянии сомнамбулизма.

К тому же, он сам просыпается, и вы заметите, какое это милое пробуждение.

– О, сообщите, прошу вас, – обратился я к Ледрю, – мне думается, он позвал одного из тех призраков, о которых вы только что говорили?

И я продемонстрировал пальцем моему хозяину настоящий странствующий призрак, присоединившийся к двум собеседникам. Он с опаской ступал по цветам и, мне казалось, шагал по ним, не измяв ни одного.

– Это кроме этого один из моих друзей, кавалер Ленуар…

– Основатель музея Пети-Огюстен?

– Он самый. Он смертельно огорчен, что его музей разорен; его десять раз чуть не убили за данный музей, в девяносто втором и девяносто четвертом годах. На протяжении Реставрации музей закрыли и приказали возвратить все монументы в те строения, в которых они раньше пребывали, и тем семьям, каковые имели на них право.

К сожалению, большинство монументов была стёрта с лица земли, большинство семей вымерла, и самые занимательные обломки отечественной старой скульптуры и отечественной истории были разбросаны, погибли. Вот так и исчезает все в отечественной ветхой Франции: сперва останутся эти обломки, позже и от этих обломков ничего не останется. А кто же все это разрушает?!

Как раз те, в интересах которых и следовало бы сохранять.

И Ледрю, не обращая внимания на собственный либерализм, набрался воздуха.

– И это все ваши друзья? – задал вопрос я его.

– Возможно, еще придет врач Робер. Я вам о нем не говорю, полагаю, вы уже составили себе о нем вывод. Это человек, проделывавший всю жизнь испытания над живыми людьми, словно бы над манекенами, забывая наряду с этим, что у них имеется душа, дабы мучиться, и нервы, дабы ощущать.

Данный любящий пожить человек многих послал к праотцам , но, к собственному счастью, он не верит в выходцев с того света. Плохой ум, мнящий себя остроумным, по причине того, что постоянно шумит, философ, по причине того, что атеист; он один из тех людей, которого принимают, по причине того, что он сам к вам приходит. Вам же не придет в голову идти к ним.

– О, сударь, мне привычны такие люди!

– Должен был прийти еще один мой друг. Он моложе Аллиета, аббата Мулля и кавалера Ленуара, но, как Аллиет, увлекается гаданием на картах, как Мулль, верит в духов и, как кавалер Ленуар, увлекается древностями; ходячая библиотека – каталог, переплетенный в кожу христианина. Вы, должно быть, его не понимаете?

– Библиофил Жакоб?

– Как раз.

– И он не придет?

– Он не пришел еще; он знает, что мы обыкновенно обедаем в два часа, а сейчас четыре часа. Вряд ли он явится. Он, правильно, разыскивает какую-нибудь книжечку, напечатанную в Амстердаме в первой половине 70-ых годов XVI века, первое издание с тремя типографскими опечатками: на первом странице, на седьмом и на последнем.

В эту 60 секунд дверь отворилась, и вошла тетка Антуан.

«Сударь, кушать подано», – заявила она.

– Отправимся, господа, – сообщил Ледрю, открыв, со своей стороны, дверь в сад. – Кушать, прошу вас, кушать!

А после этого повернулся ко мне:

– Где-то в саду ходит, не считая гостей, о которых я вам все поведал, еще один гость, которого вы не видели и о котором я вам не сказал. Данный гость не от мира этого, дабы отозваться на неотёсанный зов, обращенный к моим друзьям, на что они на данный момент же отозвались. Ваша задача – найти что-то невещественное, прозрачное видение, как говорят немцы.

В случае если отыщете искомое, назовите себя, попытайтесь внушить, что время от времени нелишне покушать, хотя бы чтобы жить, предложите вашу руку и приведите к нам.

Я послушался Ледрю, догадываясь, что данный дорогой человек, которого я в полной мере оценил в эти пара мин., готовит мне приятный сюрприз, и отправился в сад, оглядываясь по сторонам.

Мои поиски были непродолжительны. Скоро я заметил то, что искал.

То была дама. Она сидела под липами; я не видел ни лица ее, ни фигуры, по причине того, что лицо ее обращено было в сторону поля и она была закутана в громадную шаль.

Она была одета в тёмное.

Я подошел к ней – она не двигалась. Она словно бы не слышала шума моих шагов. Она напоминала мне статую, не смотря на то, что все в ней казалось грациозным и полным преимущества.

с далека я видел, что это блондинка. Луч солнца, попадая через листву лип, блистал в ее волосах, и они отливали золотом.

Вблизи я увидел тонкость волос, каковые имели возможность соперничать с золотистыми нитями паутины, какие конкретно первые ветры осени поднимают и носят по воздуху; ее шея, возможно, мало долгая, – очаровательное преувеличение практически в любое время подчеркивает красоту, – грациозно сгибалась, голову она подпирала правой рукой, локоть которой лежал на спинке стула; левая рука повисла, и в ней была белая роза, лепестки которой она выбирала. Эластичная шея, как у лебедя, согнутая, опущенная рука – все было матовой белизны, как паросский мрамор без жилок на поверхности, без пульса в; увядшая роза казалась более окрашенной и живой, чем рука, в которой она пребывала.

Я наблюдал на эту даму, и чем продолжительнее это продолжалось, тем меньше она казалась мне живым существом. Я кроме того сомневался, сможет ли она обернуться ко мне, в случае если я заговорю. Два либо три раза я открывал было рот и закрывал его, не произнося ни слова. Наконец, решившись, я окликнул ее:

– Сударыня!

Она содрогнулась, обернулась, взглянула с удивлением, как бы возвращаясь из воспоминаний и мира мечты. Ее тёмные глаза, устремленные на меня, в сочетании со яркими волосами, каковые я обрисовал (брови у нее были также тёмные), придавали ей необычный вид.

Пара секунд мы без звучно наблюдали друг на друга.

Даме данной было года тридцать два либо тридцать три; она была чудной красоты, если бы щеки ее не были так худы и цвет лица не был так бледен; не смотря на то, что она и сейчас казалась мне прекрасной, с ее лицом, перламутровым, одного оттенка с рукой, без мельчайшей краски; ее глаза казались тёмными как смоль, а губы коралловыми.

– Сударыня, – повторил я, – господин Ледрю считает, что, в случае если я сообщу, что я создатель «Генриха III», «Христины» и «Антони», вы разрешите мне отрекомендоваться вам, предложить руку и проводить вас в столовую.

– Простите, сударь, – сообщила она, – вы только что подошли, не правда ли? Я ощущала, что вы подходите, но не имела возможности обернуться; со мною так происходит, время от времени я не могу повернуться. Ваш голос нарушил очарование.

Дайте руку, отправимся.

Она поднялась и забрала меня под руку, но я не ощущал прикосновения ее руки, как словно бы тень шла рядом со мною.

Мы пришли в столовую, так и не сообщив друг другу ни слова.

Два прибора были покинуты за столом: один для нее – направо от Ледрю, второй для меня – наоборот нее.

V. Пощечина Шарлотте Корде

Данный стол, как и все у Ледрю, был особый. Громадный стол имел форму подковы, придвинут был к окнам, выходившим в сад, и оставлял свободными три четверти огромной залы. За столом возможно было усадить гладко человек двадцать; обедали неизменно за ним, – все равно, был ли у Ледрю один гость, было ли их два, четыре, десять, двадцать либо он обедал один.

В данный сутки нас обедало десять человек, и мы чуть занимали треть стола.

Любой четверг подавался одинаковый обед.

Ледрю полагал, что за истекшую семь дней его гости ели другие кушанья дома либо в гостях, куда их приглашали, исходя из этого у него по четвергам постоянно подавали суп, мясо, курицу с эстрагоном, баранью ногу, салат и бобы. Число куриц возрастало пропорционально количеству гостей.

Мало было гостей либо большое количество, Ледрю постоянно усаживался на финише стола спиною к саду, лицом ко двору. Вот уже десять лет сидел он на этом месте в громадном кресле с резьбою и в течение десяти лет приобретал из рук садовника Антуана, преобразовывавшегося по четвергам из садовника в лакея, не считая несложного вина пара бутылок ветхого бургундского. Подносилось ему вино с благоговейной почтительностью; он откупоривал бутылку и угощал гостей с тем же почтительным, благоговейным эмоцией.

Восемнадцать лет назад кое во что еще верили; через десятилетие не будут верить ни во что, кроме того в старое вино.

Обед прошел, как проходит каждый обед: восхваляли кухарку, расхваливали вино.

Юная дама ела лишь крошки хлеба, выпивала воду и не сказала ни слова. Она напоминала мне ту обжору из «Тысячи и одной ночи», которая садилась за стол с другими и ела пара зернышек риса зубочисткой.

По окончании обеда по установившемуся обычаю перешли в гостиную выпивать кофе. Мне, само собой разумеется, было необходимо вести под руку немногословную гостью. Она сама подошла ко мне, дабы опереться о мою руку.

Та же мягкость в перемещениях, та же грация в осанке – правильнее, та же легкость в участниках.

Я подвел ее к креслу, в которое она улеглась.

На протяжении отечественного обеда два лица введены были в гостиную – полицейский и доктор комиссар. Последний явился, дабы разрешить нам подписать протокол, что Жакмен уже подписал в колонии.

Мелкое пятно крови заметно было на бумаге, и я, подписывая, задал вопрос:

– Что это за пятно? Кровь мужа либо жены?

– Это кровь из раны, которая обнаружилась на руке убийцы. Ее никак не могли остановить.

– Понимаете что, господин Ледрю, – сообщил врач, – эта скотина настаивает, что голова его жены сказала!

– Вы полагаете, что это нереально, врач?

– Линия забери!

– Вы вычисляете неправдоподобным то, что она открывала глаза?

– Я вычислял это неосуществимым.

– Вы не допускаете, что кровь, остановившись от слоя гипса, закупорившего все вены и артерии, имела возможность вернуть на одно мгновение чувствительность и жизненный импульс данной голове?

– Я этого не допускаю.

– А я, – сообщил направляться, – верю в это.