V. пощечина шарлотте корде 4 страница

Я поклонился.

– Еще раз благодарю вас и до свидания, – сообщил он, держа меня за руку. – Нет слов, дабы выразить вам те эмоции признательности, каковые я питаю к вам. Надеюсь, что Всевышний окажет помощь мне когда-нибудь высказать вам всю мою признательность.

Он вошел. Соланж последовала за ним. Но прежде, чем войти, она кроме этого пожала мне руку.

Через десять мин. дверь открылась.

– Ну что? – задал вопрос я.

– Ну! – вскрикнула она. – Ваш приятель хорош быть вашим втором; он так же щекотлив, как и вы. Он осознаёт, что я буду радостна, в случае если смогу остаться с отцом до его отъезда. Его сестра устроит мне постель в собственной комнате.

на следующий день, в три часа пополудни, мой папа будет вне всякой опасности, а вы, в случае если лелеете надежду взять признательность от дочери, которая обязана вам спасением собственного отца, приходите на улицу Феру, как сейчас, в десять часов вечера.

– О, само собой разумеется, я приду. Ваш папа ничего не поручил передать мне?

– Он просил передать вам ваш пропуск, поблагодарить вас, а меня отправить к нему как возможно скорее.

– Это я устрою, в то время, когда вам будет угодно, Соланж, – ответил я с грустью.

– Нужно будет еще определить, куда я обязана ехать к отцу, – сообщила она. – О, вы еще не скоро отделаетесь от меня.

Я забрал ее руку и прижал к собственному сердцу. Но она подставила мне, как и незадолго до, лоб.

– До на следующий день, – сообщила она.

И, прикоснувшись губами к ее лбу, я прижал к сердцу не только ее руку, но и трепещущую грудь и ее бьющееся сердце.

Я шел к себе, и на душе у меня было радостно очень. Происходило ли это от осознания хорошего поступка, что я совершил, либо я уже полюбил это очаровательное создание, не знаю.

Не знаю, дремал я либо бодрствовал; во мне как бы жила вся гармония природы; ночь тянулась вечно, сутки был долог; я желал, дабы время летело, и желал задержать его, дабы не утратить ни 60 секунд из тех дней, какие конкретно мне оставалось прожить.

На другой сутки, в девять часов, я был на улице Феру. В половине 10-го показалась Соланж.

Она подошла ко мне и обняла.

– Спасен! – сообщила она. – Мой папа спасен, и вам я обязана его спасением! О, как я обожаю вас!

Через 14 дней Соланж взяла письмо, в котором сообщалось, что ее папа уже в Англии.

На другой сутки я принес ей паспорт.

Забрав паспорт, Соланж залилась слезами.

– Вы меня не любите! – сообщила она.

– Я обожаю вас больше жизни, – ответил я. – Я дал слово вашему отцу и обязан сдержать его.

– Тогда, – сообщила она, – я не сдержу собственного слова. В случае если у тебя хватает духу отпустить меня, то я, Альберт, не в состоянии тебя покинуть.

Увы, она осталась.

VII. Альберт

Ледрю прервался, и воцарилось молчание, как и в первоначальный раз. А но, молчание более глубокое, чем в первоначальный раз, поскольку все ощущали, что рассказ подходит к концу, а Ледрю предотвратил, что он, возможно, не сможет собственного рассказа докончить, но он в тот же час же продолжал:

– Три месяца прошло с того вечера, в то время, когда случился обрисованный разговор об отъезде Соланж, и с этого вечера между нами не сказано было ни одного слова о разлуке.

Соланж захотела отыскать для себя квартиру на улице Таран, и я нанял квартиру на ее имя. Я не знал ее другого имени, а она кликала меня не в противном случае как Альберт. Я поместил ее в качестве помощницы учительницы в женское учебное заведение, дабы избавить ее от страха перед весьма деятельной в то время революционной полицией.

четверг и Воскресенье мы проводили совместно в маленькой квартирке на улице Таран. Из окна спальни видна была площадь, на которой мы встретились в первый раз.

Ежедневно мы приобретали письма: одно – на имя Соланж, второе – на имя Альберта.

Эти три месяца были самыми радостными в моей жизни.

Но я не оставлял намерения, показавшегося у меня на протяжении беседы с ассистентом палача. Я попросил и получил разрешение создавать изучения о продолжении жизнедеятельности по окончании казни; эти изучения продемонстрировали, что страдания ощущались и по окончании казни и были страшными.

– А я это-то и отрицаю! – вскрикнул врач.

– И вы, – возразил Ледрю, – отрицаете, что нож ударяет в самое чувствительное место отечественного тела, поскольку в том месте соединяются нервы? Отрицаете, что в шее находятся все нервы верхних конечностей; симпатический, блуждающий нерв, наконец, спинной мозг, что есть источником нервов нижних конечностей? И станете отрицать, что перелом либо повреждение позвоночного столба причиняет самые страшные боли, какие конкретно лишь выпадают на долю людской существа?

– Пускай так, – сообщил врач, – но боль длится лишь пара секунд.

– О, это я, со своей стороны, отрицаю! – убежденно вскрикнул Ледрю. – Но кроме того в случае если боль и продолжается всего пара секунд, то в течение этих секунд голова слышит, видит, ощущает, сознает отделение от собственного туловища, и кто начнёт утверждать, что краткость страдания не возмещается в полной мере ужасной интенсивностью страдания? Мы останавливаемся на таком предмете не чтобы хладнокровно рассуждать об кошмаре; нам думается своевременным сказать об этом, в то время, когда обсуждается вопрос об уничтожении смертной казни.

– Итак, по вашему точке зрения, декрет Учредительного собрания, по которому виселицу заменили гильотиной, был филантропической неточностью и лучше быть повешенным, чем обезглавленным.

– Без всякого сомнения. Многие повесившиеся и повешенные, но спасенные в последнюю 60 секунд, сравнивали собственные ощущения с инсультом . Это похоже на сон без особенной боли, без ощущения какого-либо мучения. На мгновение в глазах замелькает огненный цвет, после этого он неспешно бледнеет, переходит в синеву, а позже все погружается во мрак, как при обмороке.

В случае если человеку прижать пальцем мозг в том месте, где нет кусочка черепа, он не ощущает боли, он засыпает, и лишь!

То же явление происходит от сильного прилива крови к мозгу. У повешенного кровь приливает к мозгу, по причине того, что она течет к нему по позвоночным артериям, каковые проходят по шейным позвонкам и не смогут быть затронуты, а в то время, когда кровь пытается обратно, ей мешает течь веревка, стягивающая вены и шею.

– Прекрасно, – сообщил врач, – но перейдем к опытам. Я желаю поскорее услышать о известной голове, которая сказала.

Мне показалось, что из груди Ледрю вырвался вздох. На его лицо было нереально наблюдать.

– Да, – сообщил он, – в действительности, я отклонился от моего сюжета. Перейдем к изучениям. К сожалению, у меня не было недочёта в объектах изучения.

Казней производилось все больше: гильотинировали по тридцать-сорок человек в сутки, и на площади Революции проливался таковой поток крови, что было нужно выкопать для ее стока яму глубиной три фута.

Яма прикрыта была досками. Ребенок лет десяти шел по доскам, доски раздвинулись, ребенок упал в страшную яму – и утонул.

Само собой разумеется, я не говорил Соланж, чем бывал занят в те дни, в то время, когда не виделся с ней. К тому же, обязан согласиться, я и сам сначала ощущал несказанное отвращение к этим людским останкам. Я опасался прибавить им собственными опытами страданий по окончании казни.

Но я убеждал себя, что изучения, которым я предавался, делаются для блага всего общества, и в случае если мне удастся внушить мое убеждение собранию законодателей, то это поведет к отмене смертной казни.

По мере того как испытания давали тот либо второй итог, я заносил их в особенную тетрадь.

Через два месяца я произвел все изучения продолжения жизнедеятельности по окончании казни, какие конкретно лишь возможно было произвести. Потом я решил создавать испытания, применяя электричество и гальванизм.

Для меня устроили лабораторию в часовне на углу кладбища Кламар и предоставили мне все головы и трупы казненных: вы же понимаете, что по окончании того, как изгнали королей из дворцов, из церквей изгнали Всевышнего.

У меня была электрическая машина и два либо три инструмента, каковые назывались возбудителями.

В пять часов оказалось похоронное шествие. Трупы бросали как попало на телегу, а головы складывали в мешок. Я брал наугад одну либо две головы и один либо два трупа – другое сваливали в неспециализированную яму.

На другой день головы и трупы, подвергшиеся изучениям, в проведении которых мне практически в любое время помогал мой брат, отправляли В том же направлении.

Не обращая внимания на близкое соприкосновение со смертью, любовь моя к Соланж росла с каждым днем. Со своей стороны, бедное дитя полюбило меня всей душой.

Частенько я грезил сделать ее своей женой, часто мы говорили о будущем счастье, но чтобы стать моей женой, Соланж должна была заявить собственный имя, соответственно, и имя собственного отца, эмигранта и аристократа, что угрожало смертью.

Папа пара раз писал ей, просил ускорить отъезд. Она сказала ему о отечественной любви и попросила его согласия на отечественный брак. Согласие он дал, так что с данной стороны все обстояло благополучно.

Но среди страшных процессов один процесс, самый страшный из всех, нас особенно опечалил. Это был процесс Марии-Антуанетты.

Начался он 4 октября и подвигался скоро. 14 октября Мария-Антуанетта предстала перед революционным трибуналом, шестнадцатого, в четыре часа утра, был заявлен решение суда, и в тот же сутки в одиннадцать часов она взошла на эшафот.

Утром я взял письмо от Соланж. Она писала, что не в состоянии совершить данный сутки без меня.

Я пришел в два часа в отечественную мелкую квартирку на улице Таран и застал Соланж в слезах.

Я сам был глубоко опечален данной казнью. Королева была хороша ко мне, и я окончательно сохранил благодарные воспоминания о ней.

О, я постоянно буду не забывать данный сутки! Это было в среду: в Париже царила не только скорбь, но и кошмар.

Я ощущал какую-то необычную подавленность, меня как бы томило предчувствие громадного несчастья. Я старался ободрить Соланж, которая плакала в моих объятиях, но у меня не хватало для нее слов утешения, поскольку и в моем сердце утешения не было.

Ночь мы совершили совместно, но отечественная ночь была еще печальнее дня. не забываю, что до двух часов в квартире над нами выла закрытая в том месте собака.

Утром мы навели справки. Оказалось, что ее хозяин ушел и унес с собой ключ. Его арестовали прямо на улице, отвели в революционный суд, в три часа вынесли решение суда, а в четыре казнили.

Нужно было расставаться. Уроки у Соланж начинались в девять часов утра, а пансион был около Ботанического сада. Мне не хотелось отпускать ее, и ей не хотелось расставаться со мною, но отсутствие в течение двух дней имело возможность привести к расспросам, весьма страшные в то время для Соланж.

Кликнув экипаж, я проводил ее до угла Фоссе-Сен-Бернард; я вышел из экипажа, она отправилась дальше. Всю дорогу мы держали друг друга в объятиях, не произнося ни слова, и печаль отечественных слез смешивалась на губах со сладостью отечественных поцелуев.

Я вышел из экипажа, но вместо того, дабы отправиться, куда мне было необходимо, стоял на месте и наблюдал вслед экипажу, уносившему ее. Через двадцать шагов экипаж остановился. Соланж высунулась из окна, как бы ощущая, что я еще не ушел.

Я подбежал к ней, вошел в экипаж, закрыл окна и еще раз сжал ее в объятиях.

На башне Сен-Этьен-дю-Мон пробило девять. Я стёр ее слезы, запечатлел тройной поцелуй на ее губах и, соскочив с экипажа, удалился практически бегом.

Мне показалось, что Соланж кликала меня; но имели возможность обратить внимание на ее слезы, ее беспокойство, и я показал роковое мужество и не обернулся.

Я возвратился к себе в отчаянии. Я совершил сутки в писании писем Соланж; вечером я послал ей целый том писем.

Лишь я опустил в почтовый коробку письмо к ней, как взял письмо от нее. Ее весьма бранили; ее забросали вопросами, угрожали лишить отпуска – а первый отпуск был намечен на следующее воскресенье. И Соланж клялась, что в любом случае, даже в том случае, если ей нужно будет поссориться с начальницей пансиона, она увидится со мною в данный сутки.

Я клялся ей в том же. Мне казалось, что в случае если я не встречусь с ней целую семь дней, – а это произойдёт, в случае если ее лишат отпуска, – то сойду с ума.

Сама Соланж проявляла сильное беспокойство. Ей показалось, что письмо от отца, которое она взяла по возвращении в пансион, было предварительно распечатано.

Ночь я совершил плохо, но еще более страшным выдался следующий сутки, не смотря на то, что письмо от Соланж я, по обыкновению, взял. Так как это был сутки моих изучений, то я к трем часам отправился к брату, дабы забрать его с собою в Кламар.

Брата дома не выяснилось, и я отправился один.

Погода была страшная. Печальная природа разразилась дождем, – тем бурным, холодным потоком дождя, что предсказывает зиму. В продолжение всей дороги я слышал, как глашатаи выкрикивали хриплыми голосами широкий перечень осужденных в тот сутки: тут были мужчины, дамы, дети.

Кровавая жатва была обильна – следовательно, недочёта в объектах изучения у меня быть не имело возможности. Световой сутки в то время был уже мал, и в то время, когда в четыре часа я пришел в Кламар, уже совсем стемнело. Сам вид кладбища, множество свежих могил, редкие, похожие на скелеты деревья, трещавшие от ветра, – все казалось мрачным и ужасным.

Все, что не было вскопано, заросло травой, чертополохом, крапивой.

Но почвы, покрытой травой, с каждым днем становилось меньше.

Среди всей данной вскопанной земли зияла яма сегодняшнего дня и ожидала собственную добычу. Предвидели много осужденных, и яма была больше, чем обыкновенно.

Я машинально подошел к ней. На дне стояла вода. Бедные, холодные, обнаженные трупы, – их кинут в эту воду, холодную, как и они!

Подойдя к яме, я поскользнулся и чуть было не упал в том направлении – волосы у меня поднялись дыбом. Промокший и дрожащий, я направился в собственную лабораторию.

Это была, как я уже сообщил, ветхая часовня. Я поискал глазами, – из-за чего, не знаю, – не осталось ли на стене либо в том месте, где был алтарь, следов культа. Ни на стене, ни на месте алтаря ничего не было.

В том месте, где пребывала когда-то дарохранительница, другими словами жизнь и Бог, сейчас царствовала смерть.

Я зажег свечу и поставил ее на стол для опытов, целый вынужденный инструментами необычной формы, каковые изобретены были мною. Я сел и предался размышлениям о бедной королеве, которую я видел столь прекрасной, столь радостной, столь любимой, а незадолго до, в то время, когда ее везли в тележке на эшафот, масса людей сопровождала ее проклятиями. Сейчас же, в данный час, по окончании того, как голову ее отделили от туловища, она покоилась в гробу для бедных, – она, дремавшая среди золоченой роскоши Тюильри, Версаля и Сен-Клу.

До тех пор пока меня обуревали эти мрачные размышления, ливень усилился, задул свирепый ветер. К завываниям ветра присоединились мрачные раскаты грома, лишь гром данный грохотал не в тучах, а над почвой – то был грохот кровавой телеги, приехавшей с площади Революции и въезжавшей в Кламар.

Дверь маленькой часовни открылась, и два человека, с которых струилась вода, внесли мешок. Один из них был Легро, которого я посетил в колонии, второй – могильщик.

«Вот, господин Ледрю, – сообщил ассистент палача, – к вашим услугам. Вам нечего спешить сейчас вечером; мы оставляем у вас всю свиту до на следующий день. Они не схватят насморка, совершив ночь на свежем воздухе».

И эти два служителя смерти с ужасным хохотом положили мешок в угол, около прошлого алтаря.

После этого они ушли, не закрыв дверь, которая начала хлопать; от ворвавшегося ветра пламя свечи заколебалось; свеча горела тускло, стекая около тёмного фитиля.

Я слышал, как они отвязали лошадей, закрыли кладбище и уехали, кинув телегу, полную трупов.

Мне страшно хотелось уйти с ними, но что-то меня удержало; я остался, не смотря на то, что и дрожал. Я не опасался, но вой стихии, шум дождя, треск ломавшихся деревьев, порывы ветра, задувавшие мою свечу, – все это наводило на меня кошмар, и небольшая дрожь пробегала по всему телу, начиная от корней волос.

Внезапно мне показалось, что я услышал негромкий, умоляющий голос, мне показалось, что голос данный произносил мое имя – Альберт.

Я содрогнулся. Альберт – лишь одно лицо на свете именовало меня так.

Я со страхом осмотрел часовню; не смотря на то, что она была мелка, но свеча моя не хватает освещала ее стенки. Я заметил в углу престола мешок; выпуклость и окровавленный холст показывали на его ужасное содержимое.

В ту 60 секунд, в то время, когда глаза мои остановились на мешке, тот же голос, но еще более не сильный и жалостливый, повторил мое имя: «Альберт!»

Я содрогнулся и быстро встал от кошмара: данный голос раздавался изнутри мешка.

Я начал ощупывать себя, чтобы узнать, во сне я либо наяву; после этого, сходу как бы окаменев, я с протянутыми руками отправился к мешку и загрузил в него руку.

Мне показалось, что руки моей коснулись еще утепленные губы.

Я дошел до для того чтобы состояния, в то время, когда самый кошмар придает нам храбрость. Забрав эту голову и подойдя к креслу, я упал в него и положил голову на стол.

И внезапно я испустил отчаянный крик – голова, губы которой казались еще теплыми, глаза которой были наполовину закрыты, эта голова принадлежала Соланж!

Мне казалось, что я сошел с ума. Я прокричал трижды:

«Соланж! Соланж! Соланж!»

При третьем крике глаза открылись и посмотрели на меня; из них выкатились две слезы, и глаза, сверкнув мокрым блеском, как будто бы отсветом отлетающей души, закрылись, дабы больше уже ни при каких обстоятельствах не раскрываться.

Я быстро встал в негодовании и бешенстве и, охваченный сумасшествием, желал бежать, но зацепился полою одежды за стол; стол упал и увлек за собою свечу, которая погасла. Голова покатилась, а я устремился в отчаянии за нею. И вот, в то время, когда я лежал на земле, мне показалось, что голова эта приблизилась к моей, губы ее прикоснулись к моим; холодная дрожь пронизала мое тело, я испустил стон и утратил сознание.

На другой сутки, в шесть часов утра, могильщики нашли меня таким же холодным, как та панель, на которой я лежал.

Соланж, определённая по письму ее отца, была арестована в тот же сутки, в тот же сутки ее приговорили к смертной казни, и в тот же сутки она была казнена.

Эта голова, которая сказала, эти глаза, каковые наблюдали на меня, эти губы, каковые целовали мои губы, – то были губы, глаза, голова Соланж».

– Вы понимаете, Ленуар, – заключил Ледрю, обращаясь к кавалеру, – что я тогда чуть не погиб.

Кавалер Ленуар, к которому обратился Ледрю, в соответствии с кивнул.

VIII. скелет и Кошка

Рассказ Ледрю произвел страшное чувство; никто из нас, кроме того врач, не решился нарушить молчание.

Бледная женщина, приподнявшись было на 60 секунд на собственной кушетке, снова упала на подушки, и одно только дыхание обнаруживало, что она жива. Милицейский комиссар молчал, поскольку не обнаружил в этом материала для протокола. Я же старался запомнить все подробности катастрофы, дабы воспроизвести их, в случае если когда-либо вздумается воспользоваться ими для рассказа.

Что касается Аллиета и аббата Мулля, то обрисованное приключение через чур отвечало их взорам, а потому они и не пробовали что-либо опровергать.

Наоборот, аббат Мулль первый прервал молчание и, резюмируя до некоей степени неспециализированное вывод, сообщил:

– Я верю всему, что вы поведали нам, мой дорогой Ледрю, но как вы объясните данный факт, как выражаются, на материальном языке?

– Я не растолковываю его, – ответил Ледрю, – я его лишь говорю, вот и все.

– И все-таки как вы это растолковываете? – настаивал врач. – По причине того, что, какова бы ни была длительность жизнедеятельности, вы же не допускаете, что отсеченная голова через два часа имела возможность сказать, наблюдать, функционировать?

– Если бы я имел возможность это растолковать, мой дорогой врач, – сообщил Ледрю, – то не заболел бы затем события ужасной заболеванием.

– А вы, врач, – заинтересовался Ленуар, – как это растолковываете себе? Вы не допускаете, само собой разумеется, что господин Ледрю поведал нам вымышленную историю; его заболевание кроме этого материальный факт.

– Вот еще! Ничего тут необычного нет. Это не больше чем галлюцинация! Господину Ледрю казалось, что он видит; господину Ледрю казалось, что он слышит.

Для него это равносильно тому, что он вправду видел и вправду слышал.

Органы, каковые передают перцепцию эмоции центру ощущений, другими словами мозгу, смогут расстроиться благодаря воздействующих на них условий. В то время, когда эти органы расстроены, они неправильно передают перцепцию: думается, что слышат, – и слышат; думается, что видят, – и видят.

Мороз, ливень, мрак расстроили органы эмоций господина Ледрю, вот и все. Сумасшедший кроме этого видит и слышит то, что ему думается, что он видит и слышит. Галлюцинация – это мгновенное умопомешательство; о ней остается воспоминание уже тогда, в то время, когда она провалилась сквозь землю.

– А вдруг галлюцинация не исчезает? – задал вопрос аббат Мулль.

– Ну! Тогда заболевание делается летальной и от нее умирают.

– Вам приходилось, врач, лечить такие болезни?

– Нет, но я знаю некоторых докторов, каковые лечили такие болезни, к примеру британского врача, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию.

– И он вам поведал?..

– Кое-что в том же роде, что поведал нам отечественный хозяин, и, возможно, кроме того еще более неординарное происшествие.

– И вы растолковываете это с материалистической точки зрения? – задал вопрос аббат Мулль.

– Само собой разумеется.

– А вы имеете возможность припомнить тот факт, о котором вам поведал британский врач?

– Несомненно.

– Врач, поведайте, поведайте!

– Поведать?

– Ну, само собой разумеется! – закричали все.

– Прекрасно.

Доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию, помнится, кликали Симпсоном. Это был один из самых выдающихся участников Эдинбургского факультета, поддерживавший связи с самые известными людьми в Эдинбурге.

В числе этих лиц был судья уголовного суда, имени которого он мне не назвал. Во всей данной истории он счел нужным сохранить в тайне одно только это имя.

Данный судья, которого он лечил, на вид совсем здоровый, таял сутки ото дня: он стал добычей мрачной меланхолии. Семья пара раз обращалась с расспросами к врачу, тот, со своей стороны, расспрашивал приятеля, что отделывался неспециализированными фразами, усиливавшими его тревогу, поскольку светло было, что тут прячется тайна, которой больной не желает выдать.

Наконец, в один раз врач Симпсон так упорно начал просить приятеля сознаться в собственной болезни, что тот, забрав его за руку, с печальной ухмылкой сообщил:

– Ну, прекрасно, я вправду болен, и заболевание моя, дорогой врач, тем более летальна, что она коренится целиком и полностью в моем воображении.

– Как! В вашем воображении?

– Да, я схожу с ума.

– Вы сходите с ума? Но в чем дело, объясните, пожалуйста. Глаза у вас ясные, голос спокойный (он забрал его руку), пульс красивый.

– И это-то ухудшает мое положение, дорогой врач, другими словами то, что я вижу его и обсуждаю его.

– Но в чем же состоит ваше сумасшествие?

– Закройте, врач, дверь, дабы нам не помешали, и я вам все поведаю.

Врач закрыл дверь, возвратился и сел подле собственного друга.

– Не забывайте, – задал вопрос судья, – последний уголовный процесс, по которому я должен был сказать решение суда?

– Да, над шотландским разбойником, которого вы приговорили к повешению и что был повешен.

– Этот. И вот в тот момент, в то время, когда я произносил решение суда, глаза его сверкнули и он погрозил мне кулаком. Я не обратил на это внимания… Такие угрозы довольно часто практикуются среди осужденных.

Но на другой сутки по окончании казни палач явился ко мне и, извинившись за посещение, объявил, что он счел долгом довести до моего сведения следующее: умирая, разбойник произносил против меня заклятия и сказал, что на другой сутки, в шесть часов, в час его казни, я услышу о нем.

Я полагал, что мне устроят что-либо его товарищи, что они постараются отомстить посредством оружия, и я в шесть часов заперся у себя в кабинете, выложив несколько пистолетов на мой письменный стол.

Наконец каминные часы пробили шесть раз. Целый сутки я думал о предостережении палача. Но вот раздался последний удар медных часов, а я не услышал ничего, не считая неизвестно откуда взявшегося мурлыканья.

Я обернулся и заметил громадную тёмную кошку с огненными глазами. Нереально было растолковать, как она вошла ко мне: все двери и окна были закрыты. Разумеется, ее закрыли в помещении днем.

Я позвонил – слуга явился, но он не имел возможности войти, поскольку я заперся изнутри. Было нужно пойти к двери и отпереть ее. Я начал говорить ему о тёмной кошке с огненными глазами, но мы зря искали ее везде – она провалилась сквозь землю.

Больше я об этом не думал. Прошел вечер, ночь, наступил новый сутки, и вот снова пробило шесть часов. на данный момент же я услышал шорох за собою и заметил ту же кошку.

В этом случае она прыгнула мне на колени. Я не питаю никаких отвращений к кошкам, но все-таки эта фамильярность произвела на меня неприятное чувство. Я согнал ее с колен.

Но чуть она была на земле, как на данный момент же опять прыгнула ко мне. Я оттолкнул ее – никакого результата, как и в первоначальный раз. Тогда я поднялся и прошелся по помещению, а кошка шла за мною ход в ход; раздраженный данной навязчивостью, я позвонил, как незадолго до.

Слуга вошел – кошка проскользнула под кровать и в том месте провалилась сквозь землю, мы искали ее зря.

Я вышел вечером. Побывал у двух либо трех друзей, а в то время, когда возвратился к себе, стал тихо подниматься по лестнице, дабы не натолкнуться на что-либо: так как у меня не было свечи. Дойдя до последней ступени, я услышал голос слуги, сказавшего с горничной моей жены.

Услышав собственный имя, я прислушался к тому, что он сказал. Он поведал о том, что случилось незадолго до и в тот сутки, а позже прибавил:

– Возможно, отечественный господин сходит с ума. Никакой тёмной кошки с огненными глазами не было в помещении – это так же правильно, как то, что ее нет и у меня.

Слова эти меня испугали. Одно из двух: либо кошка была действительностью, либо это было обманчивое видение; в случае если это действительность, то я нахожусь под давлением сверхъестественного; в случае если это фальшивое, в случае если я вижу то, что не существует, как говорит мой слуга, то я схожу с ума.

Вы имеете возможность предугадать, мой дорогой приятель, с каким нетерпением, смешанным испуганно, я ожидал на другой сутки шести часов. Под предлогом уборки я удержал слугу, и, в то время, когда пробило шесть часов, он был в моем кабинете. С последним ударом часов я услышал шорох и заметил мою кошку.

Она села рядом со мною.

Сперва я сидел без звучно, рассчитывая, что слуга заметит кошку и первый о ней заговорит. Но он ходил взад-вперед по помещению и, по-видимому, ничего не видел.

Я воспользовался тем моментом, в то время, когда он пребывал в таком положении, что для выполнения моего приказания должен был практически наступить на кошку.

– Поставьте звонок на мой стол, Джон, – сообщил я.

Дабы забрать звонок, что стоял на камине, Джону неминуемо было нужно бы наступить на кошку.

Он отправился, но в тот момент, в то время, когда занес ногу над кошкой, та прыгнула мне на колени.

Джон не видел ее либо, по крайней мере, так казалось.

Соглашусь, что холодный пот выступил у меня на лбу, и услышанные мною незадолго до слова: «Возможно, отечественный господин сходит с ума!» – пришли мне на память во всем их страшном значении.

– Джон, – сообщил я, – вы ничего не видите у меня на коленях?

Джон взглянуть на меня. Позже с видом человека, принявшего определенное ответ, сообщил:

– Да, сударь, я вижу кошку.

Я набрался воздуха, забрал кошку и сообщил ему:

– При таких условиях заберите ее и выкинете, пожалуйста.

Он протянул руки – я подал ему животное; после этого он по моему символу вышел.

В течение десяти мин. я с некоторым тревогой оглядывался кругом, но, не подмечая ничего странного, решил взглянуть, что же Джон сделал с кошкой.

Я вышел из помещения, дабы расспросить об этом, и, переступив порог гостиной, услышал смех из уборной моей жены. Я подошел тихо на цыпочках и услышал голос Джона:

– Дорогая моя, господин не сходит, а уже сошел с ума. Его сумасшествие пребывает в том, что он видит тёмную кошку с огненными глазами, – сказал он горничной. – Сейчас вечером он задал вопрос меня, вижу ли я кошку у него на коленях.

– А ты что ответил? – полюбопытствовала горничная.

– Линия побери! Я ответил, что вижу ее, – сообщил Джон. – Я не желал противоречить бедняге, и вот предугадай, что он сделал?

– Как же я могу предугадать?

– Ну вот! Он забрал мнимую кошку с колен, положил мне ее на руки, сообщил: «Унеси, унеси!» – и я умело унес кошку. Он остался доволен.

– Но раз ты унес кошку, значит, она была?

– Какая в том месте кошка! Кошка существовала лишь в его воображении. Но для чего сказать ему правду?

Он бы меня выгнал. Ну нет! Мне тут прекрасно, я остаюсь.

Он мне платит двадцать пять фунтов, дабы я видел кошку, и я ее вижу.

Пускай даст тридцать фунтов, и я замечу двух!

У меня не хватило мужества слушать дальше. Я набрался воздуха и вошел в мою помещение. Она была безлюдна.

На другой сутки, в шесть часов, кошка, по обыкновению, была около меня и провалилась сквозь землю лишь назавтра.

– Что же вам сообщить, мой дорогой друг, – продолжал больной. – В течение месяца видение оказалось любой вечер, и я привык к нему. Но на тридцатый сутки по окончании казни, в то время, когда часы пробили шесть раз, кошка не явилась.

Я посчитал было, что избавился от нее, и от эйфории не дремал. Целый сутки я нервничал в ожидании рокового часа, а с пяти до шести глаз не сводил с часовой стрелки. Наконец стрелка дошла до двенадцати – раздался один удар, два, три, четыре, пять, шесть…

На шестом ударе дверь отворилась, – сообщил несчастный, – и вошел курьер в ливрее, как словно бы он был на работе у лорда-лейтенанта Шотландии.

Первая идея, пришедшая мне в голову, была, что лорд-лейтенант отправил мне письмо, и я протянул руку к незнакомцу. Но он не обратил никакого внимания на мой жест и стал за моим зеркалом.

Мне не нужно было оборачиваться, дабы видеть его: против меня было зеркало.

Я поднялся и прошелся; он шел сзади, в нескольких шагах от меня. Я подошел к столу и позвонил. Вошел слуга, он не видел курьера, как, но, и кошки.