Вечность в кратком сновидении

Е.П.Блаватская

Заколдованная судьба (сборник)

Кармические видения

О жалобное «Больше нет»!

О сладостное «Больше нет»!

О чуждое мне «Больше нет»!

У мхом поросших берегов ручья

Один внимал я запаху дикой розы;

В ушах моих немолчный звон стоял,

Из глаз моих струились слезы.

Сомненья нет, все лучшее прошло,

На сажень вглубь погребено тобой,

«No More»!

А.Теннисон. «Сокровище»

Лагерь полон боевыми колесницами, ржущими толпами и лошадьми длинноволосых солдат…

Королевская палатка, безвкусна в собственном безжалостном великолепии.

Ее льняные покровы провисают под тяжестью оружия. В центре – возвышенное сиденье, покрытое шкурами, и на нем восседает высокий, свирепого вида солдат. Он разглядывает пленников, которых попеременно подводят к нему, и судьбу их решает каприз бессердечного деспота.

Вот перед ним новая пленница. Она обращается к нему со страстной искренностью… Он же внимает ей со скрытой гневом, и глаза на мужественном, но свирепом и ожесточённом лице наливаются кровью и неистово вращаются. А в то время, когда он подается вперед, внимательно и с неприязнью вперясь в нее взором, целый его вид – спутанные пряди волос, свисающие на перемещённые брови, коренастый торс с замечательными мускулами и две громадные руки, опирающиеся на щит, стоящий на правом колене, – подтверждает замечание, тихийшепотом сделанное седовласым солдатом собственному соседу:

– Не большое количество милости возьмёт эта святая пророчица из рук Хлодвига[1].

Пленница, стоящая между двумя бургундскими солдатами лицом к бывшему князю салических франков, а сейчас королю всех франков, – старухас серебристо-белыми растрепанными волосами, спадающими на костлявые плечи. Не обращая внимания на глубокую старость, ее высокая фигура стройна, а вдохновенные тёмные глаза наблюдают гордо и бесстрашно в ожесточённое лицо вероломного сына Хильдерика.

– Ах, король, – говорит она громким, звонким голосом, – вот на данный момент ты велик и могуч, но дни твои сочтены и править тебе всего лишь три лета. Злым ты появился… Вероломным ты был со союзниками и своими друзьями, не одного из них лишив законной короны. Убийца собственных ближайших родственников, ты, додающий к ножу и копью в открытом бою кинжал, предательство и яд, берегись, ты дурно обращаешься со слугой Нертус![2]

– Ха, ха, ха!.. Ветхая карга из преисподней! – заявляет король со не добрый, угрожающей усмешкой, – Само собой разумеется, ты выползла из чрева собственной матери-богини. Ты не опасаешься моего бешенства?

Это прекрасно. Но и мне нечего опасаться твоих безлюдных проклятий… Мне, крещеному христианину!

– Так, так, – отвечает сивилла. – Все знают, что Хлодвиг отрекся от всевышних собственных отцов, что он утратил веру в предостерегающий голос белого коня Солнца, что в страхе перед аллеманами он склонил колени перед назорейским служителем Ремигиусом в Реймсе[3]. Но стал ли ты в новой вере более праведным? Разве по окончании собственного отступничества ты не убил столь же хладнокровно, как и до него, всех собственных сподвижников, веривших тебе?

Разве не ты дал слово Алариху, королю вестготов, и не ты же убил его исподтишка, вонзив копье в пояснице, в то время, когда он отважно сражался с неприятелем?

Это твоя новые и новая вера всевышние учат тебя, кроме того сейчас, вынашивать в собственной тёмной душе гнусные планы против Теодориха[4], нанесшего тебе поражение?…Берегись, Хлодвиг, берегись! Потому что сейчас всевышние твоих отцов встали против тебя! Берегись, говорю тебе, потому что…

– Дама, – свирепо кричит король, – дама, прекрати собственные сумасшедшие речи и отвечай на мой вопрос! Где сокровища Рощи[5], накопленные твоими жрецами Сатаны и запрятанные по окончании того, как они были разогнаны святым Крестом?… Ты одна знаешь. Отвечай, либо, клянусь преисподней и небесами, я окончательно втолкну в глотку твой поганый язык!..

Она не обращает внимания на угрозы и продолжает так же нормально и бесстрастно, словно бы ничего не слышала:

– …Всевышние говорят, Хлодвиг, что ты проклят!.. Хлодвиг, ты будешь снова рожден среди собственных терепешних неприятелей и будешь мучиться страданиями, каковые причиняешь своим жертвам. слава и Вся мощь, что ты забрал у них, будет маячить перед тобой, но ты ни при каких обстоятельствах не достигнешь ее!.. Ты будешь…

Прорицательница не успевает договорить.

С страшным проклятьем, припав, подобно зверю, к собственному покрытому шкурой сиденью, прыжком ягуара король обрушивается на нее и одним ударом сбивает с ног. А в то время, когда он заносит собственный острое смертоносное копье, «святая» племени почитателей Солнца заставляет воздушное пространство зазвенеть последним проклятием:

– Я проклинаю тебя, неприятель Нерфус! Да будут муки твои в десять раз тяжелее моих! Пускай великий закон воздаст…

Тяжелое копье падает и, пронзив горло жертвы, пригвождает голову к почва. Тёплая красный струя вырывается из зияющей раны, покрывая воинов и короля несмываемой кровью…

Время – веха людей и богов в бесконечном поле вечности, убийца собственных памяти и порождений человечества – время движется бесшумным безостановочным шагом через эоны[6] и века… Среди миллионов вторых Душ снова рождается Душа-Эго: для счастья либо для горя, кто знает! Пленница в собственной новой людской форме, она растет вместе с ней, и совместно они поймут, наконец, собственный бытие.

Радостны годы их цветущей молодости, неомраченной потребностью либо страданием. Они ничего не ведают ни о прошлом, ни о будущем. Для них все – только радостное настоящее, потому что Душа-Эго и не подозревает, что жила когда-то в другом людской сосуде, она не знает, что родится снова, и не помышляет о том, что последует за этим.

Ее Форма спокойна и довольна. Она еще не доставляла собственной Душе-Эго важных беспокойств. Она радостна благодаря ровной мягкой безмятежности собственного нрава и атмосфере любви, сопутствующей ей везде.

Потому что это – сердце и благородная Форма ее полно благодушия.

Ни при каких обстоятельствах еще Форма не тревожила ДушуЭго через чур сильным потрясением и никоим иным образом не нарушала спокойной безмятежности собственного жителя.

Два десятилетия проходят незаметно, словно бы единое путешествие, продолжительный путь по залитым солнцем дорогам судьбы, усаженным всегда цветущими розами без шипов. Редкие печали, постигающие эту несколько близнецов – Душу и Форму, кажутся им подобными бледному свету холодной северной луны, чьи лучи погружают все около освещенных ею предметов в тень еще более глубокую, нежели тьемнота ночи, ночи неисправимой скорби и отчаяния.

Сын правителя, рожденный, чтобы в должное время принять бразды правления королевством отца, с колыбели окруженный почестями и благоговением, окруженный общим уважением и уверенный во общей любви, – чего же более может хотеть Душа-Эго от Формы, в коей пребывает?

И без того Душа-Эго наслаждаетсясудьбой в собственной непреступной башне, безмятежно взирая на панораму бытия, без конца изменяющуюся перед двумя ее окнами – двумя хорошими голубыми глазами любящего и добродетельного человека.

III

в один раз надменный и неистовый неприятель начал грозить королевству отца, и дикие инстинкты бойца прошлого просыпаются в Душе-Эго. Она покидает собственную страну мечт среди цветов судьбы и побуждает собственный Эго из плоти обнажить меч солдата, уверя его, что это делается для защиты страны.

Побуждая друг друга к действиям, они одолевают соперника и покрывают себя славой. Они заставляют надменного неприятеля в крайнем унижении повергнуться во прах у собственных ног. За это история венчает их неувядающими лаврами доблести, лаврами успеха.

Они делают из поверженного неприятеля подставку для ног и превращают мелкое королевство собственных предков в огромную империю. Удовлетворенные, полагая, что не могли бы до тех пор пока достигнуть большего, они возвращаются к уединению, в страну мечт милого дома.

В течение следующих трех пятилетий Душа-Эго сидит на простом месте, взирая из собственных окон на окружающий мир. Над ее головой голубое небо, а необозримые горизонты покрыты, казалось бы, неувядаемыми цветами, растущими в лучах силы и здоровья. Все выглядит красивым, как зеленеющий луг весной.

Но в драме бытия недобрый сутки приходит ко всем. Он ожидает – и в жизни короля, и в жизни бедного. Он оставляет след в биографии каждого смертного, рожденного от дамы, и его запрещено ни отпугнуть, ни упросить, ни умилостивить.

Здоровье – это росинка, падающая с небес, чтобы оживлять цветение на земле только в течение утра судьбы, ее весны и лета… Но она недолговечна и возвращается в том направлении, откуда пришла, – в невидимые сферы.

Как довольно часто под бутоном неземным

Зародышем незримый цветоед таится!

А в корешках редчайшего цветка

Недосягаемый в собственной засаде червь трудится…

Песок в часах, отмеряющий сроки людской судьбе, струится все стремительнее. Червь подточил цветок судьбы в самой его сердцевине. Сильное тело в один раз оказывается простертым на тернистом ложе боли.

Душа-Эго больше уже не сияет. Она негромко сидит и безрадосно наблюдает через то, что стало окном ее темницы, на мир, что сейчас скоро окутывается для нее саванами страдания. Уж не преддверие ли это приближающейся вечной ночи?

Красивы курорты внутреннего моря! Нескончаемая неровная гряда омываемых прибоем тёмных скал тянется, окруженная золотыми песками и глубокими светло синий водами морского залива. Они подставляют собственные гранитные груди яростным порывам северо-западного ветра, укрывая дома богачей, уютно разместившиеся у их подножий со стороны суши.

Полуразрушенные домишки на открытом берегу – это убогие убежища бедняков. Их убогие тела довольно часто сокрушаются стенками, сорванными и смытыми разгневанной волной.

Но так как они лишь следуют великому закону выживания самый приспособленных. К чему их защищать?

Замечательно утро, в то время, когда в золотисто-янтарных тонах поднимается солнце и первые лучи его целуют скалы красивого берега. Весела песня жаворонка, в то время, когда, вылетая из собственного теплого гнездышка в траве, он выпивает утреннюю росу из глубоких чашечек цветов; в то время, когда кончик розового бутона дрожит, обласканный первым лучом, а небо и земля радуются, приветствуя друг друга. Печальна одна Душа-Эго, в то время, когда взирает на пробуждающуюся природу с большого ложа наоборот широкого окна – «фонаря».

Как спокоен близящийся полдень, в то время, когда тень на солнечных часах неуклонно движется к часу отдыха! Сейчас палящее солнце начинает плавить облака в прозрачном воздухе, и последние клочки утреннего тумана, задержавшиеся на вершинах дальних холмов, исчезают в его лучах. Вся природа готова к отдыху знойного и ленивого полдня.

Племя пернатых умолкает, их броские крылья поникают, они опускают собственные сонные головки, ища убежища от палящего зноя. Утренний жаворонок деловито устраивается в окаймляющих дорожки кустах под соцветиями сладкого и граната средиземноморского лавра. Неутомимый певец стал безгласным.

«Его песнь так же весело зазвенит на следующий день, – вздыхает Душа-Эго, прислушиваясь к замирающему жужжанию насекомых на зеленеющем дерне. – А моя?»

Вот бриз, несущий запахи цветов, чуть шевелит томные вершины пышных растений. После этого взор ДушиЭго падает на одинокую пальму, выросшую в расселине поросшей мохом скалы. Ее некогда прямой цилиндрический ствол изогнут и надломлен ночными порывами северо-западных ветров.

А в то время, когда она устало протягивает собственные поникшие оперенные руки, колеблющиеся из стороны в сторону в голубом прозрачном воздухе, ее тело дрожит и угрожает переломиться пополам при первом новом порыве.

«И тогда отломленнаяся часть дерева упадет в море и некогда величественной пальмы уже не будет более», – говорит сама с собой Душа-Эго, безрадосно взирая из собственных окон.

Все возвращается к судьбе в холодном ветхом жилище в час заката. Тени на солнечных часах с каждой минутой сгущаются, и воодушевленная природа в эти прохладные часы близящейся ночи просыпается более деятельной, чем когда-либо. Птицы и насекомые щебечут и жужжат собственные последние вечерние гимны около высокой и все еще сильной Формы, в то время, когда она шествует медлительно и устало по усыпанной гравием аллее.

И вот ее тяжелый взор задумчиво падает на лазурную глубину негромкого моря.

Залив искрится, подобно усыпанному жемчугом ковру светло синий бархата, в прощальных танцующих солнечных лучах и радуется, как легкомысленный сонный ребенок, утомившийся от неспокойного метания. А дальше, спокойное и безмятежное в собственной вероломной красоте, открытое море обширно расстилает ровное зеркало прохладных вод – соленых и горьких, как человеческие слезы. Оно лежит в собственном предательском самообладании, подобно прекрасному дремлющему чудовищу, защищающему непостижимую тайну собственных чёрных глубин. Воистину это кладбище миллионов, без надгробий, канувших в пучины…

Без могил, без положенья в гроб,

Без погребальных звонов и безвестно… —

тогда как жалкие останки некогда добропорядочной Формы, бродящей поодаль, в то время, когда пробьет ее басовые колокола и час прозвонят по усопшей душе, будут выставлены для помпезного прощания. О ее смерти возвестят голоса миллионов труб. Короли, сильные мира и князья этого явятся на ее погребение либо отправят собственных представителей со скорбными лицами и соболезнующие послания тем, кто остался…

«Хоть одно преимущество перед погребенными без положения во гроб и безвестно», – с печалью думает Душа-Эго.

Так незаметно проходит с каждым днем, и по мере того как быстрокрылое Время активизирует собственный полет, а любой исчезающий час разрушает какую-то нить в ткани судьбы, Душа-Эго неспешно изменяется в собственных взорах на вещи и людей. Паря меж двумя вечностями, далеко от места рождения, одинокая в толпе слуг и докторов, Форма с каждым днем увлекается все ближе к собственной Душе-Духу. Другой свет, недостигнутый и недостижимый во дни эйфории, мягко снисходит на утомленной узницы. Сейчас она видит то, чего ни при каких обстоятельствах не различала прежде…

Как красивы, как загадочны весенние ночи на морском берегу, в то время, когда ветры умиротворены и стихии на время утихли. Праздничная тишина царит в природе. Только серебристый, тихийшорох волны, в то время, когда она ласково пробегает по мокрому песку, целуя раковины и гальку по пути вверх и вниз, доходит до слуха как будто бы негромкое размеренное дыхание дремлющей груди.

Каким мелким, каким малым и беззащитным чувствует себя человек в эти покойные часы, в то время, когда стоит между двумя огромными громадами – усыпанным звездами сводом над головой и спящей почвой под ногами.

земля и Небо загружены в сон, но души их не дремлют и разговаривают, делясь между собой неизъяснимыми тайнами. Как раз тогда оккультная[7] сторона природы приподнимает для нас собственные чёрные покровы и раскрывает секреты, кои мы тщетно пробовали бы выпытать у нее в свете дня. Купол небес, столь недостижимый, столь далекий от почвы, приблизился и склонился над нею.

Звездные луга обнимаются со собственными более скромными сестрами – равнинами, усыпанными маргаритками, и спящими зелеными полями. Небесный свод падает в изнеможении на грудь огромного спокойного моря; а миллионы усеивающих его звезд заглядывают и купаются в заводи и каждом озерке.

Для израненной горем души эти мерцающие небесные светила кажутся очами ангелов. Они наблюдают вниз с невыразимым сочувствием к страданиям человечества. То не ночная роса падает на дремлющие цветы, но слезы сострадания светил при виде великой людской скорби…

Да, нежна и красива южная ночь. Но —

В то время, когда мы, возлежа на ложе,

В мерцаньи тающей свечи

Зрим увядание всего… О Боже!

Как нам страшно в ночи…

VII

Череда погребенных дней пополнена еще одним. Далекие ароматные ветви и зелёные холмы цветущего граната растворились в густых тенях ночи, и радость и печаль загружены в летаргию сна, дающего отдых душе. Все шумы утихли в королевских садах, ни голоса, тишина не слышно в данной всемогущей тишине.

Быстрокрылые сны слетают со смеющихся звезд пестрыми стайками и, опускаясь на землю, рассеиваются среди смертных и бессмертных, среди людей и животных. Они парят над дремлющими, завлекаемы любой в соответствии с качеству и своему виду: надежды и сны радости, исцеляющие и невинные видения, ужасные и пугающие зрелища, замеченные сомкнутыми очами, переживаемые душой; одни – дающие утешение и счастье, другие – вызывающие рыдания, вздымающие спящую грудь, слезы и душевные муки; все и любой неосознанно вселяющие в дремлющего мысли будущего дня.

Кроме того во сне Душа-Эго не находит спокойствия.

Горячо и лихорадочно мечется ее тело в безнадёжной муке. Для нее время радостных мечтаний – только истаявшая тень, в далеком прошлом прошлое воспоминание. За умственными страданиями души стоит преображенный человек.

За телесными муками проступает всецело разбуженная ими Душа. Покров иллюзии спал с холодных идолов мира. Тщета и богатства и пустота славы стоят перед ее глазами неприукрашенные и довольно часто ужасные. Думы Души, подобно мрачным теням, падают на рассудок скоро распадающегося тела, преследуя мыслителя каждый день, еженощно, ежечасно…

Вид собственного храпящего коня больше не доставляет ему наслаждения. Воспоминания об знамёнах и оружии, захваченных у неприятеля, о стёртых в пух и прах городах, о рвах, шатрах и пушках, о множестве завоеванных трофеев сейчас только чуть возбуждают его национальную гордость. Подобные мысли больше не трогают его, и честолюбие уже неспособно пробудить в страждущем сердце снисходительного одобрения любого доблестного поступка рыцарства. Иные видения заполняют сейчас томительные дни и продолжительные бессонные ночи…

Что он видит сейчас, – это множество штыков, скрежещущих приятель о приятеля в крови и тумане копоти, тысячи изрубленных тел, покрывающих почву, истерзанных и порванных в клочья смертоносными орудиями, изобретенными цивилизацией и наукой, благословленными на победу слугами его Всевышнего. То, что он сейчас видит во сне, – это истекающие кровью пострадавшие и умирающие с потерянными конечностями и спутанными волосами, промокшими и полностью пропитанными кровью…

VIII

Ужасный сон выделяется из группы проходящих мимо видений и не легко опускается на его больную грудь. В ночном кошмаре он видит людей, умирающих на поле боя, проклиная тех, кто привел их к смерти. Каждая неожиданная острая боль в собственном изнуренном теле приносит ему во сне воспоминания о муках еще более страшных, о страданиях, перенесенных из-за него и для него.

Он видит и ощущает агонию миллионов павших, умирающих по окончании продолжительных часов ужасающих душевных и физических мук, испускающих дух в лесу и в поле, в канавах у обочин, в лужах крови под тёмным от гари небом. Его взор снова приковывают потоки крови, любая капля в которых – это слеза отчаяния, крик разрывающегося сердца, скорбь по всей жизни. Он снова слышит дрожащие пронзительные крики и вздохи одиночества, разносящиеся над горами, лесами, равнинами.

Он видит ветхих матерей, утративших свет собственной души; семьи, лишившиеся кормильца. Он видит овдовевших молодых жен, выкинутых в громадный холодный мир, и нищих сирот, тысячами попрошайничающих на улицах. Он видит, как юные дочери самых отважных его солдат меняют траурные покровы на крикливую мишуру проституции, и Душа-Эго содрогается в дремлющей Форме… Ее сердце разрывается от стонов голодающих, глаза слепнут в дыму горящих сёл, уничтоженных домов, громадных и малых городов в курящихся руинах…

И в этом кошмарном сне он вспоминает тот миг помешательства в собственной воинской жизни, в то время, когда стоя на горе мертвых и умирающих, правой рукой размахивая обнаженным клинком, по самую рукоять обагренным дымящейся кровью, а левой – знаменем, оторванным из рук воина, умирающего у его ног, он зычным голосом возносил хвалу к прикоснусь Всемогущего, благодаря его за только что одержанную победу!..

Он вздрагивает во сне и просыпается от кошмара. Большая дрожь сотрясает его тело как осиновый лист, и, откинувшись на подушки, утомленный воспоминаниями, он слышит голос – голос Души-Эго, звучащий в нем:

«победа и Слава – только молитвы и… тщеславные слова Благодарения за сломанные судьбы – богохульство и гнусная ложь!..»

Что они дали тебе и твоему отечеству, эти кровавые победы!.. – шепчет его Душа. – Народ, одетый в металлические доспехи, – отвечает она же. – Сорок миллионов погибших сейчас для всякого жизни Души и духовного устремления. Народ, отныне глухой к мирному голосу долга честных граждан, питающий отвращение к мирной судьбе, слепой к литературе и искусствам, равнодушный ко всему, не считая честолюбия и барыша. И каково же сейчас твое будущее королевство?

Легион кукол-солдатиков забранных по отдельности и громадный дикий зверь в собственной совокупности. Зверь, что подобен вот этому морю, мрачно спит только чтобы с еще громадным неистовством обрушиться на первого же неприятеля, что будет ему указан. Указан – но кем?

Это – как если бы бессердечный, гордый демон, присвоивший неподобающее влияние, воплощенная Гордыня и Сила, сжал металлической рукой сознание всей страны. Какими злыми чарами отбросил он людей к тем первобытным дням нации, в то время, когда их предки, желтоволосые свебы и вероломные франки, бродили везде в агрессивном запале, в жажде убивать, уничтожать, покорять. Какими адскими силами было это совершено?

Но превращение случилось, и это столь же неоспоримо, как и тот факт, что только Сатана радуется и гордится результатом этого превращения. Всю землю замер в напряженном ожидании. Не супруга либо мать чаще всего предстает тебе во снах, а тёмная и ужасная грозовая туча, покрывающя всю Европу.

Она приближается… Подступает все ближе и ближе… О, горе и кошмар! Я снова прозреваю страдание для данной почвы, свидетелем которого мне уже приходилось быть. Я вижу роковую печать на челе цвета европейской молодежи.

Но, в случае если я буду жить и владеть властью, ни при каких обстоятельствах, о ни при каких обстоятельствах моя страна не будет принимать участие в этом опять! Нет, нет, я не замечу

Ненасытную смерть,

пресытившуюся поглощаемыми судьбами…

Я не услышу

…несчастных матерей пронзительного крика,

В то время, когда из ужасных, ужасных ран людских

Жизнь истекает, и стремительнее крови!..»

Посильнее и посильнее поднимается в Душе-Эго чувство жгучей неприязни к ужасной бойне, именуемой войной; глубже и глубже внушает она собственные мысли той Форме, что держит ее в плену. Временами в больной груди просыпается надежда и скрашивает размышления и долгие часы одиночества; подобно утреннему лучу, рассеивающему тёмные тени мрачного уныния, она освещает продолжительные часы одинокого раздумья.

И подобно тому, как радуга не всегда рассеивает грозовые облака, но довольно часто являет только итог преломления лучей заходящего солнца проплывающим облаком, так и за мгновениями призрачной надежды в большинстве случаев следуют часы еще более глубокого отчаяния. Для чего, о для чего, насмехающаяся Немезида, ты так очистила и просветила среди всех монархов данной почвы того, кого сама сделала беззащитным, бессловесным и бессильным? Для чего ты зажгла пламя святой братской любви к человеку в груди того, чье сердце уже ощущает приближение ледяной разрушения и руки смерти, кого неуклонно оставляют силы, и сама жизнь которого тает подобно пене на гребне набегающей волны?

И вот уже рука Судьбы занесена над ложем страдания. Пробил час выполнения закона Природы. Более юный отныне будет монархом, потому что ветхого короля уже нет. Но безгласный и беззащитный, он все же есть господином, самодержавным властителем миллионов.

Ожесточённая Будущее воздвигла ему трон над открытой могилой и кличет его к могуществу и славе. Истерзанный страданиями, он внезапно обнаруживает себя коронованным.

Опустошенная Форма оказывается оторванной из собственного теплого гнезда среди роз и пальмовых рощ; ее несет вихрем с благоуханного юга к студеному северу, где воды застывают в ледяные волны и «леса на волнах вырастают в жёсткие горы»; куда она сейчас торопится править и – торопится умирать.

Вперед, вперед торопится тёмное, извергающее пламя чудовище, изобретенное человеком, чтобы частично одолеть Время и Пространство. Вперед, с каждой минутой все дальше от целительного, благоуханного юга летит поезд. Подобно огнедышащему дракону, пожирает он расстояние, оставляя за собой шлейф дыма, зловония и искр. И до тех пор пока его долгое, эластичное тело, изгибающееся и шипящее, подобно огромной чёрной рептилии, медлено скользит, пересекая долины и горы, туннель и лес, равнину, его покачивающее монотонное перемещение убаюкивает измученного путешественника, его изношенную, истерзанную душевным страданием Форму, погружая ее в сон…

В движущемся дворце воздушное пространство тепл и ароматен. Шикарный вагон полон экзотических растений, и из огромного куста благоухающих цветов появляется вместе с их запахом сказочная Королева Мечт, сопровождаемая группой радостных эльфов[8]. В медлено скользящем поезде дриады[9] смеются в собственных жилищах из листьев и пускают плыть по ветру сны и сказочные видения зеленых уединенных уголков.

Стук колес неспешно преобразовывается в гул отдаленного водопада, дабы после этого стихнуть до серебристых трелей хрустального ручья. Душа-Эго совершает собственный полет в Страну Мечт…

Она странствует через эоны времен, живет, ощущает и дышит в самых противоположных людских формах. на данный момент она – гигант, етун[10], торопящийся в Муспелльхейм[11], где правит Суртур со своим огненным клинком.

Она бесстрашно противостоит сонму чудовищ и обращает их в бегство одним взмахом могучей длани. Позже она видит себя в Северном Мире Туманов. В образе отважного лучника она вступает в Хельхейм, Царство Мертвых, где Чёрный Эльф раскрывает перед ней череду ее судеб и их загадочную связь. «Из-за чего человек страдает?» – вопрошает Душа-Эго. – «По причине того, что он будет единым», – направляться насмешливый ответ.

В тот же час Душа-Эго предстает перед святой богиней, Сагой, которая поет ей о доблестных делах германских храбрецов, об их пороках и достоинствах. Она показывает Душе могучих солдат, павших от руки множества ее прошлых Форм как на поле брани, так и под священной сенью дома. Она видит себя в роли женщин и девушек, юношей, детей и мужей… Она чувствует себя многократно умирающей в этих Формах.

Она умирает как Дух храбреца, и сострадающие Валькирии[12] ведут ее с кровавого поля битвы назад в Обитель Блаженства под священную сень Валгаллы. Она испускает последний вздох в второй Форме и выясняется в холодной, неисправимой сфере угрызений совести. Будучи ребенком, она смежает невинные очи в последнем сне, и сразу же увлекается красивыми Яркими Эльфами в второе тело – Страдания и сужденный источник Боли.

Всегда туманы смерти рассеиваются и спадают с глаз Души-Эго, и только тогда она может пересечь Тёмную Пропасть, отделяющую Царство Живых от Царства Мертвых. Так, «Смерть» делается для нее только ничего не значащим словом, безлюдным звуком. Всегда верования Смертного обретают форму и объективную жизнь для Бессмертного, только лишь он переходит Мост. Потом они начинают бледнеть и исчезают…

– Каково мое Прошлое? – обращается Душа-Эго к Урд – старшей из сестер норн[13]. – Из-за чего я страдаю?

Долгий пергамент разворачивается в руке богини и открывает долгий перечень смертных существ, в каждом из которых Душа-Эго определит одну из собственных обителей. Дойдя до предпоследнего, она видит обагренную кровью руку, без финиша творящую вероломства и жестокости, и содрогается… Безвинные жертвы являются вкруг нее и взывают к Орлогу об отмщении.

– Каково мое подлинное Настоящее? – вопрошает встревоженная Душа вторую сестру, Верданди.

– На тебе решение суда Орлога, – слышит она в ответ. – Но Орлог не произносит их столь слепо, как глупые смертные.

– Каково мое будущее? – в отчаянии взывает Душа-Эго ко Скульд, третьей из норн. – Будет ли оно неизменно в слезах и лишено Надежды?…

Нет ответа. Но дремлющий ощущает, что мчится в пространстве, и неожиданно картина изменяется. Душа-Эго видит себя на в далеком прошлом привычном месте, в королевской летней резиденции, и скамейку наоборот сломанной пальмы.

Перед ней раскинулась, как и прежде, безбрежная голубая водная гладь, отражающая скалы и утесы, в том месте же и одинокая пальма, обреченная на скорое исчезновение. Мягкий нежный голос неустанного прибоя легких волн делается людской речью и напоминает Душе-Эго о клятвах, неединожды сказанных на этом месте. И дремлющий с энтузиазмом повторяет слова, уже провозглашавшиеся прежде:

«Ни при каких обстоятельствах, о ни при каких обстоятельствах впредь не принесу я ни единого сына моей отчизны в жертву честолюбию и пустому тщеславию! Отечественный мир столь выполнен неизбежным страданием, столь беден блаженством и радостью, неужто я прибавлю к данной чаше печали крови и бездонный океан горя, именуемый Войной? Прочь эту идея!.. О, больше ни при каких обстоятельствах…»

перемена и Странное зрелище… Сломанная пальма, стоящая перед мысленным взглядом Души-Эго, внезапно поднимает собственный упавший ствол и делается стройной и зеленой, как и прежде. Еще большее счастье: Душа-Эго обнаруживает самое себя такой же сильной и здоровой, каким князь был неизменно. Громким голосом поет он на все четыре стороны света ликующую песнь.

Он ощущает в себе блаженства и волну радости, и словно бы знает, отчего радостен.

Неожиданно он переносится в что-то похожее на сказочно-красивый Зал, освещенный самыми броскими светильниками и возведенный из материалов, аналогичных которым прежде он ни при каких обстоятельствах не встречал. Он видит потомков и наследников всех монархов земного шара, собравшихся в этом Зале одной радостной семьей.

Они уже не носят знаков королевского преимущества, но он как будто бы знает, что правящие князья властвуют в силу собственных собственных качеств, – сердечного великодушия, благородства характера, наивысшей наблюдательности, мудрости, любви к Справедливости и Истине, – что делает их хорошими наследниками престолов, Королевами и Королями. Короны, по милости и воля Господа, отброшены, и сейчас они правят «милостью божественного человеколюбия», единодушно избранные в силу общепризнанности собственных свойств к почтительной любви и правлению собственных необязательных подданных.

Все около думается страно изменившимся. Честолюбия, ненависти и всепоглощающей жадности, неверно именуемых патриотизмом, – больше нет. Ожесточённый эгоизм уступил место подлинному альтруизму, а холодное безразличие к потребностям миллионов больше не находит одобрения в глазах немногих избранных. Ненужная роскошь, претенциозность и притворство – публичные либо религиозные – все провалилось сквозь землю.

Войны больше неосуществимы, потому что армии упразднены.

Воины обратились в усердных, трудолюбивых землепашцев, и целый земной шар творит собственную песнь в восторженной эйфории. Королевства и государства живут как братья. Наконец пришел великий, славный час!

То, на что он чуть имел возможность сохранять надежду, о чем еле отваживался помыслить в тишине продолжительных мучительных ночей, сейчас осуществилось. Великое проклятие снято, и мир стоит забытый обиду и спасенный в собственном восстановлении!..

Трепещущий от восторженных эмоций, с сердцем, переполненным человеколюбием и любовью, он поднимается, дабы сказать пламенную обращение, которая будет исторической, и внезапно обнаруживает, что тело его провалилось сквозь землю либо, правильнее, заменено вторым. Да, это уже не та высокая, добропорядочная Форма, что он знал, но тело кого-то другого, о ком он еще ничего не ведает. Что-то чёрное поднимается между великим и ним ослепительным светом, и на волнах эфира он видит тень огромных часов. На их ужасном циферблате он просматривает:

«Новая эра: 970 995 лет спустя мгновенного уничтожения пневмодиноврилом[14] последних 2 000 000 воинов на поле брани в западном полушарии Почвы. 97 000 солнечных лет по окончании затопления островов и Европейского континента. Таков решение суда Орлога и ответ Скульд…»

Он делает напряженное упрочнение и – снова делается самим собой. Побуждаемый Душой-Эго не забывать и поступать соответственно, он воздевает руки к Небесам и перед ликом всей Природы клянется хранить мир до конца своей жизни – по крайней мере, в собственной стране.

* * *

протяжные рокот крики и Отдалённый барабанов, каковые он слышал во сне, – это восторженные благодарения за только что этот обет. Резкий удар, грохот – и в то время, когда раскрываются глаза, Душа-Эго изумленно взирает в них. Тяжелый взор встречает почтительное и важное лицо доктора, предлагающего простую дозу лекарства.

Поезд останавливается.

Он поднимается со собственного ложа еще более не сильный и усталым, чем когда-либо и видит около нескончаемые последовательности армий, вооруженных новым и еще более смертоносным оружием, – готовые ринуться в бой.

Заколдованная судьба

Со слов Гусиного Пера

Это было в сырую, чёрную ночь, в сентябре 884 года. Холодный туман спускался на улицы Эльберфельда и заволакивал словно бы похоронным флером и всегдато неинтересный, а сейчас совсем уж мёртвый, глубоко уснувший фабричный город. Большинство его обитателей, другими словами целый рабочий люд – в далеком прошлом уже разошелся по зданиям; и в далеком прошлом уж, вытягивая усталые члены под германскими пуховиками и уткнув наболевшие от машинного стука головы в германские перины, наслаждался непробудным сном.

Все было негромко и в громадном уснувшем доме, где я тогда пребывала.

Как и все другие, я лежала в кровати; но постель моя была для меня не ложем отдыха, а одром страданий, к которому заболевание приковала меня уже пара дней.

Так все было негромко кругом меня в доме, что, по выражению Лонгфелло, «тишина становилась слышной». Я совсем светло различала, как переливалась кровь в моем наболевшем теле, создавая тот монотонный и столь привычный всякому, кто когда-нибудь прислушивался к полной тишине, звон в ушах.

Я сосредоточенно смотрела за этими неспешно нарастающими звуками, пока из шума, как будто бы далекого водопада, они не перешли в гул могучего горного потока, со злобой бурлящие воды стремнины… Но вот внезапно, скоро поменяв темперамент, рёв и шум как будто бы слились и перепутались, перемешались и, наконец, были поглощены вторым, более отрадным и желанным мною звуком. То был негромкий, еле слышный шепот голоса, в далеком прошлом ставшего мне привычным благодаря денным и нощным долголетним с ним беседам. Да, шепот привычного и неизменно дорогого голоса; сейчас же, как и во все такие 60 секунд нравственных ли, физических ли страданий, – вдвойне дорогого, по причине того, что он постоянно приносил мне с собою утешение и чувство упования, облегчение, если не полное выздоровление… Так было и в этом случае:

– Терпение!.. – шептал данный ободряющий, задушевный голос. – Рассказ о некой необычной, погибшей жизни неимеетвозможности не сократить страданий и часов бессонницы. Отвлекись от своих страданий, отыщи пищу вниманию. Наблюдай… вот прямо в том месте, перед собою!..

«Прямо в том месте, перед собою» – означало в этом случае громадные, из цельных зеркальных стекол три окна безлюдного дома, стоящего на другой стороне улицы. Его окна пребывали по прямой линии против моих окон. В то время, когда я посмотрела по указанному мне направлению, то вправду увидала то, что вынудило меня на время позабыть кроме того ожесточённые боли.

Как будто бы туман, необычной формы облако ползло по зеркальным окнам безлюдной квартиры, возрастало и неспешно заволакивало всю стенке. Густое, тяжелое, змееобразное, белесоватое облако это напомнило мне, почему-то, собственной причудливой формою тень огромного развивающего кольца боа-констриктора[15]. Мало-помалу эта тень провалилась сквозь землю, покинув за собою одно сияние, местами сребристо мягкое, бархатистое, как будто бы отсвет молодого месяца на чёрных водах чистого пруда. После этого оно задрожало, заколебалось, и зеркальные стекла внезапно заискрились, словно бы отражая тысячи преломляющихся лунных лучей, целое тропическое звездное небо, – вначале с наружной стороны окон, а после этого и в безлюдного жилья…

А тишина в доме и около меня становилась с каждою минутою все слышнее и явственнее, и шум далекого водопада громче и громче, в то время, когда внезапно сияние в закрытых окон стало опять густеть да и то же туманное облако удлиняться и, пронизывая стекла, ползти тем же змееобразным перемещением через улицу и над нею, медлительно созидая и перекидывая чудесный мост от очарованных окон безлюдного дома до моего балкона – более, до самой моей кровати! В то время, в то время, когда я напряженно смотрела за этим необычным явлением, и сами окна, и безлюдная за ними помещение неожиданно провалились сквозь землю.

На их месте показалась вторая, помещение в строении, которое было в моем сознании швейцарским chalet[16] и ничем иным. Ветхие, из потемневшего от времени дуба стенки рабочего кабинета были покрыты от потолка до полу различными полками, заваленными древними фолиантами и рукописями. Такой же громадный старомодный письменный стол стоял среди помещения.

За ним, перед целым ворохом письменных принадлежностей и рукописей, с гусиным пером в руках сидел бледный, истощенный на вид старик; безрадостная, изможденная, скелетообразная фигура, с лицом таким исхудалым, страдальческим и желтым, что свет от единственной на столе рабочей лампы, падая на его голову, образовывал два броских пятна на выдающихся скулах этого изнуренного, как будто бы выточенного из ветхой слоновой кости, лица.

Тогда как с большим трудом приподымаясь на подушках, я всматривалась через улицу, стараясь лучше вглядеться через такое расстояние в лицо старика, видение – все полностью, как было, шале и рабочий кабинет, письменный стол, бюро, книги и сам старик – все это внезапно заколыхалось и задвигалось… Вот оно подвигается ко мне… ближе, все ближе; вот, неслышно скользя по призрачному мосту через улицу, видение все приближается; вот оно уже достигло моего балкона и, не останавливаясь ни одной секунды, оно проходит – как будто бы просачивается – через стенке и закрытые окна. Наконец, выплыв на середину моей спальной, оно останавливается в двух шагах от моей кровати…

– Внимай его думам, прислушайся к голосу его пера… слушай, что оно начнёт писать, – звучит где-то на большом растоянии тот же отрадный голос. – Его история поучительна, и связанный с нею интерес способен не только сократить длину часов бессонницы, но кроме того и вынудить забыть сами страдания… Сделай усилие и опыт, и я помогу!..

Я повиновалась и сосредоточила все внимание на данной одинокой прилежно занятой фигуре, которую я видела так близко от себя, но которая и не подозревала моего соседства. В первые 60 секунд скрип гусиного пера в руках видения не возбуждал в моем уме другого представления, не считая негромкого шепота с прищелкиванием, каких-то острых царапающих звуков необъяснимого характера.

Но мало-помалу ухо мое начало уловлять неясные слова в звуках как бы не сильный, узкого, дребезжащего голоска; и мне вначале почему-то показалось, что они исходили из уст согбенной за рабочим столом фигуры: старик просматривал что-то тихо, а не писал собственный рассказ. Но я весьма не так долго осталось ждать убедилась в неприятном.

Уловив 60 секунд, в то время, когда он развернул на мгновение голову в мою сторону, я разом убедилась, что его жадно сжатые узкие губы были неподвижны, а голос был через чур плаксивым и резким, дабы быть его голосом. Одновременно с этим я увидала, как по окончании каждого написанного его не сильный, дрожащей рукою слова неожиданно вспыхивала из-под его гусиного пера, как будто бы острый свет, искра, преобразовывающаяся так же неожиданно в звук, в конечном итоге ли, либо же лишь в моем внутреннем сознании – это все равно: дело в том, что это был вправду тоненький голосок гусиного пера, раздававшийся у моих ушей, не смотря на то, что как само перо, так и человек, пишущий им, были, возможно, в то время за много миль от Германии. Такие вещи случались и будут еще довольно часто случаться, в особенности в ночные часы, под «сенью звезд», в то время, когда, как говорит Байрон:

… Язык миров иных мы изучаем.

По крайней мере, большое количество дней спустя, я не забывала каждое признесенное в ту ночь «пером» слово. В этом умственном ходе, но, не заключалось большого подвига, поскольку в нем принимала участие не память, а просто зрение. Это произошло не в впервые. Чуть я села с целью записать рассказ пера, как отыскала его, по обыкновению, уже отпечатанным неизгладимыми чертами перед моим внутренним зрением, на скрижалях астрального света…

Мне оставалось, как и неизменно в аналогичных случаях, – лишь списывать рассказ, передавая его слово в слово…

Я опоздала определить имени моего ночного видения – храбреца рассказа. Читателям, почему-либо предпочитающим видеть в этом рассказе обычным образом сочиненное событие, а возможно, легко и сон, – перипетии поведанной гусиным пером драмы окажутся от этого не меньше увлекательными.

Вот она, как была тогда записана, а сейчас переписана мною, практически.

Рассказ незнакомца

…Место моего рождения – маленькая горная деревушка. Горсть швейцарских хижин, на большом растоянии скрывающихся в облитой солнцем котловине, между двумя сползающими горою и ледниками, покрытою вечным снегом. В том направлении, ровно тридцать семь лет тому назад, я возвратился разбитым нравственно и физически калекой – дабы в том месте погибнуть.

Но чистый усиливающий воздушное пространство отчизны решил в противном случае: он оживотворил меня, и я доселе жив. К чему? Для чего?… Кто может знать!

Возможно, я был обречен на судьбу, дабы свидетельствовать о том, что пряталось доселе мною в глубокой тайне, как герой и очевидец драмы, столь полной страшных событий и ужаса; говорить о них все равно что волноваться их опять… Но я не силах скрывать эту тайну долее! Либо это он толкает… меня к данной исповеди?… Он… он!.. Так, да послужит данный рассказ наказанием моей гордости, уроком идущим по моим стопам…

Основная обстоятельство, из-за чего я так продолжительно скрывал произошедшее, – это полученное мною в известном направлении и с самого детства воспитание. Благодаря ему я рано купил основанные на одной гордости предубеждения; и в то время, когда последующие события, уличив в фальши, опрокинули мои любимые теоремы, я все-таки не смирился, но восстал еще хуже против очевидности.

Усматривая в данной постоянной эволюции созданных обстоятельств, зарождающих прямые последствия от одной начальной основной обстоятельства, от коей и случилось все последующее, – я связываю эту первопричинность со не сильный и кроткой личностью некоего аскета японца, и говорю: он – перст, направивший начальное событие; а все последствия лишь доставляют мне одно лишнее и неопровержимое подтверждение существования того, что я с удовольствием признал бы – о, в то время, когда бы это лишь еще было вероятным! – за тщетную химеру, за создание моей личной фантазии, за горячечное видение, за абсурд расстроенного, обезумевшего мозга. О, в то время, когда бы!..

Потому что именно этот пример всех людских добродетелей, данный старец, наполнивший печалью и сломавший мне всю жизнь, это именно он причина всего зла, создатель преследующего меня демона!.. Насильно столкнув меня с однообразной, но надёжной тропы обыденной жизни, он первенствовал , кто навязал мне против воли убеждение и вынудил уверовать в загробную, если не в вечную судьбу, прибавив, так, еще одну лишнюю пытку ко всем омерзительным кошмарам жизни!..

Чтобы дать читателю более ясное представление о моем положении, я обязан прервать на время собственные воспоминания о нем, сообщив пара слов о самом себе.

Как уже сообщено, появившись в Швейцарии у своих родителей французов, сосредоточивших глобальную премудрость в литературной триаде, складывавшейся из Вольтера, Ж.-Ж. Руссо и де Гольбаха, и взяв воспитание в одном из германских университетов, я вырос убеждённым атеистом и ярым материалистом.

Я был совсем не может представить себе кроме того в воображении какие-то сверхъестественные существа, – не говоря уже о каком-то высшем существе, – властвующие над миром либо кроме того вне видимой природы и хорошие от нее. Благодаря для того чтобы умозрения я и взирал на все то, что не могло быть подведенным под строгий анализ физических эмоций, как на одну химеру. Душа – рассуждал я – кроме того допуская таковую в человеке, должна быть вещественной.

Определение слова incorporeal, – эпитет, даваемый им его Всевышнему, – свидетельствует вещество, лишь немногим утонченнее физических тел, и о котором мы по крайней мере не могут создать себе ясного представления. Так как же может то, о чем отечественные эмоции не могут доставить нам ясного понятия, как может оно сделаться внезапно видимым либо кроме того какое-либо осязательное явление?

Естественным следствием аналогичных умозрений являлось дикое презрение к преданиям в то время только что зарождающегося в Европе спиритизма, равным которому было разве лишь неизменно овладевающее мною чувство злобной иронии при первом слове назидания от иногда встречаемых мною патеров. Это последнее чувство не оставляло меня во всю жизнь и лишь окрепло с годами.

В восьмом отделе собственных «Мыслей» Паскаль сознается в полной неудовлетворительности доказательств касательно существования Всевышнего. Я же в продолжение целой моей жизни исповедовал полную уверенность в небытии для того чтобы экстра-космического существа, повторяя вместе с этим великим мыслителем памятные слова, в которых он нам говорит, что:

«Я искал удостоверения в том, не оставлял ли данный Всевышний, о котором говорит всю землю, не смотря на то, что каких-нибудь за собою следов. Я ищу везде, и везде нахожу один мрак. Природа не дает мне ничего, что не сделалось бы для меня вопросом беспокойства и сомнения».

Не обнаружил и я, до этого дня, ничего для того чтобы, что бы имело возможность вынудить меня поменять это воззрение. Я ни при каких обстоятельствах не верил и ни при каких обстоятельствах не поверю в Главное Существо. Довольно же явлений, вера в каковые, показавшись с Востока, распространилась и проповедуется сейчас по всему земному шару, и того, что имеется такие на свете люди, каковые развили в себе психологические свойства до таковой степени, что равняются древним всевышним по собственной силе, – над теми, как и над вторыми, я в далеком прошлом прекратил кроме того смеяться.

Вся моя жизнь, разбитая, раздавленная, приниженная, есть громким протестом против для того чтобы предстоящего отрицания!

Благодаря несчастного по смерти моих своих родителей процесса я утратил солидную часть моего состояния и тогда же решился – скорее для тех, кто мне был дорог, чем для самого себя – составить себе второе. Моя старшая и единственная сестра, которую я обожал, была замужем за бедным человеком. Для ее детей я решился вступить в товарищество с богатой компанией в Гамбурге, и отправился в Японию в качестве агента.

В продолжение нескольких лет мои дела шли весьма удачно. Я пользовался доверием многих влиятельных японцев, благодаря покровительству которых взял возможность посещать и делать обороты и дела во многих местностях, совсем недоступных в то время для европейцев. Равнодушный ко всем религиям – я заинтересовался буддизмом, единственной, по-моему, совокупностью, хорошей именоваться философической.

Исходя из этого в свободное от занятий время я посещал самые превосходные в Японии храмы и видел во всех подробностях самые серьёзные из девяноста шести буддистских монастырей в Киото. Так, я изучал попеременно храмы: Дой-Бутсу с