Война николая никулина: правда и ложь мемуаров

Мемуары, мемуары… Кто их пишет? Какие конкретно мемуары смогут быть у тех, кто сражался в действительности? У лётчиков, танкистов и в первую очередь у пехотинцев? Ранение – смерть, ранение – смерть, ранение – смерть – и всё!

Иного не было. Мемуары пишут те, кто был около войны.

Во втором эшелоне, в штабе. Или продажные писаки, высказывавшие официальную точку зрения…

Мемуары рядового воина ВОВ – событие довольно редкое. Относительно низкий уровень неспециализированной грамотности, тяжесть опробований, отсутствие времени и возможности на то, дабы вникнуть в происходящее, прямые запреты ведения дневников в годы войны – всё это делало возможность появления воспоминаний рядовых и сержантов очень низкой.

Да и что может отыскать в памяти несложный воин, в случае если все его силы и энергия уходили на то, дабы выполнить поставленную задачу и остаться наряду с этим в живых? Война рядового – это 500 метров до соперника, столько же в тыл, до начальника батальона и пара сот метров по фронту роты. Это задача вида «достигнуть ориентира № 3 – поваленная береза, окопаться и ожидать распоряжений».Война николая никулина: правда и ложь мемуаров

Всё, больше ничего. Исходя из этого солдатские мемуары – это в первую очередь рассказ о тех людях, с кем было нужно дробить последний сухарь, кто собирал по карманам махорочную пыль, дабы свернуть козью ножку, кто шёл рядом те самые полкилометра до соперника и кто лёг в сырую почву… Но вспоминать не легко, по причине того, что за каждым эпизодом притаились страдания и боль. В начале 70-х годов прошлого века Константин Симонов израсходовал много часов на интервью с полными кавалерами ордена Славы.

Казалось бы, заслуженные люди с массой подвигов – сиди да говори! Но, просматривая интервью, внезапно осознаёшь, что Симонову приходится практически клещами вытягивать из храбрецов рассказ, и лишь грамотный вопрос ненадолго заставляет ветерана погрузиться в прошлое и выдать какие-то занимательные подробности.

Война – это тяжелейшая травма для психики любого человека. Те, кто не смог с ней совладать, заканчивали жизнь суицидом, спивались, уходили в криминал. Их жизненный путь был маленьким и трагичным.

Большая часть же боролось с ней до самой смерти. Покинем классификацию дорог преодоления военной психотравмы опытным психологам, но за 15 лет работы над сайтом iremember.ru, опросив более 2000 человек, мы можем отметить пара способов, к каким по большей части прибегают ветераны, дабы сохранить собственную личность и не дать кошмарам войны её уничтожить:

Диссоциация – отделение себя от травмы. Наряду с этим рассказ о войне преобразовывается в целый анекдот и состоит преимущественно из выпивки и поиска еды, забавных историй о встречах с командирами и противником.

Подавление – активное вытеснение негативных воспоминаний. Это те самые ветераны, каковые «ни при каких обстоятельствах не говорили о войне». В случае если таковой человек соглашается на интервью, то рассказ его предельно твёрд и наполнен подробностями.

Аннулирование – война из памяти человека. Данный подход характерен для дам-участниц войны, но бывает и с мужчинами.

Вымещение – форма психотерапевтической защиты, при которой негативная эмоциональная реакция направлена не на обстановку, привёдшую к психической травме, а на объекты, не имеющий к психотравме отношения. Значительно чаще это люди, с которыми сам ветеран не общался либо ситуации, в которых он не принимал участие.

Последний метод борьбы личности с военной травмой мы разглядим подробнее, потому, что именно он ярко представлен на страницах мемуаров Николая Николаевича Никулина «Воспоминания о войне» (Эрмитаж. – 2-е изд. – СПб.: Издательство Эрмитажа, 2008). Сам создатель этого и не скрывает:

«В данной рукописи я решал всего лишь индивидуальные неприятности. Возвратившись с войны израненный, контуженный и подавленный, я не смог сходу с этим совладать. В те времена не было понятия «вьетнамский синдром» либо «афганский синдром», и нас не лечили психологи.

Любой спасался, как мог».

Каждые мемуары – вещь очень субъективная. Довольно часто они писались для однополчан, и в задачу мемуариста входило не забыть и не пропустить ни одной фамилии, чтобы не обидеть хорошего человека. Но имеется и те, что написаны для себя, дабы оправдать собственные действия, «уменьшить душу», и т.п.

Не скрывает этого и Николай Никулин, информируя о том, что записал собственные воспоминания, дабы исторгнуть из себя всю мерзость войны. Исторгнуть оказалось блестяще, но приводит к честность автора. В первую очередь, отторжение приводит к описанию Никулиным людей, с которыми его сводила война.

В случае если человек в описании автора хороший специалист и умелый воин – следом он в обязательном порядке пьяница, насильник, наделён физическими недочётами, и другое.

В случае если же описание человека начинается с хороших качеств – ожидай беды: это фактически неизбежно, как в нехорошем детективе, будет последняя сволочь. В книге нет ни одного упоминания дам на войне с хорошей точки зрения – это только объект сексуальных домогательств. И тут мы должны ещё раз постулировать: взор мемуариста – это взор его души.

В случае если человек заточен лишь на то, дабы видеть негатив, ничего другого он заметить не сможет.

Включённая психотерапевтическая защита в форме вымещения не разрешает автору не то что быть объективным, а заставляет его выискивать, смаковать, а время от времени и додумывать поступки и негативные ситуации.

Разбирать эти мемуары весьма не легко. В той либо другой форме мы брались за рецензию его книги пара раз, и любой раз это заканчивалось ничем по окончании нескольких написанных строчек. Но празднование 70-летия Победы взвинтило градус споров о ценности книги до точки кипения, и мы однако сочли нужным высказаться.

Сейчас воспоминания Никулина выкладываются на стол в любой дискуссии о правдивости тех либо иных воспоминаний о войне как основной козырь, по окончании чего спор довольно часто переходит на личности. Отношение к книге у различных читателей строго противоположное: в зависимости от степени просвещённости в вопросах военной истории и политических пристрастий это или «одна из немногих книг с «настоящей» правдой о войне», или «нечистый пасквиль, написанный с целью опорочить память воинов Великой Отечественной».

Нами предпринимались попытки проанализировать книгу Никулина только на базе документов Центрального архива Минобороны РФ (ЦАМО РФ), но низкое должности автора и воинское звание мемуаров не разрешили выполнить эту задачу полностью и всецело проследить его боевой путь. Удалось отыскать всего несколько упоминаний лично сержанта Никулина, но об этом пара позднее. Однако, изучение документов дало неспециализированное представление о событиях, обрисованных в книге, и разрешило взять подтверждение либо опровержение некоторых эпизодов.

направляться сходу заявить, что фотографическая точность при упоминании через 3 десятилетия (книга написана в 1975 году) дат, фамилий, географических названий разрешают с громадной уверенностью высказать предположение, что создатель мемуаров вёл на фронте дневниковые записи. Как раз эпизоды, обрисованные с их применением, отлично «ложатся в документы» ЦАМО, а вот появление фигур речи вида «отечественный полковник», «отечественный комиссар» либо «сосед по госпитальной койке» сходу должно настораживать, поскольку они большей частью сулят лишь повторение баек, кочевавших по всему фронту, как говорится, «от Баренцева до Чёрного моря». Кое-какие из них снабжены снимающими ответственность с автора оборотами («мне говорили»), но часть обрисована от первого лица.

Итак, начнём с предисловия:

«Мои записки не предназначались для публикации. Это только попытка освободиться от прошлого: подобно тому, как в западных государствах люди идут к психоаналитику, выкладывают ему собственные тревоги, собственные заботы, собственные тайны в надежде исцелиться и обрести покой, я обратился к бумаге, дабы выскрести из закоулков памяти глубоко засевшую в том месте мерзость, свинство и муть, дабы освободиться от угнетавших меня воспоминаний. Попытка точно бесплодная, неисправимая…»

Бумага, как мы знаем, «всё стерпит», и её применение в психотерапии опробовано в далеком прошлом и удачно. Вот лишь итог данной тяжелейшей внутренней работы, которую травмированный человек проводит над собой, изливая на бумагу собственные переживания, выносить на публику вправду не необходимо, по крайней мере в исходном виде.

«Эти записки глубоко индивидуальные, написанные для себя, а не для постороннего глаза, и от этого очень субъективные. Они не смогут быть объективными вследствие того что война была пережита мною практически в детском возрасте, при полном отсутствии жизненного опыта, знания людей, при полном отсутствии защитных реакций либо иммунитета от ударов судьбы».

Полностью честное и правильное замечание, которое должно встревожить тех, кто пробует представить книгу Никулина как истину в последней инстанции и как единственную правдивую книгу о войне. Но это всего лишь один из взоров на войну, где все люди – сволочи, завшивленные и вонючие, где все мысли – лишь о вкусной еде и тёплой постели, где кругом – лишь грязь и трупы. Но, существуют и другие точки зрения людей, справившихся с травмой иным методом либо по большому счету избавившихся от неё.

Красивым примером могут служить воспоминания Мансура Абдулина «От Сталинграда до Днепра», Василия Брюхова «Бронебойным, пламя!» и многие другие.

«Мой взор на события тех лет направлен не сверху, не с генеральской колокольни, откуда всё видно, а снизу, с позиций воина, ползущего на брюхе по фронтовой грязи, а время от времени и уткнувшего шнобель в эту грязь. Конечно, я видел немногое и видел своеобразны».

Сложно сообщить, осознанно ли создатель нарушил эту декларацию, либо ему просто не удалось удержаться от соблазна высказать собственные взоры на тактику и стратегию, но описаний, как нужно было верно функционировать начальникам всех рангов впредь до Главнокому в той либо другой ситуации, в книге предостаточно. Вот только пара примеров:

«…Полковник знает, что атака ненужна, что будут только новые трупы. Уже в некоторых дивизиях остались только штабы и три-четыре десятка людей. Были случаи, в то время, когда дивизия, начиная сражение, имела 6–7 тысяч штыков, а в конце операции её утраты составляли 10–12 тысяч – за счёт постоянных пополнений!

А людей всё время не хватало! Своевременная карта Погостья усыпана номерами частей, а солдат в них нет… Прекрасно, в случае если полковник постарается продумать и подготовить атаку, проверить, сделано ли всё вероятное. А довольно часто он просто посредствен, ленив, пьян. Довольно часто ему не хочется покидать тёплое укрытие и лезть под пули…»

«Из штаба, по карте руководил армией генерал Федюнинский, давая дивизиям приблизительное направление наступления».

Перефразируя известную цитату, скажем: «товарищ гвардии сержант упрощает».

Возможно перечислять подобные познания о действиях начальников вечно. Но возвратимся к первым армейским воспоминаниям автора:

«Врезалась в память сцена отправки морской пехоты: прямо перед отечественными окнами, выходившими на Неву, грузили на прогулочный катер воинов, всецело вооружённых и экипированных. Они нормально ожидали собственной очереди, и внезапно к одному из них с громким плачем подбежала дама. Её уговаривали, успокаивали, но бесполезно.

Солдат силой отрывал от себя судорожно сжимавшиеся руки, а она всё цепляласьза вещмешок, за винтовку, за противогазную сумку.

Катер уплыл, а дама ещё продолжительно тоскливо выла, ударяясь головою о гранитный парапет набережной. Она почувствовала то, о чём я определил большое количество позднее: ни воины, ни катера, на которых их отправляли в десант, больше не возвратились».

Тут мы видим неточность, обычную не только для воспоминаний Николая Никулина, но и для других мемуаров, в то время, когда логическое построение делается на базе недостаточного количества фактов. Вчерашний школьник Николай видит и остро переживает сцену прощания. Больше данный катер он не видит и, вероятнее, до него доходит информация, что огнём соперника один из катеров (возможно, кроме того данный) потоплен, а пребывавшие на нём погибли.

Со временем эти события выстроились в логическую цепочку «отправка – дама – смерть». Быть может, Николай стал свидетелем погрузки участников Петергофского десанта, из которых вправду не выжил фактически никто, но это не даёт ему права на обобщения.

«Баржа, в это же время, проследовали по Неве и потом. На Волхове её, по слухам, разбомбили и утопили мессершмитты. Ополченцы сидели в трюмах, люки которых предусмотрительное руководство приказало закрыть – дабы, чего хорошего, не разбежались, голубчики!»

Прекрасно, что в описание эпизода добавлено снимающее с автора любую ответственность за достоверность примечание «по слухам». Осознать логику действий жестоких и глупых начальников сложно – в трюмы под непременный замок загоняются… добровольцы ленинградского ополчения. Дабы не передумали, забыв, что они добровольцы?

Как и в прошлом случае – кто поведал про эпизод автору? Погибшие в закрытых трюмах ополченцы, те, кто их в том месте закрыл, либо германские лётчики похвастались? Читатель данной книги должен быть внимательным, отслеживая источник информации автора.

Слухи, либо «сарафанное радио», – это интернет того времени.

Они самопроизвольно рождались и умирали, и чем тяжелее была ситуация на фронте, тем немыслимее были предположения. Кроме того в конце войны ходили беседы о том, что с немцами заключат мирный контракт. Сынкова Вера Савельевна вспоминает о том, как входили немцы в их село: «К тому времени по селу деятельно пошли слухи – говорили, что тех, у кого обстриженные волосы, будут стрелять.

А у меня, как назло, маленькие волосы. Что делать?!

В магазине имелась древесная лоханка, я её на голову надела и через сад начала пробираться к себе». Таких историй было много, и попытка выстроить на них повествование приведёт лишь к искажению действительности.

«…Какой забавный сержант: «Ага, вы понимаете два языка! Прекрасно – отправитесь чистить уборную!» Уроки сержанта запомнились на всегда. В то время, когда я путал при повороте в строю правую и левую стороны, сержант поучал меня: «Тут тебе не университет, тут головой думать нужно!»

Сержант должен был быть не только забавным, но и весьма наблюдательным – как он сумел по внешнему виду красноармейца Никулина выяснить, что тот обладает двумя языками? В большинстве случаев такие подробности становятся обстоятельством издевательств и насмешек, будучи упомянутыми не к месту – не нужно подчеркивать знание языков, в то время, когда об этом не просят.

Тут необходимо сделать одно серьёзное уточнение: Николай Никулин вырос в городе, в культурной семье и, возможно, был лишён возможности общаться с несложными и невеждами людьми, которых в Советском Альянсе начала 40-х годов было большая часть. Человек, у которого было четыре класса начальной школы, другими словами, могший кое-как просматривать-писать и знавший простые арифметические действия, имел возможность рассчитывать на карьеру младшего начальника, а при старании и определённом везении – и на получение среднего опытного а также высшего образования.

Жизнь в предвоенные годы была тяжела, так что с воспитанием у старшин и сержантов не всегда дело обстояло прекрасно. И уж совершенно верно, им не за что было обожать наглых юнцов, росших на всём готовом и закончивших школу , за что с 1940 года надеялось платить.

«В августе дела на фронте под Ленинградом стали нехороши, дивизия ушла на передовые позиции, а с нею совместно – добрая половина отечественных направлений в качестве пополнения. Все они не так долго осталось ждать сгорели в битвах».

Таких обобщений разбросано по тексту большое количество. Создатель легко экстраполирует собственный персональный опыт либо опыт говоривших ему людей на всю Красную армию, коммунистический народ и страну в целом. Весьма многие оценочные суждения Николая Никулина опираются не на совокупность фактов, а на единичные частные случаи.

Исходя из этого от читателя требуется огромное внимание, дабы при изучении книги попытаться отделить факты от обобщений и домыслов. Легко ещё один пример:

«…Лучше всех была будущее тех, кто попал в полки связи. В том месте они трудились на радиостанциях до конца войны и практически все остались живы. Хуже всех было нужно зачисленным в стрелковые дивизии: «Ах, вы радисты, – сообщили им, – вот вам винтовки, а вот – высота.

В том месте немцы! Задача – захватить высоту!»

Хороший мемуарист однако обязан сказать лишь за себя!

«…Горели Бадаевские продуктовые склады. Тогда мы ещё не могли знать, что данный пожар примет решение судьбу миллиона горожан, каковые погибнут от голода зимний период 1941–1942 годов».

Сейчас уже совершенно верно как мы знаем, что пожар Бадаевских складов не решил ничего. В том месте вправду хранились огромные запасы продовольствия, но в действительности, с учётом снабжения всего города, их имело возможность бы хватить максимум на 7 дней. Спасли бы эти продукты лишние судьбы, либо нет, неизвестно.

Как бы то ни было, 8 сентября, в то время, когда немцы разбомбили Бадаевские склады, в Ленинград по Ладоге уже шли первые баржи с продовольствием. Но это совсем вторая история.

Описание собсвенной способностей и внешности выглядит неприглядно:

«Я был плохой воин. В пехоте меня или сразу же расстреляли бы для примера, или я сам погиб бы от слабости, кувырнувшись головой в костёр: обгорелые трупы во множестве оставались на месте стоянок частей, прибывших из голодного Ленинграда. В полку меня, возможно, ненавидели, но терпели».

«…Я уже был дистрофиком и выделялся среди воинов своим жалким видом»… «Со временем я в кровь расчесал себе худые бока, и на месте расчёсов появились струпья» … «Я собирал корки и сухари около складов, кухонь – одним словом, добывал еду, где лишь имел возможность».

«Для меня Погостье было переломным пунктом судьбы. В том месте я был убит и раздавлен. В том месте я получил безотносительную уверенность в неизбежности собственной смерти.

Но в том месте случилось моё восстановление в новом качестве. Я жил как в бреду, не хорошо соображая, не хорошо отдавая себе отчёт в происходящем. Разум как будто бы затух и чуть теплился в моём голодном, измученном теле».

«…В признательность за работу глава столовой дал нам громадный чан с объедками, оставшимися от офицерского завтрака. Мы сожрали их с восхищением, не обращая внимания на окурки, иногда попадавшиеся в перловой каше».

«…Обовшивевший, опухший, нечистый дистрофик, я не имел возможности как направляться трудиться, не имел ни бодрости, ни осанки. Моя жалкая фигура высказывала только унылое отчаяние. Собратья по оружию или без звучно неодобрительно сопели и отворачивались от меня, или высказывали собственные эмоции крепким матом: «Вот навязался недоносок на отечественную шею!»

Если судить по разбросанным в книге то тут, то в том месте описаниям взаимоотношений с сослуживцами, Николай Никулин не только не пользовался авторитетом, но был как минимум объектом насмешек, а как максимум ненавидим. Мужской армейский коллектив – весьма твёрдая среда, и в случае если складывается так, что «твоё место у параши», то и выбраться с этого места возможно лишь поменяв часть, что автору и удаётся под конец войны.

Так что неудивительно, что сослуживцы не обожают того, кто для них ненужен и чью долю трудностей им приходится брать на себя. Нет ничего необычного и в том, что эта нелюбовь обоюдна, и как раз исходя из этого все люди у Николая Никулина выглядят неприглядно – как говорится, алаверды!

«…Сейчас эта операция, как «не имевшая успеха», забыта. А также генерал Федюнинский, руководивший в то время 54-й армией, стыдливо умалчивает о ней в собственных мемуарах, упомянув, действительно, что это было «самое тяжёлое, самое тяжёлое время» в его военной карьере».

Речь заходит о неудачной Любанской операции, совершённой в январе-апреле 1942 года. Вот лишь генерал Федюнинский в собственных мемуарах не умалчивает о неудаче, а посвящает ей целую главу собственной книги «Поднятые по тревоге» с красноречивым заглавием «Этого имело возможность не произойти», где делает разбор обстоятельств провала данной попытки деблокирования Ленинграда. Книга мемуаров генерала Федюнинского написана в первой половине 60-ых годов XX века, за 15 лет перед тем, как бывший сержант Никулин сел писать собственные воспоминания.

«…станцию Погостье отечественные, якобы, забрали с ходу, в последних числахДекабря, в то время, когда в первый раз приблизились к этим местам. Но в станционных строениях был запас спирта, и перепившиеся храбрецы были вырезаны подоспевшими немцами. С того времени все попытки прорваться оканчиваются провалом.

История обычная! какое количество раз позже приходилось её слышать в различное время и на разных участках фронта!»

Одна из самых распространённых фронтовых баек, ходивших по всем участкам фронта, не имеющая под собой документальных подтверждений. Конкуренцию ей составляет по популярности история про намерено покинутые немцами цистерны со спиртом, захват которых разрешает им тут же отбить населённый пункт назад, потому, что все перепились. Не смог пройти мимо и Никулин, эта история всплыла уже при описании событий последнего года войны:

«…Я пришёл в подвал, в то время, когда на цементном полу была лужа по колено, воздушное пространство, заполненный парами спирта, пьянил. Кое-где в жидкости показывались ушанки и ватные штаны захлебнувшихся любителей выпить».

Как уже упоминалось, нет в книге Николая Никулина ни одного уважительного упоминания дамы на войне. Все они выглядят или бессловесными сексуальными рабынями, или сознательными дамами лёгкого поведения:

«…Голодным воинам … было не до баб, но руководство получало собственного любыми средствами, от неотёсанного нажима до самых изысканных ухаживаний. …И ехали девушки к себе с прибавлением семейства. Кто-то этого искал сам … Бывало хуже. Мне говорили, как некоторый полковник Волков выстраивал женское пополнение и, проходя на протяжении строя, отбирал приглянувшихся ему красоток.

Такие становились его ППЖ, а вдруг сопротивлялись – на губу, в холодную землянку, на воду и хлеб!

Позже крошка шла по рукам, доставалась различным помам и замам. В лучших азиатских традициях!»

Будущее дам на фронте значительно чаще была весьма непростой, да и по окончании войны им досталось – практически десять лет слова «шлюха» и «фронтовичка» были фактически синонимами. Вот что об этом вспоминал второй ветеран Василий Павлович Брюхов: «По большому счету, у меня отношение к дамам всегда было самое милое. Так как у меня самого было пять сестёр, которых я постоянно оберегал.

Исходя из этого я к девчонкам был весьма внимателен. Так как девчонки мучились-то как?!

Им же тяжелее было в сотню раз, чем нам, мужикам! Особенно жалко за девчонок-медсестёр. Они же на танках ездили, с поля боя раненых вывозили и, в большинстве случаев, приобретали медаль «За Боевые Заслуги» – одну, вторую, третью.

Смеялись, что взяла «За половые потуги». Из девчонок редко кто орден Красной Звезды имел. И те, кто ближе к телу начальника.

А по окончании войны как к ним относились?! Ну, представь: у нас в бригаде тысяча двести человек личного состава. Все мужики.

Все юные.

Все подбивают клинья. А на всю бригаду шестнадцать девчонок. Один не пришолся по нраву, второй не пришолся по нраву, но кто-то понравился, и она с ним начинает видеться, а позже и жить. А остальные питают зависть к: «А, она такая-сякая. ППЖ».

Многих хороших девчонок ославили.

Вот так». Потому, что Николай Никулин из тех, кому не досталось на фронте женской ласки, то с сожалением приходится констатировать, что в собственных мемуарах он поднялся на путь того самого «ославления» всех 800 000 дам-участниц войны.

«В начале войны германские армии вошли на отечественную территорию, как раскалённый нож в масло. Дабы затормозить их перемещение, не нашлось другого средства, как залить кровью лезвие этого ножа. Неспешно он начал ржаветь и тупеть и двигался всё медленней. А кровь лилась и лилась.

Так сгорело ленинградское ополчение.

Двести тысяч лучших, цвет города».

Общее колличество боевой части ленинградского ополчения составляла порядка 160 000 человек, наряду с этим не поддаётся сомнению, что части ополченцев удалось выжить. К примеру, Даниилу Гранину, что вести войну до самой Победы и жив поныне. Сражался в Ленинградской армии народного ополчения и актер Борис Блинов, исполнитель роли Фурманова в «Чапаеве».

Он выжил в июльских битвах, был эвакуирован в Казахстан с киностудией «Ленфильм», успел сняться в «Ожидай меня» и погиб в первой половине 40-ых годов двадцатого века от брюшного тифа.

«…И поднимается сотня Иванов, и бредёт по глубокому снегу под перекрёстные автострады германских пулемётов. А немцы в тёплых дзотах, сытые и пьяные, наглые, всё предусмотрели, всё вычислили, всё пристреляли и бьют, бьют, как в тире. Но и вражеским воинам было не так легко.

Сравнительно не так давно один германский ветеран поведал мне о том, что среди пулемётчиков их полка были случаи помешательства: не так людей последовательность за рядом – а они всё идут и идут, и нет им финиша».

Разбирая данный эпизод, мы не будем останавливаться на уже пара раз упомянутых обобщениях. Страно, но воспоминания бывших германских солдат обычно выглядят полностью так же, лишь в них как раз «иваны» замечательно экипированы, накормлены и занимают оборудованные позиции. По всей видимости, прекрасно в том месте, где нас нет?

«…Полки теряли ориентировку в глухом лесу, выходили не в том направлении, куда нужно. Винтовки и автоматы часто не стреляли из-за мороза, артиллерия била по безлюдному месту, а время от времени и по своим. Снарядов не хватало… Немцы знали всё о передвижениях отечественных армий, об их численности и составе.

У них была хорошая аэроразведка, радиоперехват и другое».

Очевидно, вермахт был весьма сильным соперником, во многом превосходившим по своим боевым возможностям РККА. Но делать из офицеров киборгов и немецких солдат, видящих размещение Красной армии полностью, как минимум опрометчиво. Германские документы, равно как и отечественные, пестрят сообщениями о нехорошем сотрудничестве родов армий, опозданиях с выдвижением, нехорошей организации штабной и разведывательной работы.

Если бы немцы были всезнающими, то разгрома их под Москвой просто не произошло бы, как и не произошло бы Победы. Появляется и вопрос: откуда в 1975 году бывший сержант Никулин знает о германской авиаразведке, радиоперехвате и втором? Более того, Никулин противоречит сам себе, приводя ниже по тексту воспоминания германского воина:

«У нас не было зимней одежды, лишь лёгкие шинели, и при температуре ?40, кроме того ?50 градусов в древесных бункерах с металлической печкой было мало тепла. Как мы все это выдержали, остаётся тайной до сих пор».

В очередной раз мы сталкиваемся с попыткой мемуариста не разобраться с теми тяжёлыми переживаниями, что сопровождали его жизнь на фронте, но отгородиться от них стеной неспециализированных бессмысленных обобщений и фраз.

«…я определил как говорит отечественный командующий И. И. Федюнинский с начальниками дивизий: «Вашу мать! Вперёд!!! Не продвинешься – расстреляю!

Вашу мать! Нападать! Вашу мать!» … Года два назад старый Иван Иванович, хороший дед, поведал по телевизору октябрятам о войне совсем в других тонах…»

Примечательно, что создатель ставит на одну доску начальников, не талантливых выполнить приказ, и детей младшего школьного возраста. По всей видимости, генерал Федюнинский должен был сказать и в том и другом случае одинаково, вот лишь неясно, как как раз?

«…Валенки поменяли на ботинки с обмотками – идиотское устройство, всё время разматывающееся и болтающееся на ногах».

Приверженцев ботинок с обмотками в пехоте было много. Многие ветераны войны отмечают, что в условиях межсезонья обмотки, игравшие роль эрзац-голенища, показали себя лучше, чем сапоги. Вспоминает Желмонтов Анатолий Яковлевич: «Обмотки хороши – снег не попадает, сохнут скоро».

Ему вторит Осипов Сергей Николевич: «В то время, когда мы пришли на обувной завод «Батя», то чехи внесли предложение нам безвозмездно обменять отечественные ботинки с обмотками на сапоги.

Но никто из воинов не захотел обмотки снимать, по причине того, что сапоги трут ноги, а обмотки весьма эргономичны на марше». Возможно, их легко нужно было обучиться верно наматывать?

«…Став снайпером, я,впрочем , был назначен начальником отделения автоматчиков, поскольку не хватало младших начальников. Тут я хватил тёплого до слёз. В следствии битв отделение прекратило существовать.

Работа в пехоте перемежалась с командировками в артиллерию.

Нам дали трофейную 37-миллиметровую пушку, и я, как бывший артиллерист (!?), стал в том месте наводчиком. В то время, когда эту пушку разбило, привезли отечественную сорокопятку, с ней я и «накрылся». Такова история моей славной работы в 311-й с. д. на протяжении Мгинской операции 1943 года».

Казалось бы – вот об этом и нужно писать! Как ходил на «охоту», как вело битвы отделение. Кто те люди, что легли в отечественную почву, и из-за чего они не перечислены поимённо?

А скорее всего вследствие того что ничего этого не было. В соответствии с алфавитной книге учёта рядового и сержантского состава 1067-го стрелкового полка 311-й стрелковой дивизии, хранящейся в дивизионном фонде в архиве Минобороны (опись 73 646, дело 5) сержантН. Н. Никулин ранен 23.08.1943 и из части убыл.

Занимательна указанная воинская учётная профессия раненого (ВУС) – № 121. В соответствии с списку воинских профессий, это санитар либо санитарный инструктор, но никак не снайпер либо наводчик. Это одно упоминание автора в документах соединений и частей, в которых ему довелось вести войну.

Второй эпизод также противоречит воспоминаниям Никулина. Он пишет, что «стал своим» в 534-й отдельной медико-санитарной роте из-за череды ранений, и в итоге, по окончании одного из них, так и остался в штате роты на должности старшины (по сути – административно-хозяйственной должности). Сохранившийся приказ по 48-й Гвардейской тяжелой гаубичной артиллерийской бригаде от 31 августа 1944 года (фонд 48-й Гв.ТГАБр, оп.2, д.2, л.116) информирует об исключении с довольствия личного состава.

В конце перечня по окончании убитых, пропавших без вести и раненых идёт перечень убывших по заболеванию, и последняя строки гласит: «…18. Радиотелеграфиста старшего 1-й батареи Гв. мл. сержанта Никулина Н. Н. – в 543 мср с 31.08.1944». Вот такое вот не в полной мере смелое убытие с передовой, которому нет места в правдивых мемуарах.

«Перед боями нам вручали дивизионное знамя. … Проходя перед строем, полковник искал двух помощников для сопровождения знамени. … Самым подходящим нежданно был… я, возможно, из-за моих гвардейского значка и многочисленных медалей».

В первой половине 40-ых годов двадцатого века у автора не было ни гвардейского звания, ни «бессчётных медалей» – первую медаль «За Отвагу» он возьмёт через год, в июле 1944 года. Максимум, что имел возможность взять Николай Никулин к лету 1943 года, – медаль «За оборону Ленинграда», созданную в декабре 1942-го, но была ли она редкой среди воинов, сражавшихся на том же участке фронта?

«…в один раз в морозный зимний сутки 1943 года отечественный полковник стал причиной меня и сообщил: «Намечается передислокация армий … забери двух солдат, продукты на 7 дней и отправляйся, дабы занять заблаговременно хорошую землянку для штаба. В случае если спустя семь дней мы не приедем, возвращайся назад».

Какую должность должен был занимать сержантНикулин, дабы «отечественный полковник» его откуда-то вызывал?

«Вот как поведала одна медицинская сестра о том, что она … заметила: «…Неожиданно из туч вывалился германский истребитель, низко, на бреющем полёте пролетел над поляной, а пилот, высунувшись из кабины, методично расстреливал автоматным огнём распростёртых на земле, беззащитных людей. Видно было, что автомат в его руках – коммунистический, с диском!»

Никита Сергеевич Михалков, по всей видимости, решил творчески переработать и применять этот эпизод в собственной картине «Утомлённые солнцем-2», где стрелок германского бомбардировщика решает «бомбить» транспорт с эвакуированными собственными экскрементами. Попытался бы создатель высунуть из кабины летящего на скорости 300–400 км/ч истребителя какую-то часть тела – быть может, не довелось бы людям просматривать открыто глупые байки и наблюдать такое же глупое кино.

«Неужто не было возможности избежать ужасных жертв 1941–1942 годов? Обойтись без тщетных, заблаговременно обречённых на провал атак Погостья, Синявино, Невской Дубровки и многих вторых аналогичных мест?»

По всей видимости, возможно было. Либо запрещено. В любом случае, это не входит в компетенцию сержанта Никулина, взор которого «на события тех лет направлен не сверху, не с генеральской колокольни, откуда всё видно, а снизу, с позиций воина».

Кстати, в качестве оправдания Никулина, стоит упомянуть о том, что с местом его войны ему не повезло – приблизительно как несчастным канадцам 1917 года под Пашендалем, либо русским воинам осени 1916 года в Ковельском тупике.

Позиционная война, «битвы за избушку лесника», продвижение на 30 метров по окончании трёхнедельной артподготовки. Увы, Никулин, как и его сослуживцы, был в аду.

Сложно делать выводы опытных качествах послевоенного искусствоведа Никулина, но то, что он неоправданно смело берётся за математические подсчёты, разумеется. Вот его методика подсчёта утрат СССР в Великой Отечественной войне:

«О глобальной статистике я не могу делать выводы. 20 либо 40 миллионов, может, больше? Знаю только то, что видел.

Моя «родная» 311-я стрелковая дивизия пропустила через себя за войну около 200 тысяч людей. (По словам последнего начальника по стройчасти Неретина.) Это значит, 60 тысяч убитых! А дивизий таких было у нас более 400.

Математика несложная… Пострадавшие большей частью вылечивались и снова попадали на фронт. Всё начиналось для них сперва. В итоге, два-три раза пройдя через мясорубку, погибали.

Так было начисто вычеркнуто из судьбы пара поколений самых здоровых, самых активных мужчин, прежде всего русских.

А побеждённые? Немцы утратили 7 миллионов по большому счету, из них лишь часть, действительно, самую громадную, на Восточном фронте. Итак, соотношение убитых: 1 к 10, либо кроме того больше – в пользу побеждённых.

Победа! Это соотношение всю жизнь преследует меня как кошмар.

Горы трупов под Погостьем, под Синявино и везде, где приходилось сражаться, поднимаются передо мною. Согласно данным из официальных источников, на один квадратный метр некоторых участков Невской Дубровки приходится 17 убитых. Трупы, трупы».

Обратите внимание, что создатель сам себе отказывает вправе делать такие заявления («я не могу делать выводы»), но тут же об этом забывает. В случае если забрать минимальные размеры «Невского пятачка» из всех, упоминаемых в литературе, т.е. 1000 на 350 метров, и перемножить на 17, окажется 6 000 000 погибших советских солдат.

Не мало ли для описания действий посредственных полководцев, возможно, нужно добавить ещё?

«Выясняется, тут и рациональные немцы всё учли. Их ветераны чётко различаются по степени участия в битвах. В документах значатся различные категории фронта: I – нейтральная полоса и первая траншея.

Этих чтят (в войну был особый символ за участие в рукопашных и атаках, за подбитые танки и т. д.). II – артпозиции, штабы рот и батальонов. III – другие фронтовые тылы.

На эту категорию наблюдают свысока».

Налицо полное незнание реалий судьбы германских ветеранов Второй мировой войны по окончании войны либо сознательное искажение фактов. Процесс денацификации в послевоенном германском обществе, как в ГДР, так и в ФРГ, привёл к тому, что к бывшим воинам вермахта, не говоря об СС, сложилось неспециализированное отношение как к армейским преступникам, и никто и не думал их чтить. Сказать о каких-либо льготах либо военных пенсиях также не следует – время военной работы в гитлеровской армии в неспециализированный трудовой стаж.

О каких категориях и документах ведёт обращение Никулин?

«…У стереотрубы стоял отечественный начальник – статный, прекрасный юный полковник. Свежевыбритый, румяный, пахнущий одеколоном, в отглаженной гимнастёрке. Он так как дремал в эргономичной крытой машине с печкой, а не в норе.

В волосах у него не было почвы, и вши не ели его. И на ланч у него была не баланда, а прекрасно поджаренная картошка с американской тушёнкой.

И был он грамотный артиллерист, окончил Академию, знал собственное дело. В первой половине 40-ых годов двадцатого века таких было мало, поскольку большая часть расстреляли в 1939–1940 годах, остальные погибли в сорок первом, а на командных постах были случайно всплывшие на поверхность люди».

В случае если отвлечься от ненависти и зависти к начальникам, каковые выглядят не так, как создатель, стоит задать лишь один вопрос: как же это Красная армия сохранилась до появления красавцев-полковников? Неужто «случайно всплывшие на поверхность люди» и полуграмотные сержанты сражались против немцев, и вести войну, не обращая внимания на все неточности, хорошо? Либо всё-таки не всех расстреляли?

А ведь полковник имел возможность в первой половине 40-ых годов двадцатого века быть лейтенантом, да и в Академию попал не просто так.

Не удивимся, в случае если выяснится, что в те годы, в то время, когда Никулин получал образование школе, полковник уже «тянул лямку» в артиллерийской школе Наркомпроса. Но подобные мелочи автора не тревожат, тревожит второе:

«Опухший от голода, ты хлебаешь пустую баланду – вода с водою, а рядом офицер кушает масло. Ему надеется спецпаек да для него же каптенармус крадёт продукты из солдатского котла».

Едем дальше?

«…Мемуары, мемуары… Кто их пишет? Какие конкретно мемуары смогут быть у тех, кто вести войну в действительности? У лётчиков, танкистов и в первую очередь у пехотинцев?

Ранение – смерть, ранение – смерть, ранение – смерть –и всё! Иного не было. Мемуары пишут те, кто был около войны.

Во втором эшелоне, в штабе.

Или продажные писаки, высказывавшие официальную точку зрения, в соответствии с которой мы бодро побеждали, а злые нацисты тысячами падали, сражённые отечественным метким огнём. Симонов, «честный автор», что он видел? Его покатали на подводной лодке, разок он сходил в наступление с пехотой, разок – с разведчиками, поглядел на бомбардировку – и вот уже он «всё заметил» и «всё испытал»! (Другие, действительно, и этого не видели.) Писал с апломбом, и всё это – прикрашенное ложь.

А шолоховское «Они сражались за Отчизну» – легко агитка! О небольших шавках и сказать не приходится».

Необычная логика. Во-первых, к моменту написания Никулиным собственных воспоминаний было опубликовано достаточное количество мемуаров людей, о которых кроме того тогда было доподлинно известно, где и как они вести войну. Были среди них и лётчики, и танкисты, а также пехотинцы были.

Да, не все владели таким литературным бесплатно, как Никулин, да, многие мемуары были обработаны опытными писателями. Наконец, кое-какие из мемуаров (к примеру, известные «Воспоминания танкиста» Г. Пенежко), больше напоминали байки барона Мюнхгаузена, но были и правдивые книги, каковые «бьются» кроме того по документам, каковые их авторам в то время просто не могли быть дешёвы.

Что касается нападок на Шолохова, пускай они останутся на совести автора, воспоминания же Константина Симонова о войне просматривали многие. В чём его вина перед Никулиным – неясно. Возможно, военинтендант 2-го ранга, муж «Красной и» корреспондент Звезды Валентины Серовой должен был опуститься, кормить вшей и кушать помои.

Тогда его воспоминания о войне, конечно же, в глазах Никулина сходу стали бы хорошими уважения.

Кстати, о «небольших шавках»: в то время, когда Никулин дописал мемуары, уже погиб от рака Константин Воробьёв, создатель «Убиты под Москвой», ещё не взошла звезда Вячеслава Кондратьева, хлебнувшего горя в Ржевской мясорубке, израненного и, в итоге, демобилизованного по ранению. Его первая повесть «Сашка» вышла лишь во второй половине 70-ых годов двадцатого века. С кошмаром представим себе, что написал её Николай Никулин.

Имели возможность бы с его пера сорваться такие строки? Очень вызывающе большие сомнения:

«Они прибежали не так долго осталось ждать – ладные, разрумяненные от бега, пилотки у них чуть набекрень, талии осиные брезентовыми красноармейскими ремнями перетянуты, шинельки подогнаны, и пахнет от них духами, москвички, одним словом… Принесли Сашке кружку кипятку, в которую при нём сахара куска четыре бухнули, буханку хлеба серого столичного, правильнее, не буханку, а батон таковой большой, пара пачек концентратов из вещмешка достали (причём гречку!) и, наконец, колбасы полукопчёной около килограмма.

– Вы ешьте, ешьте… – говорили они, разрезая батон, колбасу и протягивая ему бутерброды, а он от расстройства и умиления и есть-то неимеетвозможности.

А тут сели они около Сашки с обеих сторон. От одной отодвинется – к второй близко, как бы не набрались от него. И ерзал Сашка, а им, само собой разумеется, и в голову не приходит, чего он от них всё двигается.

Хлопочут около Сашки, потчуют – одна кружку держит, пока он за хлеб принимается, вторая колбасу нарезает сейчас. И веет от них домашностью и свежестью, лишь форма военная за себя говорит – ожидают их дороги фронтовые, малоизвестные, а оттого ещё милее они ему, ещё дороже.

– Для чего вы на войну, девчата? Не нужно бы…

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: