Xvi. обязательства из правонарушений. проблема ответственности за вред

Как было сообщено выше, обязательства из правонарушений были по большому счету исторически старейшим видом обязательств. Но тогда они преследовали неоднозначную цель: с одной стороны, возмещение причиненного вреда, а иначе — некое имущественное наказание правонарушителя; в том имущественном штрафе, что влекло за собою правонарушение, сплошь и рядом сливались и вознаграждение за вред, и карательный штраф в собственном смысле.

Предстоящая историческая эволюция этих обязательств содержится в том, что неспешно эта вторая, карательная, функция их отпадает (переходя в руки права), и для гражданского права остается лишь задача первого рода — организация возмещения причиненного вреда. Такое разрешение диктуется самой природой обеих функций: уголовно-правовое наказание имеет собственные особенные цели и определяется совсем иными началами, чем те, которыми может руководиться гражданское право. В том месте, в области наказания, нужно принимать во внимание со степенью опасности деяния для всей публичной жизни, со степенью не добрый воли преступника;

в том месте возможно обращение о помиловании его и т.д.; тут, в области гражданского права, мы имеем дело лишь с частным вредом, причиненным одним лицом второму, и отечественной задачей есть принятие мер для возмещения этого вреда, для устранения вредных последствий неправомерного деяния в сфере частных заинтересованностей потерпевшего.Xvi. обязательства из правонарушений. проблема ответственности за вред Само собой разумеется, необходимость компенсировать вред будет неизменно субъективно ощущаться правонарушителем как некая кара для него, но нельзя это субъективное чувство смешивать с подлинной, объективной задачей гражданско-правового университета возмещения вреда.

В это же время такое смешение отражается довольно часто в тенденции поставить размер возмещаемого вреда в зависимость от большей либо меньшей виновности правонарушителя: думается естественным, дабы лицо, показавшее громадную степень не добрый воли, отвечало посильнее, чем лицо, субъективная виновность которого меньше. На данной мнению стоят еще ветхие кодексы: Прусское Земское Уложение (6. _ 10-12) и Уложение Австрийское (_ 1324), каковые при умысле либо неотёсанной небрежности виновника устанавливают полное удовлетворение, а при легкой вине — лишь ответственность за настоящий вред.

Та же мысль отражается в ст. 1150 Французского Кодекса (по большому счету возмещаются лишь убытки, каковые должник имел возможность предвидеть, при умысле же и убытки непредвиденные) и в ст. 644, 645 отечественных гражданских законов.

Римское право, наоборот, внесло ко мне верный принцип, что разрешён и в новом Германском Уложении.

Так же совершенно верно и колебания русского проекта, что в первой редакции стал было на точку зрения соразмерения вреда со степенью вины*(122), в Приложениях к протоколам Киевского Юридического Общества за 1899 г. уже со второй редакции*(123) закончились; нет упоминания об этом соразмерении и в ст. 1185 окончательного (внесенного в гос думу) проекта об обязательствах*(124).

Однако сейчас в юридической литературе в связи с неспециализированным усилением тенденций свободного права и конкретной справедливости замечается достаточно сильное тяготение к прошлой позиции*(125). Это тяготение отыскало себе полное выражение в Швейцарском обязательственном кодексе, что предписывает судье при определении размера вреда принимать к сведенью не только степени вины (ст.

43), но кроме того да и то событие, не попадет ли правонарушитель благодаря обязанности компенсировать вред в тяжелое положение (ст. 44).

Движимая идеей кары либо милости к правонарушителю, эта тенденция вносит в гражданско-правовой университет возмещения вреда совсем чуждые его природе криминалистические начала и одновременно с этим обнаруживает полную несправедливость по адресу потерпевшего. Доказано, что вред причинен небрежностью правонарушителя; пускай эта неосторожность будет легкой, но она все же остается небрежностью, которая не легко отозвалась на заинтересованностях потерпевшего.

В случае если суд во внимание к легкости вины правонарушителя возложит на него не полное, а лишь частичное возмещение вреда, часть этого последнего останется невозмещенной и так ляжет на потерпевшего, что уже решительно ни в чем не повинен. Милуя правонарушителя, эта тенденция совсем забывает о пострадавшем, милует первого за счет последнего, т.е. в настоящем смысле оказывает милость из чужого кармана.

Какая из этих двух справедливостей заслуживает эпитета одноглазой, думается, сомнений быть неимеетвозможности. Защита данной точки зрения особенно непонятна со стороны тех, каковые по большому счету склоняются к соединению ответственности за вред не с фактом вины правонарушителя, а с фактом несложного причинения вреда: тем, каковые по большому счету хотели бы устранить вопрос о вине правонарушителя, совсем не пристало сказать о степенях нины при ответе вопроса о размере возмещаемого вреда.

Гражданское право имеет собственной задачей устранить вредные последствия, причиненные правонарушением, и для него принципиально важно лишь одно — установить, имеется ли налицо то, что именуется правонарушением и что дает основание возложить ответственность на его виновника.

Но определение того, что такое гражданское правонарушение, воображает собственные — и притом чрезвычайные — трудности. Нам уже приходилось сказать выше о том, что мы сплошь и рядом являемся обстоятельством вреда для других, не неся за то никакой ответственности (я открываю конкурентный магазин, чем подрываю вашу торговлю; я беру то место, которое желали занять вы, и т.д.). Разумеется, так, не всякое причинение вреда второму образовывает важное правонарушение, и потому первой задачей гражданского права есть отграничение области этих последних.

Обыкновенно законодательства ограничиваются в этом отношении таковой либо другой неспециализированной формулой. Хорошим примером аналогичной неспециализированной формулы есть узнаваемая ст. 1382 Французского Кодекса, которая гласит: Tout fait quelconque de I’homme, qui cause a autrui un dommage, oblige celui par la faute duquel il est arrive, a le reparer.

К тому же типу в собственности ст. 41 Швейцарского обязательственного кодекса (Wer einem Anderen wider-rechtlich Schaden zufugt, sei es mit Absicht, sei es aus Fahrlassigkeit, wird ihm zum Ersatze verplichtet) и ст. 1173 отечественного обязательственного проекта (Совершивший с умыслом либо по неосторожности недозволенное деяние (воздействие либо упущение) обязан вознаградить за причиненный таким деянием вред).

На другой путь захотели стать составители Германского Уложения. Неспециализированная формула, в особенности Французского Кодекса, была сочтена ими через чур неизвестной: она не хватает отграничивает понятие гражданского правонарушения и благодаря этого перелагает проблему на плечи судей; нужно, наоборот, выяснить предположения ответственности за вред правильнее, дабы так создать для судебных ответов прочное законное основание.

Такому определению и посвящены _ 823, 824 и 825 этого Уложения. В соответствии с первому и главному из этих параграфов, _ 823, важен за вред в первую очередь тот, кто умышленно либо небрежно посягнет на чью-либо жизнь, телесную неприкосновенность, здоровье, свободу, собственность либо какое-нибудь иное право; равным образом влечет за собой ответственность нарушение какого-нибудь закона, имеющего собственной целью охрану вторых лиц (Verstoss gegen ein den Schutz eines anderen bezweckendes Gesetz), — таковы, к примеру, законы, защищающие чужую честь, чужое владение, законы пожарной либо санитарной полиции и т.д.*(126) В дополнение к этому _ 824 говорит о распространении фальшивых слухов, талантливых подорвать чей-нибудь кредит, а _ 825 — о нарушениях женской чести.

Но, сделав это перечисление, составители Германского Уложения почувствовали, что оно все же еще может оставлять пробелы, каковые нужно заполнить. В особенности не находили себе в указанном перечислении места так именуемые деяния ил лояльные, т.е. не смотря на то, что и совершаемые на основании формального права, но которые содержат в себе элемент шиканы (к примеру, постройка строения назло соседу, усиленная игра на рояле с целью отбить у соседа его учеников и т.д.).

Предусмотреть их в виде отдельных сингулярных определений закона казалось неосуществимым, и потому к указанному перечислению был присоединен добавочный параграф, что в комиссии рейхстага был существенно расширен и купил вид нынешнего _ 826. Параграф данный гласит: Кто каким-либо неприятным хорошим нравам образом умышленно причинит второму вред, тот обязан данный вред компенсировать (Wer in einer gegen die guten Sitten verstossenden Weise cinem anderen vorsatzlich Schaden zufugt, ist dem anderen zum Ersatze des Schadens verpflichtet).

Так показался данный известный в новейшей юриспруденции _ 826, данный король-параграф, с которым связывается сейчас столько ожиданий и столько сомнений. Многим думается он вместе с рассмотренными выше _ 138, 157 и 242 Германского Уложения, совместно со ст. 2 Швейцарского залогом действительно социального развития гражданского права, проводником нравственного, облагораживающего влияния.

По германскому примеру, и пересмотренный Швейцарский обязательственный кодекс 1911 г. взял к указанной ст. 41 подобное дополнение (Ebenso ist zum Ersatze verpflichtet, wer einem anderen in einer gegen die guten Sitten verstossenden Weise absichtlich Schaden zufugt). Равным образом раздаются голоса и у нас в пользу включения аналогичной статьи в подготавливающееся уложение об обязательствах*(127).

Мы достаточно говорили выше о понятии хороших нравов, дабы нам необходимо было останавливаться продолжительно на рассмотрении параграфа 826. К сообщённому прибавим лишь следующее*(128).

Как мы видели, авторы Германского уложения руководились рвением дать более правильное определение гражданского правонарушения, чем то, которое дает ст. 1382 Code civil. Они желали создать для судебной практики прочное законное основание, не считая вероятным перелагать проблему на плечи отдельных судей.

И вот в следствии этих благих стремлений — _ 826 и хорошие нравы.

Не подлежит никакому сомнению, что именно поэтому параграфу вся определенность прошлых статей разлетается прахом, и самая совокупность Германского Уложения делается неизмеримо более туманной, чем совокупность ст. 1382. Неопределенность юридическая осложняется и во большое количество крат улучшается неопределенностью с позиций хороших нравов.

Само собой разумеется, _ 826 имеет большое количество тёплых поклонников, но любопытно, что сейчас он начинает встречать и тёплую оппозиционеров и притом как раз со стороны тех, в интересах которых все подобные нормы главенствовалиобразом созданы, — со стороны экономически не сильный. В то время, когда германские суды, опираясь на _ 826, попытались признать неприятными хорошим нравам другие способы и бойкот социальной борьбы рабочих против предпринимателей, в среде рабочих и в доброжелательных к ним кругах послышались тёплые протесты против попыток судебной практики подчинить собственному контролю цели и вероятные результаты борьбы*(129).

И русский исследователь _ 826 (приват-доцент Сливицкий), очень благоприятно к нему настроенный, должен признать, что к отношениям социальной борьбы, равно как и к некоторым вторым отношениям (к примеру, к отношениям между неприсоединившимися предпринимателями и промышленными картелями), неприложимы не только такие каучуковые параграфы, как _ 826 Германского Гражданского Уложения, но и другие, менее эластичные параграфы, раз они все-таки не исключают вероятность разных выводов и толкований. Подобные отношения должны быть урегулированы на основании особенных правил, с точностью и возможной полнотой определяющих права и обязанности сторон и ставящих наличность прав и обязанностей в зависимость от объективных и легко контролируемых показателей.

Мы, со своей стороны, полагаем, что в случае если подобные каучуковые нормы неприложимы в данной, чуть ли не самой основной области современных трений, то они кроме этого неприложимы и в других областях. Социальная борьба совершается не только в данной сфере, и везде одинаково не может быть признано прогрессом такое состояние, в то время, когда вся материя права… растворяется в зыбкую воздух нравственного такта и лишается жёстких осязательных норм и форм. Дело не в изюминках тех или других взаимоотношений, а в особенности самой нормы, которая всякую область перевоплотит в область дискреционного юридической неизвестности и судейского усмотрения. Потому, что _ 826 выходит за пределы очерченного нами ранее понятия шиканы, потому, что он вступает в роль неспециализированного корректива всего гражданского права, он неизбежно разжижает целый организм этого последнего и при интенсивном собственном применении может довести его до состояния бесформенной слизи, которая будет лишь облипать, но не будет регулировать порядка.

Но роль _ 826 (и подобных ему статей вторых законодательств) сообщённым не ограничивается; с ним связывается еще один вопрос, имеющий кроме этого огромное принципиальное значение*(130).

Вред может явиться результатом не только действия, но и бездействия, и благодаря этого конечно появляется вопрос о том, в то время, когда же именно это последнее может оказаться гражданским деликтом и повлечь за собой ответственность за вред. В случае если по большому счету (с известным приближением) возможно заявить, что мы обязаны воздерживаться от действий, талантливых причинить второму вред, то сейчас спрашивается, как мы обязаны функционировать в интересах вторых, обязаны в том смысле, что отечественное бездействие явится основанием ответственности перед ними?

Общепризнанным юридическим принципом на данный счет есть правило, что бездействие будет правонарушением лишь тогда, в то время, когда существовала для лица узнаваемая, хорошим законом установленная обязанность функционировать. Как говорит ст. 1173 отечественного проекта об обязательствах, упущением согласится несовершение для того чтобы действия, выполнение которого было в обязательном порядке в силу закона либо распоряжения подлежащей власти.

11оэтому, к примеру, будет упущением неисполнение распоряжений полиции либо городского управления об необходимой посыпке песком тротуаров на протяжении гололедицы, об освещении домовых лестниц и т.п. В случае если кто-либо иследствие бездействия домовладельца в этом отношении потерпит вред, то тот вред должен быть ему компенсирован.

За пределами этих прямо законом указанных случаев обязанности функционировать в интересах вторых лиц не существует: любой обязан заботиться о собственных заинтересованностях сам, и нет никакого основания привлекать к принудительному содействию вторых лиц.

Но на земле этого правила вероятны явления, талантливые жестоко возмутить отечественное нравственное чувство. Представьте себе, что некто, гуляя по Лерегу реки, видит, что купающийся в ней человек тонет; он имел возможность бы легко спасти, но проходит мимо. Некто, гуляя по полотну железной дороги, подмечает лопнувший рельс и одновременно с этим видит, что к этому месту идет поезд; подав сигнал, он имел возможность бы не допустить крушение, но проходит мимо.

Некто подмечает начинающийся пожар; легким упрочнением он имел возможность бы потушить, но проходит мимо, и т.д. Представьте себе в довершение, что мотивом для бездействия во всех указанных случаях была не несложная рассеянность либо неосторожность, а прямое и злостное желание вреда для того, кого несчастье готово постигнуть: для утопающего либо его родных, для ЖД компании, для хозяина загорающегося строения. При таких условиях отечественное нравственное возмущение достигнет крайнего предела, и указанное только что правило об неспециализированной безответственности упущения покажется нам аморальным и антисоциальным.

И вот, по толкованию германских юристов, спасительным выходом из обрисованного, этически невыносимого положения есть отечественный _ 826. Запрещая всякое умышленное причинение вреда поведением, неприятным хорошим нравам, данный параграф позволяет и в приведенных только что случаях привлечь виновника к гражданско-правовой ответственности: своим распутным бездействием он причинил вред и потому обязан его компенсировать. Неприятность неправомерного бездействия, так, по-видимому, разрешается легко и совсем удовлетворительно.

Однако подобное разрешение уже в тот же час же по окончании издания Германского Уложения приводило к со стороны очень авторитетных ученых. Указывалось опять на чрезвычайную неопределенность _ 826 и на связанную с этим опасность его безграничного растяжения. Как на большом растоянии смогут идти хорошие нравы в требовании альтруистической деятельности в интересах вторых лиц, данный вопрос отдается целиком и полностью в руки субъективного усмотрения отдельных судей.

Тем более, что требование умышленности понимается тут не в строгом смысле умысла, считается достаточным для ответственности и простое сознание возможности вреда. При таких условиях не будет ничего неосуществимого, в случае если суды начнут возлагать ответственность и в тех, к примеру, случаях, в то время, когда кто-нибудь не разбудит дремлющего в вагоне пассажира на той станции, на которой ему нужно выйти, не поднимет оброненной кем-либо вещи, не обратит внимания хозяина едущей телеги на готовое упасть колесо и т.д., и т.д. К каким пертурбациям может привести подобное понудительное внедрение хороших нравов в область гражданских взаимоотношений, — этого кроме того примерно предусмотреть запрещено. Сознавая всю опасность для того чтобы безграничного растяжения _ 826, сами его авторы взывали к сдержанности и осторожности в его применении; но это воззвание

осталось лишь советом, запрятанным за кулисами кодекса в юридически необязательных Мотивах. На сцене остается лишь текст закона, предоставляющий судье совсем неограниченную возможность по собственному усмотрению облагораживать гражданскую судьбу, воспитывать в населении альтруистические эмоции. Недаром кроме того таковой тёплый поклонник идеи хороших нравов, как Колер, решительно выступает в протест установления аналогичной неспециализированной обязанности заботиться о вторых, именуя нормы этого рода не только невыполнимыми, но кроме того и культурно-вредными (kulturfeindlich).

Вступая на данный путь, мы, несомненно, сбиваемся с верной дороги: движимые вышеуказанным этическим тревогой, мы хватаемся за первое попавшееся нам под руки средство, не отдавая себе отчета в его важной опасности. В это же время единственно верной реакцией в случаях подобного рода возможно не гражданская, а лишь уголовная ответственность лица, допустившего смерть человека либо крушение поезда.

Лишь эта уголовная ответственность способна приспособиться ко всем изюминкам конкретного случая, к степеням не добрый воли преступника и т.д., что кроме этого требуется отечественным этическим сознанием и чему неимеетвозможности удовлетворить гражданско-правовое возмещение вреда. И, как мы знаем, уголовные кодексы знают единичные случаи аналогичной ответственности.

Но обязана ли с уголовной серьезностью обязательно связываться и ответственность гражданская? Образовывает ли всякое нарушение уголовного запрета либо приказа уже ео ipso и правонарушение гражданское? Само собой разумеется, нет.

Это мы видим уже на примере Германского Уложения, которое во второй части собственного _ 823 объявляет гражданским деликтом лишь нарушение закона, имеющего собственной целью охрану заинтересованностей частных лиц; нарушения же вторых законов, к примеру, защищающих национальный порядок (бунт, измена и т.д.), составляют лишь правонарушения уголовные и не создают для частных лиц никаких прав на возмещение убытков. При дискуссии этого вопроса в комиссии к данной последней категории относились кроме того законы пожарной либо санитарной полиции, не смотря на то, что в рейхстаге точка зрения на них изменилась.

Само собой разумеется, закон неизменно может усилить репрессию уголовную серьезностью гражданской, пользуясь ею как мерой социальной политики, но сама по себе последняя отнюдь не вытекает из первой. Те случаи преступного бездействия, каковые интересуют нас в отечественном вопросе, думается нам, дают основание лишь для ответственности уголовной: с одной стороны, бездействие этого рода раздражает нас не как посягательство на те либо другие частные интересы, а как известное антисоциальное и антиморальное поведение лица по большому счету; иначе, возложить полную имущественную ответственность, возможно, за большой ущерб (к примеру, при крушении поезда) на постороннее лицо, которое показало лишь бездействие, было бы чуть ли справедливо.

Но и уголовная ответственность за бездействие возможно установлена лишь в самые важных случаях, именно там, где опасность угрожает наиболее значимым личным благам людей — их жизни либо здоровью (человек тонет, угрожает крушение поезда и т.д.). Распространять ее потом было бы и неуместно, и страшно. В особенности это было бы неуместно и страшно по отношению к имущественным заинтересованностям: устанавливать неспециализированную обязанность заботиться о предотвращении вреда для других означало бы возлагать на всех бремя совсем невыполнимое.

Само собой разумеется, развитие предупредительности к чужим заинтересованностям, известного альтруизма в этом смысле было бы в высокой степени нужно; но идти к этому направляться не методом установления принудительности (уголовной либо гражданской), а методом создания таких либо иных стимулов для развития предупредительности необязательной. Гражданское право знает уже кое-какие нормы этого рода: таковы, к примеру, правила о вознаграждении за находку потерянных вещей.

Возможно, направляться пойти в этом направлении пара потом и, по примеру ст. 403 Австрийского Уложения, установить подобное вознаграждение за спасение чужих вещей от неминуемой смерти. Но по крайней мере и тут для аналогичных мер имеется собственный предел: возвести в неспециализированное правило какое-нибудь вознаграждение за каждый предотвращённый вред означало бы создать землю для самого непрошеного вмешательства в чужие дела и для самых недобросовестных претензий.

Как бы то ни было, в случае если все эти вопросы возможно решать так или иначе, то чуть ли может подлежать сомнению одно: возложение и 826 путь параграфа гражданской ответственности за бездействие, неприятное хорошим нравам, имеется путь ошибочный и угрожающий нам самыми разносторонними опасностями.

Мы говорили до сих пор о гражданском правонарушении, как о некоем деянии, причинившем второму лицу вред. Но достаточно ли для ответственности и наличности правонарушения одного внешнего момента деяния? Достаточно ли для привлечения к ответственности того несложного факта, что одно лицо явилось обстоятельством вреда для другого?

Данный вопрос помогает кроме этого на данный момент предметом самой оживленной борьбы между двумя противоположными течениями*(131).

Как показывает история, всякое древнее право отвечало на данный вопрос утвердительно. Ответственность связывалась тогда с несложным фактом причинения вреда; ни в какие конкретно вопросы субъективной виновности примитивное право не входило. Хотел ли правонарушитель причинить вред либо не хотел, сознавал ли он собственный деяние либо не сознавал — все это было безразлично, все это были таких ситуации, которым не придавалось никакое значение.

Благодаря этого к ответственности (как гражданской, так и уголовной) привлекались кроме того лица сумасшедшие либо малолетние дети. Подобно тому, как при контрактах древнее право держалось за сообщённое слово либо за внешнюю форму независимо от того, соответствуют ли они внутренней воле либо нет, так же совершенно верно и тут оно останавливалось на внешнем факте причинения вреда, не вдаваясь в вопрос о внутреннем отношении лица к собственному деянию.

Но предстоящая эволюция приводит и тут к тому, что мало-помалу центр тяжести переносится вовнутрь: не причинение вреда само по себе приводит к ответственности, а только причинение в связи с виновностью — умыслом либо небрежностью. Деяние, которое не может быть вменено в вину, рассматривается как несчастный случай, за что никто не отвечает. Исходя из этого, в противоположность ветхому порядку, освобождаются от ответственности лица, лишенные свойства разумения, освобождаются и все те, каковые явились только невольными виновниками вреда.

В первый раз римское право четко формулировало данный новый принцип, принцип вины: правила casus a nullo praestatur(3a случай никто не отвечает) и casus sentit dominus (случай остается на том, кого он поражает) были главными заповедями его юридической совокупности. Только в некоторых отдельных отношениях оно устанавливало ответственность более строгую.

самый ярким примером этого последнего рода есть ответственность хозяев отелей, постоялых дворов либо судов за пропажу вещей постояльцев либо пассажиров: хозяева эти отвечали кроме того тогда, в случае если никакой вины с их стороны (в деле надзора либо выбора прислуги) не было; их освобождало лишь подтверждение того, что вещь погибла от так называемой непреодолимой силы (vis major), т.е. несчастья стихийного, чрезвычайного, которого никакая людская сила не допустить неимеетвозможности (casus, cui humana infirmitas resistere non potest — к примеру, наводнение, землетрясение, набег разбойников и т.д.). Установленная претором, возможно, в эру гражданских смут последнего столетия республики эта повышенная ответственность имела собственной целью оказать большое давление на энергию указанных предпринимателей в деле охраны заинтересованностей их клиентов и этим обезопасить путешествия от различных событий вызывающего большие сомнения характера.

Вместе с рецепцией римского права принцип вины вошел после этого в право новых народов и стал, казалось, незыблемым главным началом всякого культурного правопорядка.

Но со второй половины XIX столетия начинаются колебания, каковые мало-помалу переходят в полное отрицание социальной целесообразности и справедливости этого начала. Практическим толчком к сомнениям в этом смысле послужило развитие больших транспортных и предприятий: железных дорог, пароходств, заводов и т.д.

Простая эксплуатация этих фирм неизбежно влечет за собой известное количество несчастных случаев (поезд переехал зашедшее на линию животное, искра из локомотива зажгла пребывавшее невдалеке строение, машина на фабрике покалечила рабочего и т.д.), каковые кроме того при самом строгом отношении никак не смогут быть сведены к какой-либо вине хозяина. В это же время покинуть потерпевших даром думается в этих обстоятельствах несправедливым.

Некое время судебная практика пробовала удовлетворить этому требованию справедливости, растягивая понятие вины до самых фиктивных пределов: хорошим стало в этом отношении одно из ответов высшего баварского суда, которое провозгласило, что уже самое потребление на железных дорогах локомотивов, выбрасывающих искры, образовывает виновный образ действий. Но такие натяжки, разумеется, не могли принимать во внимание обычным состоянием, и ча помощь пришло законодательство. В различных государствах и в различное время показались особые законы, которыми была установлена для всех аналогичных фирм повышенная ответственность независимо от вины их хозяев, наподобие римской ответственности содержателей отелей либо постоялых дворов.

Но сомнения в справедливости вины, в один раз возбужденные, не могли уже улечься, и в юриспруденции стало все определеннее и определеннее обозначаться течение в пользу полного отказа от замены и принципа вины его ветхим принципом причинения (Verursachungsprincip). Данный последний принцип в ошибочном историческом убеждении возводили часто в преимущество национально-германского и в таком качестве противополагали его принцип вины как началу римскому, чуждому и навязанному.

Кроме того более того: противоположность между обоими этими правилами стали сводить к противоположности между социальной солидарностью и индивидуализмом. Особенно горячо проводил эту идея уже много раз цитированный нами Гирке. Лишь романистическо-индивидуалистическому заблуждению, сказал он*(132), лишь полному забвению соцвопросов гражданского права мы должны приписать, в случае если все регулирование ответственности за вред строится на принципе деликта и вины.

Наоборот, в случае если мы не будем упускать этих задач из виду, то нам не обойтись без германского принципа ответственности уже благодаря несложного причинения. Пускай причинивший вред невиновен, но так как еще менее виновен пострадавший…

Вопрос, так, был радикально поставлен, и с той поры спор ведется до настоящего момента, не смотря на то, что, по-видимому, с течением времени он утрачивает большую часть собственной прошлой остроты: в случае если и видятся еще крайние защитники только того либо другого из этих двух правил, то главное настроение юриспруденции на большом растоянии от обеих крайностей. По большому счету, вопрос о принципе вины либо принципе причинения имеет большое количество сходного с рассмотренным выше вопросом о принципе воли либо принципе изъявления при контрактах.

Как в том месте, так и тут — одинаковая историческая эволюция от внешнего факта причинения (вреда) либо волеизъявления (при контрактах) к внутреннему элементу воли. Как в том месте, так и тут по окончании периода необыкновенного господства этого последнего элемента — новейший поворот в сторону столь же необыкновенного доверия к внешним фактам. Наконец, как в том месте, так и тут — установление некоей средней линии юридического разрешения, не смотря на то, что эта линия на большом растоянии еще не свободна от колебаний.

Оставляя в стороне подробности этого в высокой степени интересного вопроса, мы остановимся лишь на самой его сущности.

Вероятно ли, в действительности, положить в базу возмещения вреда принцип причинения, как этого потребовали его крайние апологеты? Вероятно ли ту повышенную ответственность, ответственность безвинно, которую закон устанавливает для известных отдельных случаев, наподобие приведенных выше, сделать неспециализированным правилом?

Данный вопрос имеет как собственную теоретическую, так и собственную практическую сторону.

В первую очередь, с теоретической стороны, спрашивается, какое имело возможность бы быть этическое оправдание для привлечения к ответственности того, кто был только случайной и невольной обстоятельством вреда? До тех пор пока мы стоим на мнению принципа вины, мы имеем такое этическое оправдание в собственной вине (умысле либо небрежности) причинившего вред; но когда мы переходим в мыслях к принципу причинения, это основание отпадает.

Проходя по улице, вы неожиданно почувствовали себя дурно и, падая в обморок, разбили стекло магазина; охотясь в лесу, где по большому счету охотиться возможно, вы случайно подстрелили человека, пребывавшего в том месте кроме этого случайно. По каким этическим соображениям мы привлечем к ответственности в аналогичных случаях лицо, которому мы никакого упрека по поводу его поведения сделать не можем? Запрещено же, в действительности, ограничиваться приведенным выше мыслью Гирке: В случае если причинивший вред не виноват, то еще менее виноват пострадавший. С позиций этого мысли, с равным правом возможно было бы привлечь к ответственности всякого встречного, потому что всякому на его вопрос: Чем я виноват? совершенно верно так же возможно было бы ответить: Ты, само собой разумеется, не виноват, но еще менее виноват потерпевший!..

На поиски этого этического оправдания было израсходовано много упрочнений. Одни усматривали его в идее риска (idee du risque французской юриспруденции, Handein auf eigene Gefahr Unger’a): каждый, кто действует, обязан нести на себе риск за все случайные последствия собственной деятельности. Но это мысль как неспециализированное основание не выдерживает пробы: в случае если действовал причинивший вред, то иначе совершенно верно так же действовал и пострадавший.

В случае если моя прогулка по улице должна быть действием на мой риск, то из-за чего не есть таким же действием на собственный постановка и риск стеклянного окна в магазине? В случае если моя охота есть действием на мой риск, то в такой же степени есть действием на его прогулка и риск в лесу того, кто попал случайно под выпущенный мною заряд. Из-за чего при таких условиях риск обязан лечь на меня, а не на него, остается неясным.

Другие ссылались на принцип активного интереса (К. Merkel): каждый, кто деятельно осуществляет собственный интерес, обязан взять на себя и все вероятные последствия этого осуществления. Но и эта ссылка разбивается о те же мысли, каковые были только что приведены. Третьи (М.

Rtlmelin) думали отыскать опору в идее увеличения опасностей (Gefardungsprinzip): тот, кто собственной деятельностью повышает опасности для окружающих более чем простого уровня, обязан нести на себе и ответственность за это увеличение.

Но эта мысль, возможно, пригодная для объяснения повышенной ответственности в некоторых особенных случаях (железные дороги, машины и т.д.), разумеется, не годится для оправдания принципа причинения как неспециализированного правила: о каком-нибудь особом увеличении опасности для окружающих, к примеру, при моего отправления на прогулку, само собой разумеется, без шуток нельзя говорить. Чем потом длились поиски в этом направлении, тем более выяснялось, что те мысли, каковые оправдывают увеличение ответственности в одних случаях, не годятся для других, что эти мысли разнообразны, но ни одно из них неимеетвозможности послужить этическим основанием для установления принципа причинения как неспециализированной нормы ответственности за вред и для замены им этически ясного принципа вины.

Иначе, ив практическом отношении установление принципа причинения привело бы к последствиям чуть ли желательным. Уже многократно указывалось на то, что возложение ответственности за каждый случайный вред загрузило бы всю деятельность и нашу жизнь в необозримую пучину случайностей и тем до крайности стеснило бы свободу перемещения; самоё верным средством для избежания этих случайностей явилось бы безнадёжное сиденье в собственной мурье и воздержание от всякой активности кроме того в ее самых примитивных формах.

Но, возможно, самоё наглядное подтверждение неосуществимости выстроить ответственность на принципе причинения пришло изнутри, из него самого. В то время, когда приверженцы данной идеи обосновывали несостоятельность принципа вины, они для иллюстрации обожали прибегать к примерам, в которых случайным виновником вреда выясняется лицо богатое, а потерпевшим — лицо несостоятельное.

Разве справедливо, восклицали они, дабы миллионер, случайно подстреливший на охоте крестьянина, оставался в стороне от нищеты и той массы горя, которая была создана его деянием? Яркое нравственное чувство подсказывало бы всякому порядочному человеку на его месте прийти на помощь пострадавшему и взять на себя последствия собственного деяния. Право должно следовать за этим нравственным сознанием и разрешить его веление: потерпевший не должен зависеть от милости причинившего вред, он должен иметь право.

Но данный довод имел и собственную обратную сторону. Если бы мы на этом основании установили неспециализированную ответственность за причинение, то эта ответственность легла бы не только на лиц состоятельных, но и на всех. А при таких условиях она сплошь и рядом была бы в несоответствии с тем самым эмоцией справедливости, к которому до сих пор апеллировали.

В действительности, достаточно в приведенном примере переменить роли участников (крестьянин подстрелил человека, получавшего до сих пор громадные средства), дабы заметить, к каким тяжелым последствиям проектируемая ответственность имела возможность бы привести (крестьянин, в деянии которого не усмотрено никакой вины, был бы в полной пожизненной кабале для доставления потерпевшему средств, нужных ему для существования сообразно его состоянию и званию, средств, существенно превышающих те, каковые тратит сам крестьянин для собственного скудного существования). Разумеется, в случае если нужно оставаться в согласии с эмоцией справедливости, нужно принимать к сведенью не только факт причинения вреда, но и сравнительную имущественную состоятельность обоих участников.

Целый данный движение размышлений вправду и проделала германская рабочая группа, производившая перерасмотрение первый проект уложения. Данный первый проект стоял целиком и полностью на ветхой мнению принципа вины, но опубликование его совпало с моментом громаднейшего подъема обрисованных выше сомнений и привело к самой горячей горячей. Под впечатлением данной критики вторая рабочая группа сочла нужным сделать новому течению важные уступки и, обсуждая эти уступки, она дошла до мысли включить в отдел об ответственности за вред следующую, в высокой степени серьёзную статью (_ 752 второго проекта): Кто не несёт ответственность за причиненный им вред вследствие того что на его стороне нет ни умысла, ни вины, обязан все-таки компенсировать убытки, как этого требует справедливость по событиям конкретного случая, а в особенности по имущественному положению сторон, и как причинивший вред не лишится от этого средств для подобающего ему существования.

Данной статье, но, не суждено было стать действующим законом: в Bundesrath’e она была выкинута, и попытка вернуть ее в комиссии рейхстага была отвергнута. Однако мысль, лежавшая в ее основании, отнюдь не сошла со сцены: она отражается в некоторых отдельных положениях новейших кодексов (об этом ниже); она пользуется симпатиями в широких обществе, и запрещено знать, что принесет с собой законодательство будущего. По крайней мере она имеет громадный принципиальный интерес.

Но каково бы ни было отечественное решение по поводу данной идеи в будущем, самое ее происхождение в первую очередь говорит о полном крушении принципа причинения как вероятного неспециализированного начала ответственности за вред. Потому что ответственность в зависимости от имущественного положения сторон имеется уже не ответственность по принципу причинения, а ответственность по некоему третьему принципу — принципу конкретной справедливости.

Но, возможно, вправду предстоящий прогресс права содержится в переходе к этому третьему принципу? Возможно, перед лицом данной новой идеи терпит крушение не только принцип причинения, но и принцип вины?

Мы опять стоим перед той же заманчивой мыслью, перед которой мы уже находились неоднократно, — перед мыслью об отказе от всяких правил и о предоставлении всего на усмотрение судьи.

Само собой разумеется, такое ответ воображает для его приверженцев большое количество удобств. Всякие теории справедливости, — говорит совсем верно М. Рюмелин, — благодаря собственной неопределенности находятся в том приятном для них положении, что они смогут отвергнуть любой вывод, что для них неудобен. В случае если мы спросим их, обязан ли, к примеру, богатый человек, заразивший без всякой вины со своей стороны какой-нибудь заболеванием бедного, отвечать перед ним, и не существует ли при эпидемии некоего рода коммунизма между всеми последовательно заразившимися, то они, само собой разумеется, ответят: об этом не может быть и речи, это не соответствует справедливости…

С данной стороны они, так, неуловимы. Но значит ли это, что они и хороши? Имеется ли неуловимость желательный показатель права?

Само собой разумеется, riсhesseоblige; но в случае если мы будем регулировать ответственность за вред не в зависимости от тех либо иных правил, а в зависимости от имущественной состоятельности сторон, то не означает ли это, что мы превратим суд в орган честного распределения достатков? А пригоден ли он для данной цели? Сообразно каким социально-экономическим воззрениям он будет выполнять эту работу?

Наконец, подумаем о том, как подействует возможность аналогичного перераспределения достатков на психологию населения, на происхождение самых процессов и фантастических претензий.

Само собой разумеется, riсhesseоblige , но не перед теми либо вторыми случайными лицами, а перед целым обществом, которое снабжает существования и возможность создания этих достатков. И в случае если нужно более честное распределение их, — оно должно быть совершено не судом и не в зависимости от тех или других небольших случайностей судьбы, а самим обществом-страной сообразно какому-нибудь рациональному замыслу.

Есл

Вред, ответственность, обязательства


Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: