День когда он покинул эшленд

Наконец Эдуард Блум стал взрослым, и произошло это приблизительно так. Он был здоровым и сильным, и родители окружали его любовью. И вдобавок он заканчивал школу.

Он бегал с товарищами по зеленым полям, окружавшим Эшленд, с аппетитом ел и выпивал.

Жизнь проходила как во сне. Лишь вот в один раз утром он проснулся и сердцем осознал, что обязан покинуть родительский дом, и сообщил об этом матери с отцом, и они не пробовали его отговаривать. Лишь переглянулись с плохим предчувствием, потому, что знали, что из Эшленда ведет одна?единственная дорога и отправиться по ней означало пройти через город, не имевший заглавия.

Те, кто собирался покинуть Эшленд, проходили через него целыми и невредимыми, те же, у кого не было в мыслях уходить окончательно, не могли ни пройти данный город, ни возвратиться назад. Исходя из этого родители простились с Эдуардом, зная, что ни они, может, ни при каких обстоятельствах больше не встретятся с ним, ни он их.

Утро того дня, в то время, когда он удалился из своего дома, было солнечным, но в то время, когда он подошел к городу, что не имел заглавия, кругом потемнело, низко опустились небеса, и густой туман окутал его со всех сторон. Не так долго осталось ждать он вошел в данный город, весьма похожий на его Эшленд, не смотря на то, что и весьма отличался от него.

На Основной улице тут были банк, «Аптека Коула», магазин «Христианская книга», Тэлботовский магазин низких стоимостей, «Лавка Прикетта», «часы и ювелирные изделия», кафе «Хорошая еда», бильярдная, кинотеатр, безлюдная автостоянка, и вдобавок скобяная лавка и бакалейная, полки последней были забиты товаром, которому было больше лет, чем Эдуарду. Кое?какие конкретно подобные магазинчики имелись и в Эшленде, но в местных было пусто и мрачно, их витрины разбиты, а хозяева с унылым видом находились в дверях собственных заведений.

Но, завидев моего отца, они заулыбались. Заулыбались и замахали ему, приглашая зайти. Поразмыслили: «Клиент!» Был на Основной улице и бордель, в самом финише, но не таковой, как в громадном городе.

Это был легко дом, в котором жила девушка легкого поведения.

Лишь он показался в городе, тут же сбежались люди, и все смотрели на его прекрасные руки.

– Уходишь? – задавали вопросы его. – Из Эшленда уходишь?

Это был необычный народ. Один человек был сухорукий. Правая его рука слабохарактерно болталась, высохшая от плеча до локтя. Кисть выглядывала из рукава, как кошачья голова из бумажного пакета. в один раз летом год тому назад он ехал в машине и высунул руку из окна под встречный ветер. Но он ехал через чур близко к обочине дороги, и вместо ветра он внезапно почувствовал удар телеграфного провода.

Кости предплечья были раздроблены.

Сейчас его рука висела, ни на что не годная, усыхая все больше. Он приветливо улыбнулся Эдуарду.

Еще в том месте была дама лет пятидесяти, которая практически во всех отношениях была совсем обычной. Но вот какая история: во многих отношениях обычные, все эти люди имели какую?нибудь одну особенность, страшную изюминку. Пара лет назад эта дама пришла к себе с работы и заметила, что ее супруг повесился на водопроводной трубе в подвале.

От потрясения ее хватил удар, благодаря чего у нее парализовало левую сторону лица: искривленные губы окончательно остановились в злобном выражении, глаз перекосило. Эта сторона лица так и осталась неподвижна, и исходя из этого, в то время, когда она сказала, шевелилась только правая сторона губ, а ее голос звучал откуда?то из глубины горла. Слова с громадными мучениями пробовали вырваться наружу.

По окончании того, как это произошло, она ушла из Эшленда, но дошла лишь досюда.

Были и другие, каковые с недостатком, чье рождение было главным, и нехорошим, несчастьем, случившимся с ними. Один – гидроцефал по имени Берт; он трудился подметальщиком. Везде таскал с собой метлу. Он был сыном девушки легкого поведения и головной болью мужчин города: большая часть из них захаживали к той девушке легкого поведения, и любой мог быть отцом юноши. Что до нее, то она считала: они все его отцы.

Она ни при каких обстоятельствах не желала быть девушкой легкого поведения.

Но городу нужна была девушка легкого поведения, ее вынудили занять это место, и с годами она ожесточилась. Начала ненавидеть собственных клиентов, в особенности по окончании рождения сына. Он был ее громадной эйфорией, но и тяжёлым бременем.

У него начисто отсутствовала память. Он довольно часто задавал вопросы ее: «Где мой отец?» – и она показывала в окно на первого проходящего мужчину. «Вот твой отец», – сказала она. Берт выбегал на улицу и кидался мужчине на шею.

На другой сутки он уже ничего не помнил, задавал вопросы: «Где мой отец?» И все повторялось опять.

Наконец мой папа встретил человека, которого кликали Уилли. Тот сидел на скамье и, в то время, когда папа поравнялся с ним, поднялся, как словно бы поджидал его. Края губ у него были пересохшие и потрескавшиеся.

Волосы – седые и торчали, как щетина, глазки – мелкие и тёмные. У него не было трех пальцев (двух на одной руке и одного – на другой), и он был стар. Так стар, что, казалось, уже прошел до конца дорогу судьбы, назначенную человеку, и, потому, что все еще был жив, пустился в обратный путь.

Начал усыхать. Становился мелким, как ребенок. Он двигался медлительно, как будто бы шагал по колено в воде, и наблюдал на моего отца с неприятной ухмылкой.

– Вам очень рады в отечественный город, – сообщил Уилли дружелюбно, разве что пара устало. – Если не возражаешь, я покажу тебе отечественные достопримечательности.

– Я не могу задерживаться, – ответил мой папа. – Я тут вскользь.

– Все так говорят, – возразил Уилли, забрал моего отца за руку, и дальше они пошли совместно.

– По крайней мере, – продолжал Уилли, – куда тебе торопиться? Стоит хотя бы посмотреть на все, что мы имеем предложить. Вот лавка, славная лавка, а в том месте, чуть подальше, возможно погонять шары, в случае если желаешь.

Другими словами бильярдная. Тебе понравится.

– Благодарю, – культурно ответил Эдуард, по причине того, что не желал рассердить Уилли либо кого?нибудь из вторых людей, каковые следили за ними. Они уже собрались в маленькую толпу из трех?четырех человек и следовали за ними по пустынным улицам, держась на расстоянии, но не спуская с них жадных взоров. – Громадное благодарю.

Уилли сильней стиснул ему руку и продемонстрировал на аптеку, «Христианскую книгу» и, лукаво подмигнув, на дом, в котором жила девушка легкого поведения.

– Сладкая бабенка, не лгу, – сообщил Уилли, и, словно бы отыскав в памяти что?то не совсем приятное, сказал: – Время от времени.

Небо потемнело, отправился ливень. Уилли задрал голову и подставил лицо под льющиеся струи. Мой папа утер лицо и поморщился.

– Дожди у нас – нередкое дело, – сообщил Уилли, – но ты привыкнешь.

– Тут все какое?то… унылое, – сообщил мой папа.

Уилли кинул на него косой взор:

– Привыкнешь. Такое уж это место, Эдуард. Ко всему привыкаешь.

– Но я не желаю, – ответил мой папа.

– И к этому также. К этому также привыкнешь.

Они без звучно шли дальше через туман, что сгустился у их ног, через ливень, негромко падавший на их головы и плечи, через похожее на сумерки утро этого необычного города. На углах планировали люди, дабы взглянуть на них, кое-какие присоединялись к маленькой толпе, следовавшей за ними. Эдуард поймал на себе взор изможденного человека в потрепанном тёмном костюме и определил его.

Это был Нортер Уинслоу, поэт.

Пара лет назад он покинул Эшленд, дабы отправиться в Париж творить. Он стоял, глядя на Эдуарда, и как словно бы радовался, но тут Эдуард обратил внимание, что у него не достаточно двух пальцев на правой руке, и лицо Нортера сходу стало мертвенно?бледным, он прижал искалеченную руку к груди и скрылся за углом. Люди возлагали громадные надежды на Нортера.

– Очевидно, – сообщил Уилли, видя, что случилось. – Ко мне всегда приходят люди наподобие тебя.

– Кого ты имеешь в виду? – задал вопрос мой папа.

– Обычных людей, – сплюнув, ответил Уилли, что вызывал у моего отца чувство отвращения. – Обычных людей и их замыслы. Данный ливень, эта сырость – что-то наподобие остатка. Того, что осталось от грезы.

Правильнее, от мечтаний множества людей. От моей грезы, и его, и твоей.

– Лишь не от моей, – сообщил Эдуард.

– Да, пока еще не от твоей.

Тогда?то они и заметили пса. Он двигался смутным чёрным пятном в тумане, а позже показался перед ними. Он был тёмный, за исключением белого пятна на груди и коричневых – у кончиков лап, с маленькой твёрдой шерстью, и, наверное, беспородный.

Легко пес, в котором смешалось большое количество кровей. Он приближался к нему, медлительно, но решительно, кроме того не останавливаясь, дабы обнюхать пожарный гидрант либо столб.

Данный пес шел не куда попало. У него была цель: мой папа.

– Что это такое? – удивился Эдуард.

Уилли ухмыльнулся.

– Пес, – сообщил он. – Раньше либо позднее, но в большинстве случаев раньше, он появляется и контролирует каждого. Он у нас наподобие стража, в случае если осознаёшь, что я имею в виду.

– Нет, – сообщил мой папа, – я не осознаю, что ты имеешь в виду.

– Осознаешь. Еще осознаешь. Позови его.

– Позвать? А как его кличут?

– Никак. Он всегда был ничей, исходя из этого не имеет клички. Кличь его легко Пес.

– Пес?

– Ну да, Пес.

Вот мой папа опустился на корточки и хлопнул в ладоши и голосом максимально нежным позвал:

– Поди ко мне, Песик! Ну же, друг! Давай! Иди!

И Пес, что издали шел прямо к нему, застыл на месте и продолжительное время наблюдал на моего отца, по крайней мере продолжительное для собаки. Целых полминуты. Шерсть у него на загривке стала дыбом. Он не отрываясь наблюдал в глаза отцу.

Позже свирепо оскалил клыки.

Он стоял в десяти футах и злобно рычал.

– Может, мне необходимо уступить ему дорогу? – задал вопрос мой папа. – Не пологаю, что я ему нравлюсь.

– Протяни руку, – сообщил Уилли.

– Что? – переспросил папа. Рычание пса стало громче.

– Протяни руку, и пускай он ее обнюхает.

– Уилли, не думаю…

– Протяни руку, – повторил тот.

Мой папа с опаской вытянул руку. Пес медлительно подошел, негромко рыча, готовый вонзить в нее зубы. Но, чуть коснувшись носом пальцев, заскулил и принялся лизать руку отца.

Пес вилял хвостом.

Сердце у моего отца колотилось.

Огорченный Уилли скорбно наблюдал на происходящее, как будто бы его предали.

– Это указывает, что я могу идти? – задал вопрос мой папа, поднимаясь, пес же терся о его ноги.

– Нет еще, – ответил Уилли, опять впившись пальцами в руку моего отца. – Прежде ты захочешь выпить кофе.

Кафе «Хорошая еда» складывалось из одной громадной помещения, на протяжении стенку которой размешались зеленые кабинки из пластика и пластиковые же, в золотистую крапинку, столики. На столиках лежали бумажные салфетки вместо скатертей, узкие вилки и серебряные ложки с засохшими остатками пищи на них. Свет чуть проникал в зал, где царил плотный полумрак, и, не смотря на то, что практически все столики были заняты, казалось, настоящая судьба тут отсутствует, никакого намека на нетерпение голода, ожидающего удовлетворения.

Но чуть Уилли и мой папа вошли в зал, все подняли на них глаза и заулыбались, как будто бы показались официанты с подносами.

Уилли и папа сели за тут и столик же немногословная официантка, кроме того не задавая вопросы, подала им кофе. Тёмную дымящуюся жидкость. Уилли внимательно взглянуть в собственную чашку и покачал головой.

– Ты думаешь, все сзади, не так ли, сынок? – Уилли улыбнулся, поднося чашку ко рту. – Думаешь, ты большая рыба. Но мы тут и не таких видали. взглянуть на Джимми Эдвардса, вон в том месте.

Футбольная звезда.

Студент из первых. Желал стать предпринимателем в громадном городе, разбогатеть и все такое. Но так и остался тут.

Кишка узка была, осознаёшь ли. – Он согнулся к отцу через столик. – Пес отхватил у этого малого указательный палец на левой руке.

Мой папа посмотрел назад и заметил, что это вправду так. Джимми медлительно убрал руку со стола, сунул в карман и отвернулся. Мой папа осмотрел остальных в зале, каковые наблюдали на него, и заметил, что у всех то же самое.

Никто не имел возможности похвастать целой рукой, у всех не хватало пальца, в противном случае и нескольких.

Мой папа посмотрел на Уилли, хотя задать вопрос о причине. Но Уилли как будто бы просматривал его мысли.

– Неоднократно они пробовали уйти, – сообщил он. – Либо дальше из этого, либо обратно в том направлении, откуда пришли. Но данный пес, – он взглянуть на собственную руку, – шутить не обожает.

После этого медлительно, как будто бы повинуясь звуку, слышному лишь им одним, люди, сидевшие за соседними столиками, поднялись и столпились у их кабинки, глядя на него и радуясь. Некоторых он не забывал по именам еще с детских лет в Эшленде. Седрик Фоулкс, Салли Дюма, Бен Лайтфут.

Но сейчас они стали вторыми.

Он видел их чуть ли не полностью, наподобие того, но позже что?то случилось, и их фигуры стали нечеткими, как будто бы вышли из фокуса.

Он перевел взор на дверь кафе – в том месте сидел Пес. Сидел без движений и внимательно наблюдал в зал, и мой папа потер руки, задавая вопросы себя, чего он ожидает; в случае если ему повезло, что Пес в первоначальный раз не укусил его, то сейчас возможно в противном случае.

Около их кабинки стояла дама, которую кликали Розмари Уилкокс. Она влюбилась в человека из громадного города и желала убежать с ним, но лишь он один смог это сделать. У нее были чёрные, глубоко посаженные глаза на том, что в то время, когда?то было прелестным личиком.

Она не забывала моего отца еще мелким и сообщила ему, как ей приятно видеть его сейчас таким громадным, высоким и прекрасным.

Масса людей около кабинки выросла и придвинулась совсем близко, так что мой папа не имел возможности пошевелиться. Негде было. Неспециализированным напором к нему притиснуло старика еще более старого, чем Уилли.

Старик был похож на живую мумию.

Кожа высохла и хорошо обтянула его кости, а светло синий вены казались холодными, как замерзшая река.

– Я… я бы не стал доверять данной собаке, – медлительно проговорил старик. – Я бы кроме того не стал и пробовать, сынок. В прошедший раз обошлось, но ни при каких обстоятельствах не знаешь, как будет в второй. Совсем непредсказуемый пес.

Так что сиди, не двигайся и поведай нам все о мире, куда собрался идти и чего желаешь в том месте отыскать.

И старик прикрыл глаза, то же самое сделал и Уилли, и все остальные, приготовясь услышать о ярком мире, что, как знал мой папа, ожидает его сходу за поворотом, на втором краю этого сумрачного места. И вот он начал рассказывать, а в то время, когда закончил, все благодарили его и радовались. И старик сообщил:

– Это было замечательно.

– А возможно на следующий день повторить? – попросил кто?то.

– Давай повторим это на следующий день, – тихо сказал второй.

– Прекрасно, что ты с нами, – сообщил моему отцу третий. – Прекрасно, что ты с нами.

– Я знаю весьма милую девушку, – сообщила Розмари. – К тому же она прекрасная. Совсем молоденькая. Я бы с удовольствием свела вас, в случае если осознаёшь, что я имею в виду.

– Простите, – сообщил мой папа, переводя взор с одного на другого. – Вы совершили ошибку. Я не планирую тут оставаться.

– Вижу, что не совершили ошибку, – сообщил Бен Лайтфут, глядя на моего отца с глубокой неприязнью.

– Но мы не можем тебя отпустить, – нежно проговорила Розмари.

– Я обязан идти, – ответил папа и постарался подняться. Но не имел возможности, так хорошо они окружили его.

– Хотя бы недолго побудь с нами, – попросил Уилли. – Хотя бы пара дней.

– Определишь нас получше, – сообщила Розмари, ужасной покалеченной рукой отводя волосы, лезущие ей в глаза. – И забудешь обо всем.

Но внезапно сзади женщин и мужчин, окруживших его, раздался шорох, а следом рычание и вопль, и люди расступились, как по волшебству. Это был Пес. Он злобно рычал на них и скалил собственные страшные зубы, и они попятились назад от разъяренного чудовища, прижимая руки к груди.

Мой папа воспользовался моментом, ринулся в появившийся проход и помчался изо всех сил прочь. Он бежал через сумрак, пока не выбежал опять на свет, и мир около стал зеленым и красивым.

Асфальт сменился гравием, гравий – проселочной дорогой, и дивный чудесный мир казался совсем родным. В то время, когда проселочная дорога кончилась, он остановился, дабы перевести дыхание, и заметил, что Пес, свесив язык, бежит за ним. Подбежав к моему отцу, Пес потерся горячим боком о его ноги.

Около стояла тишина, лишь ветер шумел в кронах деревьев да звучали их шаги по проторенной тропинке. А позже лес внезапно расступился, и глазам отца предстало озеро, огромное озеро с зеленой водой, уходящее вдаль, как хватал глаз, а у берега – маленькая древесная пристань, вздрагивавшая под ударами волн, каковые поднимал ветер. Они спустились к пристани, и, когда ступили на нее, Пес упал, как будто бы лишившись последних сил.

Мой папа огляделся около, радостный, взглянул, как солнце садится за лес, и набрался воздуха полной грудью, и запустил пальцы в густую шерсть на загривке у Пса, и нежно гладил его теплую шею, как будто бы гладил собственное сердце, и Пес урчал от собственного собачьего счастья. Солнце село, и взошла луна, и вода в озере покрылась легкой рябью, и тогда в белом свете луны он заметил девушку, ее голова вынырнула в отдалении, вода стекала с ее волос обратно в озеро, и она радовалась. Она радовалась, и мой папа также.

Позже она помахала ему. Она махала моему отцу, а он ей.

– Эй, – крикнул он, махая ей. – До свидания!

Он вступает в новый мир

Историю о первом из дней, каковые мой папа прожил в новом мире, предположительно, оптимальнееговорил человек, что трудился с ним, Джаспер «Бадди» Бэррон. Бадди был вице?президентом «Блум инкорпорейтед» и стал у ее руля, поменяв моего отца, в то время, когда тот покинул собственный пост.

Бадди был щеголем. Носил ярко?желтый галстук, дорогой мрачно?светло синий в узкую полосу костюм и обтягивающие, узкие, практически прозрачные, носки в тон костюму из тех, что кончаются чуть ли не под коленом. Из нагрудного кармана ручной мышкой выглядывал уголок шелкового платочка.

И он первенствовали единственным человеком с настоящими «седеющими висками», как выражаются в книжках. По большому счету же у него были красивые волосы, чёрные и частые, поделённые ровной ниточкой розоватой кожи, этакой полевой тропинкой через голову.

Он обожал, говоря эту собственную историю, с ухмылкой откинуться в кресле.

– Было это в году тысячадевятьсоттакомто либо наподобие того, – начинал он. – Так в далеком прошлом, что и не забывать не хочется. Эдуард только что ушел из дому. Ему семнадцать.

Первый раз в жизни он был один, но тревожило ли его это?

Нет, не тревожило: мать дала ему пара долларов на прожитье – десять, может, двенадцать, – по крайней мере, в жизни у него еще не было столько денег. И у него были грезы. Грезы, Уильям, – это то, что движет человеком, а твой папа уже грезил завоевать мир.

Но если бы ты взглянуть на него в тот сутки, в то время, когда он покинул город, где он появился, ты бы заметил всего лишь прекрасного молодого парня с худым узелком на пояснице и в дырявых башмаках.

Может, дырок в подошвах и не было заметно, но они были, Уильям; дырки были.

В тот первый сутки он прошагал тридцать миль. В ту первую ночь он дремал под звездами на ложе из сосновой хвои. И той ночью рука судьбы туго затянула ему пояс.

Потому что, в то время, когда он дремал, на него напали лесные разбойники, избили до полусмерти и забрали у него все до последнего американского доллара. Он чуть выжил, и все же тридцать лет спустя, в то время, когда он в первый раз поведал мне эту историю, – и в этом для меня целый Эдуард Блум, человек немыслимый, – он заявил, что встреть он в то время, когда?нибудь опять тех людей, тех двоих разбойников, каковые избили его до полусмерти и забрали последний американский доллар, он поблагодарил бы их – поблагодарил бы, – по причине того, что, в известном смысле, они выяснили всю его предстоящую судьбу.

Но тогда, умирая в незнакомом ночном лесу, он, само собой разумеется, не испытывал к ним эмоции признательности. К утру он прекрасно отдохнул и, не смотря на то, что теклакровь из бессчётных ран, отправился дальше, уже не зная, куда идет, да и не очень заботясь об этом, и шел, вперед и вперед, готовый ко всему, что уготовили ему Судьба и Жизнь, – как внезапно заметил ветхую сельскую лавку, а перед ней старика, качавшегося в кресле?качалке, в том направлении?ко мне, ко мне?в том направлении, что быстро повернулся и с тревогой наблюдал на приближающегося окровавленного человека.

Он позвал жену, та позвала дочь, и не прошло и полминуты, как у них уже был и горшок тёплой воды, и чем смыть с него кровь, и перевязать, для этого они порвали на полосы простыню и находились наготове, пока Эдуард ковылял к ним. Они готовьсяспасти жизнь этого незнакомца. Кроме того больше, чем готовы: полны решимости.

Но он, само собой разумеется, не разрешил им. Не разрешил выручать его жизнь. Ни один человек, будучи таковой цельной личностью, как твой папа, – а таких мало, Уильям, мало, и они редко видятся, – не принял бы подобную помощь, даже в том случае, если обращение шла бы о смерти и жизни.

По причине того, что как бы он тогда имел возможность жить в мире с самим собой, в случае если, само собой разумеется, по большому счету остался бы жив, зная, что собственной судьбой навечно обязан вторым, зная, что не в собственности себе?

И вот, истекаякровью и волоча сломанную в двух местах ногу, Эдуард отыскал метлу и принялся подметать лавку. После этого забрал вёдро и швабру, по причине того, что в спешке совсем забыл о собственных открытых ранах, из которых обильно текла кровь, и не видел, пока не закончил подметать, что по всей лавке остались следы крови. И он принялся отмывать их.

Отчищать.

Стал на колени и тряпкой оттирал следы, а старик, его маленькая и жена дочка наблюдали на него. Наблюдали с кошмаром. Благоговейным кошмаром.

Наблюдали на человека, что старается оттереть пятна собственной крови на сосновом полу. Пятна не поддавались, не поддавались – но он тёр .

Вот что основное, Уильям: он продолжал и тёр , пока силы у него не кончились, и тогда он упал лицом вниз, не производя из рук тряпку, – замертво.

По крайней мере так они поразмыслили. Они пологали, что он погиб. Они ринулись к телу: в нем еще теплилась жизнь.

И представь себе сцену, как твой папа обрисовывал ее, мне она неизменно из-за чего?то напоминает Микеланджелову «Пьету»: мать, сильная дама, немного подняла его и, положив себе на колени голову этого юноши, умирающего, молится за его жизнь. Казалось, надежд не осталось. Но, в то время, когда остальные в тревоге окружили его, он открыл глаза и сообщил, может, последнее собственный слово в жизни, он сообщил старику, в чьей лавке, как Эдуард сходу это осознал, не было ни единого клиента, сообщил, может, на последнем издыхании: «Рекламируй».

Бадди помолчал, слушая, как разносится по помещению эхо этого слова.

– То, что случилось дальше, как говорится, вошло в историю.

Твой папа поправился. Не так долго осталось ждать он снова был полон сил. Он пахал поля, смотрел за огородом и садом, помогал в лавке. Ходил по окрестностям и вывешивал маленькие объявления, приглашая всех в Деревенскую Лавку Бена Джимсона. Кстати, это была его мысль – назвать лавку «деревенской».

Он считал, что так звучит более по?свойски, более привлекательно, чем легко «лавка», и был прав.

Тогда же твой папа придумал рекламный слоган «Берёшь одну вещь, вторая безвозмездно». Всего пять слов, Уильям, но они сделали Бена Джимсона богатым человеком.

Он оставался у Джимсонов практически год, получил маленькую сумму, тем самым заложив фундамент собственного будущего благосостояния. Мир раскрылся перед ним, как красивый цветок. И как можешь видеть, – сказал он, обводя рукой золотое и кожаное роскошество собственного кабинета и легко кивая в мою сторону, как будто бы и я также был не более чем следствием легендарного отцовского трудолюбия, – для юноши из Эшленда, штат Алабама, он многого добился.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

глаз и Старая женщина

Покинув Джимсонов, мой папа отправился на юг, переходя от деревни к деревне, от города к городу, и в этих странствиях пережил множество приключений и повстречал множество занимательных и немыслимых людей. Но у тех его странствий была цель, умысел, как во всем, что бы он ни делал. За прошедший год жизнь многому его научила, и сейчас он сохранял надежду еще больше определить о природе мира, поступив в колледж.

Он слышал о городе, именовавшемся Оберн, в котором был таковой колледж. В данный город он и держал путь.

Он прибыл в том направлении под вечер, усталый и голодный, и отыскал помещение в доме одной старухи , которая пускала постояльцев. Она накормила его и уложила дремать. Он проспал три дня и три ночи, а проснувшись, снова почувствовал себя полным сил, свежим и отдохнувшим.

Он поблагодарил старухуза приют и в ответ внес предложение оказать помощь ей всем, чем может.

Произошло так, что у данной дамы был лишь один глаз. Второй, стеклянный, она любой вечер вынимала перед сном и клала в чашку с водой, которую ставила на тумбочку около кровати.

А дело было в том, что за пара дней перед тем, как мой папа постучался к ней, ватага юнцов ворвалась в дом старухии похитила ее глаз, и вот она сообщила отцу, что будет весьма признательна, если он лишь сможет отыскать и вернуть ей ее глаз. Мой папа тут же поклялся, что выполнит ее просьбу, и тем же утром отправился на поиски глаза.

Сутки был прохладный и ясный; мой папа шагал вдохновленный надеждой.

Город Оберн был назван от поэмы[1]и был в те времена великим средоточием учености. Юные люди, стремящиеся познать тайны мира, заполняли его тесные аудитории, затаив дыхание внимали словам заезжего доктора наук. Эдуард жаждал появляться в их числе.

Но, иначе, многие приехали ко мне валять дурака и объединились в громадные компании с единственной целью: искать развлечений. Моему отцу не пригодилось большое количество времени, дабы узнать, что именно одна из таких компаний ворвалась в дом старухии похитила ее глаз.

Больше того, о глазе шла плохая слава, и определенные личности, в доверие которым Эдуард Блум втерся, не таясь и с особенным трепетом обсуждали глаз.

Говорили, что глаз владеет чудесной силой.

Говорили, что он может видеть.

Говорили, что человека ожидает несчастье, если он взглянет прямо в глаз, по причине того, что тогда старая женщина определит о тебе и чёрной ночью выследит, поймает и сделает с ним такое, что и словом не сообщить.

Глаз ни при каких обстоятельствах не оставался в одном месте два раза. Любой вечер его передавали второму юноше в совершение обряда посвящения. Он был обязан аккуратно обращаться с глазом, дабы ни за что не повредить.

Взявший его должен был не дремать всю ночь; разрешалось лишь наблюдать на глаз.

Глаз был завернут в мягкую красную ткань и хранился в маленькой древесной шкатулке. Утром глаз возвращался главарю, что расспрашивал парня, контролировал глаз и пускал его дальше по кругу.

За маленькое время Эдуард разузнал обо всем этом.

Он осознал: дабы вернуть глаз старухе , ему нужно стать одним из тех, каковые приобретают глаз на ночь. И он начал искать метод, как осуществить собственный замысел.

Собственному новому другу Эдуард выразил желание присоединиться к данной компании, и тот, недолго поколебавшись, приказал ему той же ночью прийти одному к амбару, что пребывал в нескольких милях от города.

Амбар был тёмным и полуразвалившимся от старости, ворота леденяще заскрипели, в то время, когда Эдуард толкнул их. На стенах горели свечи в подсвечниках из тёмной жести, по углам шевелились тени.

В глубине амбара полукругом сидело шесть фигур в мрачно?коричневых балахонах с капюшонами, пошитых, наверное, из джутовых мешков.

На столике перед ними лежал глаз старухи . Лежал на красной шелковой подушечке, как какой?нибудь драгоценный камень.

Эдуард бесстрашно подошел к ним.

– Приветствуем тебя, – сообщил тот, что в центре, по всей видимости основной среди них. – Присаживайся.

– Но ни за что, – достаточно зловеще добавил второй, – не наблюдай на глаз.

Мой папа опустился на землю и без звучно ожидал, что будет дальше. На глаз он не

День когда он покинул эшленд

Отличница лёгкого поведения (2010) Трейлер

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся: