Оставаться в счастливом не ведении. 14 страница

Я уцепилась за старую историю.

— не забываешь собственный водяной пистолет?

Кевин пожал плечами.

— не забываешь, мамочка вспылила и растоптала его, и он вышел из строя? — Я купила необычную привычку сказать о себе в третьем лице; может, я уже начала раздваиваться, и «мамочка» была сейчас моим добродетельным вторым «я», приятно пух- нянькой иконой материнства с руками в муке и огнем в «пузатой» печке. Та мамочка разрешала споры, появляющиеся с соседскими сорванцами, посредством увлекательных сказок и тёплых пирожков.

А Кевин тем временем по большому счету прекратил меня как-то именовать, покинув мое глупое имя в моем единоличном пользовании. Я осознала это лишь тогда, в машине, и мне стало не по себе. Это думается неосуществимым, поскольку дети постоянно зовут Вас, в то время, когда чего-то желают, пускай лишь внимания, а Кевин ненавидел просить меня о чем-то.

— Тебе так как это не пришлось по нраву?

— Мне было все равно.

Мои руки скользнули вниз по рулю. Кевин превосходно все не забывал . Потому, что, по твоему точке зрения, покалечив мои карты, он лишь пробовал оказать помощь, ты приобрел новый пистолет, а Кевин бросил его в кучу игрушек в коробке и больше до него не дотронулся. Водяной пистолет сослужил собственную работу.

В действительности, в то время, когда я закончила топтать пистолет, меня охватило ужасное предчувствие:Кевин был привязан к игрушке, и как раз исходя из этого радовался ее уничтожению.

В то время, когда я поведала тебе о чайном сервизе, ты уже желал отмахнуться, но я бросила на тебя предостерегающий взор; мы в далеком прошлом договорились выступать единым фронтом.

— Эй, Кев, — легкомысленно сообщил ты. — Я знаю, что чайные чашки для изнеженных девчонок, но разбивать их не нужно, прекрасно? Это не клево. А сейчас покидаем летающую тарелку?

Именно успеем до ужина потренироваться.

— Само собой разумеется, пап!

Я наблюдала, как Кевин мчится к шкафу за летающей тарелкой, и удивлялась. Руки сжаты в кулаки, локти мелькают. Он смотрелся как самый простой неугомонный ребенок, радующийся, что поиграет во дворе с отцом. Лишь он был через чур похож на простого ребенка.

Кроме того в этом «само собой разумеется, пап!» мне чудилась отрепетированность его не-не.

Так же подташнивало меня в конце семь дней, в то время, когда Кевин кричал тоненьким голоском — да, кричал: «Вот те на, пап, суббота! Мы отправимся наблюдать новое поле боя?»

Ты так восхищался! Я не осмеливалась кроме того намекнуть, что он тебя дурачит. Я замечала из окна столовой и из-за чего — то не имела возможности поверить, что Кевин по окончании стольких тренировок так неумело бросает летающую тарелку.

Он все еще подбрасывал диск боком, цепляя край средним пальцем. Диск приземлялся ярдах в десяти от твоих ног. Ты был терпелив, но я опасалась, что Кевин твое терпение.

О, я не помню все инциденты того года, но точно не забываю, как ты неосторожно от них отмахивался. «Ева, любой мальчик дергает девчонок за косички». Я не все тебе докладывала, по причине того, что отчеты о нехорошем поведении отечественного сына казались мне доносами. Кончилось тем, что я стала не хорошо думать не о нем, а о себе.

Ясно, если бы я была его сестрой, но может ли мать быть сплетницей? Разумеется.

Итак, о зрелище, которое я никак не могу забыть. Думается, это произошло в марте. Я не совсем осознаю, из-за чего так разнервничалась, но я не имела возможности держать это в себе.

Я приехала за Кевином в простое время, но оказалось, что только бог ведает, где он.

Лицо мисс Фабрикант заострилось. Действительно, если бы стало известно, что Кевина похитили педофилы-убийцы, скрывающиеся, как нам тогда внушали, за каждым кустом, я бы заподозрила, что она сама их наняла. Потому, что пропал как раз мой сын, нам не сходу пришло в голову проверить ванные .

— Вот он! — нараспев сообщила учительница у двери в туалет для девочек… и ахнула.

Думаю, ты подзабыл те истории, так что разреши мне освежить твою память. В его группе была темноволосая девочка Виолетта, которую я, возможно, упоминала раньше, потому, что она задела меня за живое. Она была негромкой, застенчивой, скрывалась за юбками мисс Фабрикант, и я весьма долго уговаривала ее назвать мне собственный имя.

Виолетта была достаточно хорошенькой, но, дабы это найти, требовалось шепетильно приглядеться, чего большая часть людей не делало.

Они не могли пробиться взором через ее диатез.

Это было плохо. Ее ножки и ручки и — хуже всего — ее лицо были покрыты чешуйчатыми лепешками, красными и шелушащимися, и время от времени корки трескались. Ее кожа была похожа на змеиную.

Я слышала, что состояние кожи ассоциируется с эмоциональными расстройствами; может, я была предрасположена к фантастическим версиям, потому, что все время думала, не подвергается ли Виолетта нехорошему обращению, не разводятся ее родители.

В любом случае любой раз, как я ее видела, в сердце что-то обрывалось и хотелось ее обнять. Я ни при каких обстоятельствах не хотела отечественному сыну таких ужасных пятен, но это было то душераздирающее несчастье, которого я получала от врача Фульке: какая-то временная заболевание, которая излечится, но успеет возбудить во мне ту самую пропасть сочувствия, какую возбуждала Виолетта, чужой ребенок.

У меня экзема была только в один раз, на голени, но этого достаточно, дабы воображать, как чудовищно она чешется, слышала, как ее мама шепотом просила не расчесывать, и считала, что в тюбике, неизменно застенчиво торчащем из ее кармана, был крем от зуда. В случае если это было лекарство, то оно не помогало экзема становилась лишь хуже. И все эти мази против зуда действенны лишь при твёрдом самоконтроле.

Виолетта время от времени мучительно проводила ногтем по корке в этот самый момент же хватала себя за руку, как словно бы набрасывала поводок.

В то время, когда мисс Фабрикант ахнула, я также подошла к двери. Кевин стоял спиной к нам и что-то нашептывал. Я открыла дверь пошире, он умолк и отошёл.

Перед раковинами стояла Виолетта; глаза закрыты, руки скрещены, пальцы вцепились в плечи.

Выражение ее лица я могу обрисовать как счастье. я точно знаю, что мы не возражали бы против столь заслуженного данной несчастной девочкой облегчения, если бы она не была покрыта кровью.

Я не желаю преувеличивать. По окончании того как мисс Фабрикант с визгом оттолкнула Кевина и бумажными полотенцами обтерла Виолетту, оказалось, что ссадины не так страшны, как нам показалось. Я держала ручки Виолетты, пока учительница промокала полотенцами ее конечности и лицо, отчаянно пробуя навести хоть какой-то порядок до прихода ее матери.

Я постаралась стряхнуть белые чешуйки с ее темносинего свитера, но они словно бы приклеились.

И уж точно не было времени смывать пятна крови с кружевных носочков и сборчатых белых рукавчиков. Виолетта разодрала бляшки поверхностно, но они были по всему ее телу, и, не успевала мисс Фабрикант промокнуть неяркое розовато-лиловое либо пламенеющее пурпуром пятно, как оно начинало пузыриться и мокнуть опять.

Послушай: я не желаю снова затевать данный спор. Я готова при знать, что Кевин до нее не дотрагивался. Как я видела, она разодрала себя сама без всякой помощи.

Кожа зудела, и девочка поддалась, и, смею сообщить, чувство вонзающихся в ужасную красную корку ногтей было изумительным. Мне показалось, что она как будто бы мстила кому-то либо подсознательно ощущала, что успешное хирургическое вмешательство избавит от чешуйчатого плена.

И все же мне ни при каких обстоятельствах не забыть выражения ее лица; в нем было не простое удовольствие, но освобождение, более дикое, более примитивное, практически языческое. Она знала, что позже будет больно, она знала , что делает лишь хуже, она знала, что мама разозлится, и именно это познание, озарявшее ее лицо, придавало кроме того пятилетней девочке пара возмутительный вид. Она готова была принести себя в жертву этому восхитительному наслаждению, и к линии последствия.

Ну, оказались весьма гротескные последствия — кровь, жжение, слезы по возвращении к себе, некрасивые тёмные ссадины в будущие семь дней — похоже, именно это было сутью ее наслаждения.

В тот вечер ты рвал и метал.

— Итак, маленькая девочка расцарапала себя. Какое отношение это имеет к моему сыну?

— Он был в том месте! Эта бедная девочка раздирала себя на куски, а он ничего не делал.

— Ева, он не ее воспитательница, он — ребенок!

— Он имел возможность позвать кого-нибудь, не так ли? Перед тем, как все зашло через чур на большом растоянии!

— Быть может, но шесть лет исполнится ему лишь в следующем месяце. Откуда ему знать, что делать в таких случаях, либо как он имел возможность осознать, что все зашло через чур на большом растоянии, в то время, когда она всего лишь чесалась. И все это никак не растолковывает, из-за чего Кевин, если судить по его виду, целый сутки шлепает по дому, облепленный дерьмом!

Редкая обмолвка. В большинстве случаев ты сказал какашки.

— Памперсы Кевина воняют из-за Кевина, по причине того, что имен но из — за Кевина Кевин до сих пор ходит в памперсах. — Выкупанный разъяренным отцом, Кевин уже сидел в собственной комнате, но я

старалась сказать как возможно громче, дабы он меня слышал. — Франклин! Мое терпение лопнуло! Я накупила кучу детских книг b том, как ходить на горшок, а Кевин заявляет, что они глупые, по причине того, что написаны для двухлеток. Франклин, предполагается, что мы должны ожидать, пока он заинтересуется!

Для чего ему интересоваться, в случае если мама неизменно его вымоет?

какое количество мы еще будем это терпеть? До колледжа?

— Хорошо, я согласен, у нас неприятность с закреплением навыка. Кто внимание…

— У нас не неприятность, Франклин. Мы вести войну. И отечественные войска разбиты. У нас кончаются снаряды.

Отечественные фланги опрокинуты.

— Давай разберемся. Это твоя новая теория приучения к горшку? Пускай слоняется по дому в собственном дерьме и размазывает его по отечественному белому дивану?

Это воспитание? Либо наказание? Мне почему-то думается, что твоя новейшая терапия связана с сумасшедшим возмущением по поводу чесотки другого ребенка.

— Он подзуживал ее.

— О, прекрати для всевышнего.

— Она терпела зуд и ни при каких обстоятельствах не расчесывала собственную экзему. И внезапно мы находим ее в ванной помещении с ее новым другом. Он навис над нею и подзуживает ее…

Боже, Франклин, видел бы ты ее!

Она напомнила мне тот ужастик шестидесятых, где какой — то наркоман содрал кожу с рук, потому, что считал, что под Нею кишат жуки.

— Ты обрисовываешь это страшное зрелище, и тебе не приходит в голову, что оно имело возможность травмировать Кевина? Что, может, его нужно успокоить, поболтать с ним, а не наказывать, заставляя ходить в собственном дерьме? Господи, детей отбирают у своих родителей и помещают в приемные семьи за меньшее.

— Как бы мне повезло, — пробормотала я.

— Ева!

— Я пошутила!

— Что с тобой происходит? — в отчаянии вскрикнул ты.

— Он не был «травмирован», он был чертовски доволен собой. В то время, когда мы ехали к себе, его глаза блистали. Я не видела его таким самодовольным с того момента, как он распотрошил торт, что ты принес ему на трехлетие.

Ты плюхнулся на край отечественного непрактичного белого дивана и обхватил голову руками; я не имела возможности присоединиться к тебе, потому, что второй финиш все еще был измазан дерьмом.

— Ева, я также на пределе. — Ты помассировал виски. — Но не из-за Кевина.

— Это угроза?

— Это не угроза.

— Тогда что это?

— Ева, прошу вас, успокойся. Я ни при каких обстоятельствах не уничтожу отечественную семью. — Было время, в то время, когда ты сообщил бы: «Я ни при каких обстоятельствах не кину тебя». В твоем более нравственном заявлении была некая твердость, тогда как зароки в вечной преданности любимой, как мы знаем, ненадежны.

Вот я и задумалась, из-за чего твоя непоколебимая преданность отечественной семье так меня опечалила.

—Я одеваю его. Я его кормлю, в то время, когда он мне это разрешает, я везде вожу его. Я пеку ему печенье в детский сад.

Я с утра до ночи целиком и полностью в его распоряжении. Я шесть ежедневно меняю ему памперсы, а ты говоришь только о том единственном дне, в то время, когда он так встревожил, кроме того напугал меня, что я опасаюсь к нему подойти. Я не пробовала наказать его.

Но в том месте, в ванной помещении детского сада, он казался таким, ах… — Я отбросила три четыре прилагательных, как через чур подстрекательские, и и финише финишей сдалась. — Перемена памперса показалась через чур интимной.

— Вслушайся в собственные слова. По причине того, что я понятия не имею, о каком ребенке ты говоришь. У нас радостный, здоровый мальчик.

И я начинаю думать, что он очень умен. (Я уже готовьсяпрервать: «Как раз этого я и опасаюсь », но остановила себя.) Если он время от времени немногословен, то вследствие того что думает, думает.

И он играется со мной, он обнимает меня перед сном, я просматриваю ему книжки. В то время, когда мы вдвоем, он все мне говорит…

— И что же он тебе говорит?

Ты поднял руки в успокоительном жесте.

— Что он рисовал, чем кормили в садике…

— И по-твоему, это значит «говорит тебе все».

—Ева, ты спятила? Ему пять лет, что еще он имел возможность бы рас сообщить?

— Для начала? Что произошло в прошедшем сезоне в игровой группе. Матери друг за другом забирали собственных детей.

О, само собой разумеется.

В то время, когда была уважительная обстоятельство: Джордан все время простужается, Тиффани неуютно с более старшими детьми, поскольку она мая маленькая. В итоге остались лишь дети и Кевин корны, и она пробормотала, что это уже нельзя называть группой и пора завершать. Через пара недель я без предупреждения посмотрела к Лорне передать рождественский презент.

И что же я заметила? Вся отечественная ветхая несколько опять собралась в ее гостиной. Лорна смутилась, и мы не стали затрагивать эту тему, но раз Кевин говорит тебе все , пускай растолкует, из-за чего те матери ускользнули и стали собираться опять тайно, лишь дабы избавиться от отечественного радостного здорового мальчика.

— И не поразмыслю задавать вопросы. Эта некрасивая история точно обидела его эмоции. И не вижу никакой тайны — сплетни и все другие недочёты мелкого города.

Обычные трудящиеся матери с кучей свободного времени.

— Я одна из неработающих матерей, причем принесшая весьма громадную жертву, разреши тебе напомнить. И уж свободного времени у нас совершенно верно нет.

— Значит, его подвергли остракизму. Из-за чего ты не рассердилась на них? Из-за чего сделала вывод, что натворил что-то отечественный сын, не какая-нибудь нервная курица с шилом в заднице?

— По причине того, что я через чур прекрасно осознаю, что Кевин не говорит мне все. О, и можешь еще задать вопрос его, из-за чего ни одна няня не приходит во второй раз.

— Я и без того знаю. Большая часть подростков в этом районе поручает от своих родителей сотню долларов в неделю на карманные затраты. Всего лишь двенадцать баксов в час за работу их не соблазняют.

— Тогда хотя бы спроси отечественного милого открытого, мелкого мальчика, что именно он сообщил Виолетте.

Само собой разумеется, мы не сражались неизменно. Напротив, не смотря на то, что не забываю я именно сражения. Забавно, как первыми

забываются обычные дни. Я не из тех, кто расцветает на ссорах, к сожалению, как выяснилось. И все же я с наслаждением соскребла бы сухую корку отечественного повседневного самообладания, как Виолетта содрала коросту со ног и своих рук; что угодно, только бы что-то броское вызвалось на свободу и потекло между пальцев.

Я опасалась того, что пряталось под узкой корой. Я опасалась, что ненавижу собственную жизнь, ненавижу быть матерью, ненавижу быть твоей женой, потому, что это ты перевоплотил мои дни в нескончаемый поток дерьма, печенья и мочи, которое Кевину кроме того не нравилось.

А тем временем никакие крики не могли дать добро памперсный кризис. В то время, когда мы иногда изменялись ролями, ты был склонен вычислять проблему сверхсложной, а я вычисляла ее простой. Мы желали, дабы Кевин пользовался унитазом, исходя из этого Кевин не желал пользоваться унитазом.

Потому, что мы не могли избавиться от собственного жажды приучить его к унитазу, я не видела ника кого выхода.

Непременно, ты отыскал мои слова о войне абсурдными, но, загоняя Кевина к пеленальному столику

— сейчас через чур мелкому для данной цели: его ноги свисали над бортиком, — я довольно часто вспоминала бессистемные партизанские войны, в которых обо рванные, скудно вооруженные мятежники умудрялись нанести на удивление важные утраты замечательным армиям страны. Не хватку оружия мятежники компенсировали хитростью, яростью и частотой нападений, со временем более деморализующей, чем пара внушительных нападений с громадным числом жертв.

Проигрывая в материальнотехническом обеспечении, партизаны пользуются всем, что попадается под руку, находя бытовым предметам новое, разрушительное использование. Как я знаю, бомбу возможно сделать, к примеру, из навоза. Кевин также вел партизанскую войну; Кевин также обучился делать оружие из дерьма.

О, не спорю, он достаточно нормально разрешал поменять памперс. Казалось, он наслаждался ритуалом и моей нарастающей резкостью, сознавая мое смущение. Вправду, обтирание тугих мелких яичек практически шестилетнего мальчика — занятие очень рискованное.

Ну, в случае если Кевин и наслаждался отечественными встречами на пеленальном столике, я испытывала совсем противоположные эмоции. Никто ни при каких обстоятельствах не убедит меня, что младенческие фикалии пахнут «сладко», но фикалии шестилетнего ребенка аналогичной репутацией похвастаться не смогут. Какашки Кевина становились все более жёсткими и вязкими, и в детской сейчас царила кислая вонь подземных тоннелей, оккупированных бесприютными. Я стеснялась куч отходов, не разлагаемых био

организмами. Памперсы отправлялись на местную мусорную ку. И что хуже всего: время от времени Кевин намеренно придерживал испражнения для второго удара.

Если он не был Леонардо в живописи, то уж сфинктером своим руководил виртуозно.

Как видишь, я подготавливаю землю, но вряд ли смогу отыскать оправдания для произошедшего в том июле. Я замечательно осознаю, что ты придешь в кошмар. Я кроме того не прошу у тебя прощения; через чур поздно.

Но я отчаянно нуждаюсь в твоем понимании.

В июне Кевин закончил подготовительный класс, и мы остались наедине на все лето. (Послушай, я действовала Кевину на нервы совершенно верно так же, как он — мне.) Не обращая внимания на все старания мисс Фабрикант, способ Монтессори не сотворил чудес в нашем случае: Кевин так и не обучился играться. В то время, когда я оставляла его одного, он сидел на полу, как чурбан, и его безрадостная отрешенность отравляла воздух во всем доме.

Я постаралась вовлечь в проекты: собрала в игровой помещении нитки, пуговицы, очки многоцветной материи и клей, дабы делать надеваются на руку кукол. Я садилась на ковер рядом с Кевином и наслаждалась работой, но не результатами: в случае если у меня полу- :я заяц с красным фетровым ртом, громадными усами и синими глазами из соломинок для питья, то на руке Кевина красовался простой долгий носок, измазанный клеем. Я не считала отечественного ребенка вундеркиндом в рукоделии, но по меньшей ре он имел возможность бы попытаться.

И вдобавок я пробовала дать ему нужную базу для учебы в первом классе.

— Давай поработаем над математикой! — предлагала я.

— Для чего?

— Дабы в школе ты лучше всех вычислял.

— Какая польза от математики?

— Ну, не забываешь, как день назад мамочка оплачивала счета? Нужно мочь складывать и вычитать, тогда знаешь, сколько денег у тебя осталось.

— Имеется калькулятор.

— А вдруг калькулятор ошибается? Необходимо его контролировать.

— Для чего пользоваться калькулятором, если он не всегда работает?

— Он постоянно работает, — проворчала я.

— Тогда для чего нужна математика?

— Дабы пользоваться калькулятором. — Кевин сбивал меня с толку. — Ты все равно обязан знать, как выглядит пятерка, так? А сейчас давай потренируемся в счете. Что идет за тройкой?

— Семь, — сообщил Кевин.

Так все и длилось, пока в один раз, по окончании очередного обмена репликами («Что стоит перед девяткой?» — «Пятьдесят три»), он равнодушно взглянул мне в глаза и монотонно от барабанил: «Одиндватричетырепятыиестьсемьвосемьдевятьдесятьодиннадцать…» — и без неточностей добрался до много, несколько раз переведя дух. А позже задал вопрос: «Сейчас мы можем закончить?» Я почувствовала себя идиоткой.

Не больше энтузиазма вызывала в нем литература. В то время, когда в один раз наступил час чтения, я предотвратила:

—Лишь не задавай вопросы: «Для чего? Для чего? Какая польза?» Я сходу сообщу.

В случае если скучно и нечего делать, неизменно возможно почитать книжку.

Кроме того в поезде либо на остановке где останавливаются автобусы.

— А вдруг книжка неинтересная?

— Отыщешь другую. На свете столько книг, что хватит на всегда.

— А если они все неинтересные?

— Вряд ли это быть может, Кевин, — отрезала я.

— Я пологаю, что быть может, — возразил он.

— Помимо этого, в то время, когда ты вырастешь и начнёшь искать работу, нужно будет мочь прекрасно просматривать и писать, в противном случае никто тебя не наймет.

В случае если честно, Я полагала, что в случае если так, то практически все население данной страны было бы безработным.

— Отец не пишет. Он ездит на машине и фотографирует.

— Имеется другие работы…

— А вдруг я не желаю трудиться?

— Тогда нужно будет жить на пособие. Правительство даст тебе ровно столько денег, дабы не погибнуть с голоду, но на развлечения не останется.

— А вдруг я ничего не желаю делать?

— Не верю. Если ты будешь получать сам, то сможешь ходить в рестораны и кинотеатры а также посещать другие страны, как мамочка раньше. — При слове раньше я содрогнулась.

— Пожалуй, я желаю приобретать пособие. — Я слышала, как другие родители со хохотом повторяют подобные реплики собственных детей на вечеринках, и пробовала восхищаться ими.

Не осознаю, как справляются родители, каковые сами обучают детей. Кевин ни при каких обстоятельствах не обращал на меня внимания, как словно бы думал, что слушать меня унизительно, но каким-то образом за моей спиной набирался нужных знаний. Он обучался кроме этого, как ел — украдкой, медлено, сгребая данные, как сандвич со стола, в то время, когда никто не наблюдает.

Кевин весьма не обожал признавать пробелы в собственном образовании и, неизменно притворяясь идиотом, удачно их скрывал. Но невежество он зазорным не считал, и я так и не обучилась различать напускной идиотизм и притворный. В следствии, в случае если ужином я именовала роль Робина Уильямса в кинофильме «общество мертвых поэтов» очевидной, то ощущала себя обязанной растолковать Кевину, что «очевидный» свидетельствует «то, о многие люди уже делали».

Кевин комментировал мое определение серьёзным угу. А знал ли он слово «очевидный» в три года, в то время, когда притворялся, что по большому счету не может сказать? Это ты мне сообщи.

В любом случае по окончании многодневной борьбы с алфавитом «Что идет по окончании «Р»?» ) я сказала резкую обличительную обращение: дескать, запрещено же сидеть и ожидать, что знания сами по себе льются в уши. Кевин прервал меня — без единой неточности пропел песенку про алфавит В первую очередь до конца, если не считать агрессивную немелодичность, немыслимую кроме того для того, кому медведь на ухо наступил, и заунывность. По всей видимости, песенку учили «Учим с любовью», лишь Кевин это умело скрывал.

В то время, когда с насмешкой добавил: «Что ты сейчас обо мне думаешь?», я огрызнулась: «Я пологаю, что ты не добрый мальчишка, обожающий попусту тратить мамино время!» Он улыбнулся, расточительно немного подняв оба уголка рта.

Строго говоря, Кевин не был непослушным. В действительности имел возможность делать задания с пугающей точностью. По окончании необходимого периода возмутительных издевательств — некрасивых, незаученных «Р», написанных ниже строки, как будто бы их пристрелили, — он садился и ровно выводил на строках: «Наблюдай, Салли, наблюдай.

Иди. Иди. Иди. Беги.

Беги. Беги, Салли, беги», не могу растолковать, из-за чего это было так плохо, поскольку он просто демонстрировал коварный нигилизм первоклашки. Мне становилось не по себе легко от того, как он выводил те буквы.

В них не было характера.

Я желаю заявить, что Кевин не выработал почерк , как мы это понимаем, ассоциативно персональный штамп ни стандартизированном шрифте. Он точно повторял при меры из книжки без лишних хвостиков либо закорючек; все черточки и точки были на месте, но ни при каких обстоятельствах прежде раздутые внутренности «В» либо «О» не казались мне такими безлюдными.

Другими словами, как бы он ни был послушен в техническом смысле, учить его было мучительно. Ты, приходя к себе, имел возможность наслаждаться его поразительными удачами, но меня он ни при каких обстоятельствах не радовал теми моментами неожиданного прорыва, вознаграждающими взрослых за терпеливые уговоры и отупляющие повторы. Обучать ребенка, не желающего обучаться на виду, никак не более благодарное дело, чем кормить его, оставляя тарелку на кухне.

Кевин сознательно лишал меня эмоции удовлетворенности. Не смотря на то, что я не была, как ты, уверенный в гениальности отечественного сына, он был, ну, полагаю, и по сей день имеется, в случае если такое возможно сообщить о мальчике, цепляющемся за демонстрацию крайнего идиотизма, весьма умным. Но мой ежедневный учительский труд сводился к инструктированию незаурядного ребенка, более пристойного заглавия для все более позорного заменителя слова «идиот». в один раз я опять и опять задавала вопросы его, сколько будет два плюс три, пока наконец он со злобной категоричностью не отказался в очередной раз сообщить «пять», и тогда я схватила бумажку, нацарапала 12 387 6945 138 964 3 987 234,

выделила и сообщила: «Вот! Сложи все это! И умножь на двадцать пять, раз ты вычисляешь себя таким умным!»

Я скучала по тебе целыми днями, как скучала в собственной прошлой жизни, в то время, когда была через чур занята, дабы скучать по тебе днем. Эй, я достаточно прекрасно изучила историю Португалии, впредь до количества евреев и монархических законов, убитых во времена инквизиции, а сейчас повторяла алфавит. И не кириллицу, не

буквы иврита, а алфавит. Кроме того если бы Кевин был образцовым учеником, мне целый тот режим, без сомнений, казался бы им понижением статуса, в большинстве случаев приводящим к снам наподобие без штанов сижу в конце класса, пишу тест сломанным карандашом». Однако я имела возможность бы согласиться с данной унизительной ролью, если бы не дополнительное унижение: более шести лет по локти в дерьме.

Хорошо… хватит об этом.

Возвратимся к тому июльскому дню, в то время, когда Кевин, по традиции, кал в памперсы, был вымыт, намазан кремом, присыпан ком и опять опорожнил кишечник ровно через двадцать нут.

Как я и предполагала. Но на этот раз он превзошел сам я. Именно перед этим я вынудила его написать предложение о самом серьёзном в его жизни, что-то более ясное, чем очка о Салли. И он написал в тетрадке: «В децком соду все гаварят што мая мама отчень ветхая».

Я побагровела и в тот же мент почувствовала привычный запах. И это по окончании того, как я переодела его два раза. Он сидел на полу, скрестив ноги.

Я обхватила его за талию, подняла и немного открыла памперс, дабы убедиться.

Я не совершила ошибку.

— Как ты это делаешь? — крикнула я. — Ты практически ничего не ешь. Откуда это берется?

В приступе гнева я чуть ли подмечала, что ноги Кевина уже болтаются над ковром. Казалось, это практически невесомое тельце набито неистощимыми кучами дерьма. Я отшвырнула его.

Он проел половину детской, с глухим стуком приземлился на край пеленального стола, вопросительно наклонив голову, как будто бы наконец чем-то заинтересовался , и негромко, как в замедленной съемке, соскользнул на пол.

Ева

Января 2001 г.

Дорогой Франклин,

Итак, сейчас ты знаешь.

Кидаясь к Кевину, я еще отчаянно сохраняла надежду, что с ним все в порядке… Незаметно было никаких повреждений, пока я не перевернула его и не заметила руку, на которую он упал. Должно быть, он ударился предплечьем о край стола, как в тот первый раз, в то время, когда ты пошутил, что отечественный сын обучился летать.

Искривленная рука кровоточила, а из вздутия между локтем и кистью торчало что-то белое.

Меня затошнило. «Забудь обиду, забудь обиду, мне так жаль!» — тихо сказала я. Но, как ни ослабляло меня раскаяние, я все еще была возбуждена поступком, возможно предопределившим мое самодо

Оставаться в счастливом не ведении. 14 страница

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся: