Оставаться в счастливом не ведении. 6 страница

Я уже сомневаешься, сожалела ли о отечественном первенце еще перед тем, как он появился. Мне тяжело реконструировать тот период, не омрачая воспоминания непомерным сожалением следующих лет, сожалением, разрывающим временные границы и захлестывающим то время, в то время, когда Кевина еще не было и еще не хотелось, дабы он провалился сквозь землю. Но меньше всего я желала бы обелить собственную роль в данной страшной истории.

Я готова ответить за каждую своевольную идея, за любой каприз, за каждое проявление эгоизма, но не чтобы всю вину приписать себе, а дабы признать: это было моей неточностью, да и то было моей Неточностью, но в том месте, в том месте , вот именно там, по другую сторону от совершённой мною черты, я не виновата.

Но опасаюсь, что с целью проведения той черты мне нужно будет дойти до самого края.

К последнему месяцу беременность стала практически забавной. Неуклюжесть придала моему состоянию глупую новизну, и для дамы, которая неизменно сознательно стремилась к изяществу, Превращение в корову принесло некое облегчение. Я взяла представление о том, как живет вторая добрая половина, кроме того больше чем добрая половина, потому, что 1998 год был официально признан годом, в то время, когда людей с избыточным весом в Соединенных Штатах стало больше половины населения.

Кевин появился на 15 дней позднее срока. Оглядываясь назад, я испытываю мистическую уверенность в том, что он умышленно затягивал собственный появление на свет, что он скрывался. Возможно, не я одна сомневалась в итогах опыта.

Из-за чего ты ни при каких обстоятельствах не мучился плохими предчувствиями? До его рождения мне столько раз приходилось отговаривать тебя от приобретения мягких игрушек: кроликов, и жуков, и афганских борзых. А что если что-нибудь произойдёт, сказала я. Не приготовиться ли к нехорошему?

Ты возражал: планировать несчастье — все равно что завлекать его. (В следствии, ожидая более смуглую копию пышущего здоровьем, радостного мальчика, на которого рассчитывал ты, я разрешила войти в мир ребенка, подкинутого эльфами.) Как всем матерям по окончании тридцати пяти, эмбрион должны были проверить на синдром Дауна. Ты был непреклонен. Возможно угадать лишь шанс в процентах, спорил ты.

Другими словами, в случае если один шанс из пятисот, ты рискнешь, но в случае если один из Пятидесяти, ты все прервешь и начнешь сперва? Само собой разумеется нет, ответила я. Один из десяти — да. Один из трех.

Для чего заставлять себя делать таковой выбор?

Твои доводы были убедительными, не смотря на то, что весьма интересно, не пряталась ли за ними убогая романтика судьбы с ребенком-калекой: с одним из тех нескладных, невинных посланников явлением в поликлинике Бет-Израэль за пара часов перед тем, как у меня начнет расширяться шейка матки.

Позднее, каждого ты вез меня по Кэнал-стрит в собственном голубом пикапе, ты 6 бормотал, что все будет прекрасно, не смотря на то, что никак не имел возможности этого знать. Приемное отделение поразило меня собственной банальностью: медсестра зевала, усиливая мою решимость стать образцовой пациенткой. Я поразила доктора Райнстайн собственной безрадостной практичностью.

Я знала, что роды — процесс естественный, и не планировала поднимать шум. Исходя из этого, в то время, когда новая схватка согнула меня пополам, как неожиданный удар в пузо, я легко негромко охнула я.

Смешной и совсем ненужный поступок. У меня не было обстоятельств пробовать поразить доктора Райнстайн; она мне не очень-то и понравилась. В случае если я собиралась внушить тебе гордость за меня, ты и без того в следствии приобретал сына, достаточная приз за то, дабы потерпеть мало грубости и визга.

Быть может, тебе было бы кроме того полезно понять, что твоя супруга — простая смертная, обожающая комфорт и ненавидящая страдания, и ты бы разумно рассудил в пользу анестезии. Но вместо этого, лежа на каталке в коридоре, я отпускала глупые шуточки и держала тебя за руку. Позже ты заявил, что я чуть ее не сломала.

О, Франклин, сейчас безтолку притворяться. Это было плохо. Быть может, я имела возможность выдержать определенные виды боли, но разве что в ногах и руках, а не между ног. Эту часть собственного тела я ни при каких обстоятельствах не

ассоциировала с терпеливостью и со столь ужасным ритуалом. Время тянулось медлительно, и я начала подозревать, что через чур ветха, что к сорока годам через чур неэластичной для данной новой жизни. Врач Райнстайн чопорно заявила, что я маленькая, как будто бы подчеркивая мою непригодность, а через пятнадцать часов очевидно утратила веру в успех и сурово сообщила: «Ева!

Вы должны сделать упрочнение».

А я то планировала удивить ее.

Пара раз в течении 24 часов слезинки скатывались на мои виски, и я быстро смахивала их, дабы ты не увидел. Неоднократно мне предлагали эпидурал, и мои решительные отказы купили оттенок помешательства. Я цеплялась за данный отказ, как словно бы главным км было пройти тест, а не родить сына.

До тех пор пока я отказывалась от укола, я побеждала.

В итоге появилась угроза кесарева сечения. Врач Райнстайн прямо объявила, что ее ожидают другие больные, и мой невыразительный спектакль ее злит. Я с кошмаром представила, как меня разрезают, как будто бы тушу.

Мне стыдно сказать, НО я не желала шрама, как у Риты. Я опасалась за собственные брюшные Мускулы, и по большому счету вся процедура через чур очень сильно напоминала фильмы кошмаров.

Я сделала упрочнение. И мне было нужно признать, что до того момента я сопротивлялась. Любой раз, как огромная масса приближалась к маленькому каналу, я втягивала ее обратно.

По причине того, что было больно. Было весьма больно. На направлениях Новой школы в отечественные головы вбивали, что боль нужна, что ее необходимо терпеть, и лишь, лежа на пояснице, я запоздало осознала целый идиотизм этого совета. Боль нужна?

Меня переполняло презрение. Я ни при каких обстоятельствах не сказала тебе раньше, но чувство, с которым я толкала что-то за критический порог, было отвращением. Я ненавидела себя, распластанную перед чужаками, глазеющими на то, что происходит между моими согнутыми коленями.

Я ненавидела острое, крысиное личико врача Райнстайн, ее придирчивость и резкость. Я ненавидела себя за то, что дала согласие на это унизительное представление, в то время, когда мне было так прекрасно, и как раз сейчас я была бы во Франции.

Я отреклась от всех подруг, каковые прежде говорили на самые различные темы либо равнодушно задавали вопросы о моем последнем заграничном путешествии, а в последние месяцы лишь и болтали о средствах и растяжках от запора либо радостно вспоминали ужасные Истории о ребёнке и позднем токсикозе-аутисте, целый сутки раскачивающемся взад-вперед и кусающем протянутые ему руки. От твоего неизменно оптимистичного выражения лица меня тошнило.

Весьма легко хотеть стать папочкой, брать целый данный мягкий мусор, в то время, когда я раздувалась, как свинья. Это мне было нужно превратиться в трезвенницу, сосущую витамины. Это мне было нужно наблюдать, как болезненно набухают груди, прежде такие аккуратные.

И это мне приходилось разрываться, пропихивая арбуз через проход толщиной с садовый шланг.

Я по- настоящему ненавидела тебя и твое утешающее бормотание. Я желала, дабы ты прекратил вытирать мой лоб мокрой тряпкой, как словно бы это хоть что-то поменяло. И думается, я осознавала, что разламываю тебе руку.

И да, я кроме того ненавидела младенца, что до сих пор не подарил мне ни надежду на будущее, ни историю, ни удовлетворение, ни «новую страницу», а лишь неуклюжесть, и смущение, и дикую дрожь, сотрясающую все дно океана, коим я себя воображала.

Толкая через тот порог, я познакомилась с таковой адской болью, что уже не имела возможности ненавидеть. Я визжала, и мне это было безразлично. Я сделала бы в тот момент что угодно, только бы все прекратить: заложила бы собственную компанию, реализовала бы отечественного ребенка в рабство, а собственную душу — сатане.

— Пожалуйста… — простонала я, — дайте мне… ваш эпидурал.

— Через чур поздно, Ева, ты должна была сообщить раньше, — упрекнула врач Райнстайн. — Ребенок появляется. Для всевышнего, не расслабляйся на данный момент.

И внезапно все кончилось. Позже мы шутили, как продолжительно я держалась и как молила об облегчении перед самым финишем, но тогда мне было не смешно. В самый момент рождения Кевина я ассоциировала его с моими собственными ограничениями, и не только со страданием, но и с поражением.

Ева

Декабря 2000 г.

Дорогой Франклин,

Придя этим утром на работу, я, по злобной угрюмости демократов, сходу осознала, что «Флорида» завершилась. Разочарование в обоих лагерях похоже на послеродовую депрессию.

Но в случае если все мои коллеги разочарованы окончанием столь Вдохновляющего скандала, я, отгородившись от объединяющего их эмоции утраты, чувствую себя значительно более печальной. Мое одиночество, усиленное в десятки раз, возможно, близко эмоциям моей матери в конце войны, потому что мой сутки рождения, 15 августа, сходится с Днем победы над Японией, в то время, когда Хирохито заявил японцам о капитуляции. Медсестры так ликовали, ЧТО практически нереально было привлечь их внимание к роженице.

Должно быть, прислушиваясь к хлопкам пробок от шампанского в коридоре, мать ощущала себя еще более одинокой. Многие из мужей тех медсестер возвратятся к себе, но мой папа не возвратится ни при каких обстоятельствах. В случае если страна победила ту войну, то Качадуряны из Расина, Висконсин, ее проиграли.

Возможно, такие же противоречивые эмоции испытывала моя мать, трудясь на компанию, производящую поздравительные открытки. Жутковато поздравлять вторых людей с днем рождения и не ощущать необходимости положить открытку в собственную сумоч — ку, в то время, когда подобное событие происходит в собственной семье. Я не знаю, радоваться ли тому, что работа подала ей идея начать личный бизнес по изготовлению вручную поздравительных открыток.

Это занятие разрешило ей пожизненно спрятаться на Эндерби-авеню. Но открытка «К рождению вашего первого ребенка» с зеленовато- голубоватой дорогой тканью, которую она сделала специально для меня, была прелестна.

В то время, когда в том месте, в Бет-Израэль, моя голова мало прояснилась, я отыскала в памяти собственную мать и почувствовала себя неблагодарной. Мой папа не имел возможности держать ее руку, как ты держал мою. Но, сжимая руку живого мужа, я пробовала ее раздавить.

Все мы слышали о жестокости дам в родовых схватках, и я испытываю искушение согласиться, что в самые тяжелые моменты вела себя мало неприязненно, и на этом прекратить собственные признания. В то время, когда все закончилось, я тут же смутилась и поцеловала тебя. В те дни доктора еще не клали окровавленного новорожденного на грудь матери, и, пока они перевязывали пуповину и отмывали его, мы совершили пара мин. наедине.

Я была возбуждена, гладила и сжимала твою руку, прижималась лбом к ямочке в изгибе твоего локтя. Я еще не держала отечественного ребенка.

Но я не имела возможности так легко сорваться с крючка.

До 11 апреля 1983 года я воображала себя необыкновенной личностью, но по окончании рождения Кевина я начала склоняться к мысли, что все мы совсем обычны. (В этом отношении представление о себе как об необыкновенной личности скорее возможно разглядывать в большинстве случаев.) Мы ожидаем от себя определенного поведения в определенных обстановках в соответствии с условностями. Кое-какие ожидания малы: в случае если нежданно в отечественную честь устраивают вечеринку, мы приходим в восхищение.

Другие велики: в случае если умирают папа либо мать, мы охвачены горем. Но может, этим ожиданиям сопутствует ужас, что в критической обстановке мы нарушим общепринятые нормы: внезапно важный звонок о смерти матери не позовёт у нас никаких эмоций. Желала бы я знать, не острее ли самих нехороших новостей данный тайный, неприличный ужас: а что если окажется, что мы чудовища.

Не покажется ли тебе это через чур шокирующим, но на протяжении отечественного брака я жила с одним страхом: внезапно я не переживу, в случае если что-нибудь произойдёт с тобой. Но неизменно меня преследовала необычная тень, подсознательный ужас: а что, в случае если я в тот же сутки легкомысленно упорхну играться в сквош.

То, что данный подсознательный ужас редко поднимает голову, основано на чистом доверии. Приходится верить, что, в случае если случится что-либо немыслимое, отчаяние сокрушит тебя само

по себе; что горе, к примеру, не переживание, которое нужно призывать, и не мастерство, нуждающееся в практике… как и радость.

Так, кроме того катастрофа может сопровождаться чуточкой облегчения. Познание того, что громадное горе вправду душераздирающе, утешает нас, убеждая в отечественной человечности (не смотря на то, что учитывая, до чего доходят люди, утешение — необычное слово для отождествления с состраданием). Кстати, вот готовый, лишь вчерашний пример, Франклин.

Я ехала на работу по шоссе 9W. Какая-то «фиеста» нежданно развернула направо, отбросив велосипедиста на обочину. Пассажирская створка перевоплотила переднее колесо велосипеда в крендель, а велосипедист перелетел через крышу автомобили.

Он совершил посадку в немыслимой позе, как словно бы нарисованный бездарным начинающим живописцем.

Я уже проехала мимо, но в зеркало заднего вида увидела, как три автомобили, двигавшиеся за мной, свернули на обочину, дабы оказать помощь.

Думается извращением обнаружить утешение в таком несчастье, но вряд ли хоть один из водителей, ринувшихся звонить в скорую помощь, лично знал велосипедиста и мог извлечь из обстановки какие-то пользы. И все же они не проехали мимо и готовьсяк еще громадным неудобствам, потому, что, вероятнее, им нужно будет выступить свидетелями в суде. Меня же эта драма потрясла до глубины души; руки, сжимавшие руль, дрожали, во рту пересохло.

Но я отыскала себе оправдания.

Я все еще реагирую на страдания незнакомцев.

И все же я знаю, что ощущаешь, в то время, когда нарушается сценарий. Нежданные гости с подарками? Необычно, что я привела данный пример. Всю неделю перед моим десятилетием я ощущала: что-то назревает.

Родные шептались, я не должна была заглядывать в шкаф.

К тому же ко всем тем подмигиваниям Джайлз напевал: «Ну ты и удивишься!» Вторая семь дней августа прошла под знаком приближения знаменательного события, и к дню рождения я чуть сдерживала нетерпение.

Ранним вечером мне приказали выйти на задний двор.

— Сюрприз!

В то время, когда меня пригласили в дом, я нашла пятерых моих подружек, проскользнувших через парадную дверь, пока я пробовала подглядывать через задернутые кухонные занавески. Они сидели в гостиной около столика, застеленного кружевной бумажной скатертью и уставленного многоцветными бумажными тарелками, рядом с которыми мама положила карточки с именами, написанными ее каллиграфическим почерком.

Не обошлось и без необходимых, приобретённых в магазине мелочей: миниатюрных бамбуковых зонтиков, свистков с разворачивающимися языками и конечно же готового торта. А дабы лимонад казался более торжественным, мама подкрасила его ярко-розовым.

без сомнений, мама заметила, как растянулось мое лицо. Дети совсем не могут притворяться. На протяжении праздника я была рассеянна и немногословна.

Я открыла и закрыла собственный зонтик, и, как ни необычно, он скоро мне надоел; раньше я плохо питала зависть к девочкам, каковые приходили в школу с совершенно верно такими же розово-голубыми зонтиками по окончании праздничных дней, куда меня не приглашали.

До меня внезапно дошло, что эти зонтики продаются десятками в пластиковых пакетиках, и их может приобрести любой, кроме того таковой, как мы, и они сходу для меня обесценились так, что и не выразить словами. Две гостьи не были мне очень красивы; родители постоянно ошибаются в привязанностях собственных детей. Обмазанный помадкой, похожий на пластмассовую шайбу торт был через чур сладким; моя мама пекла значительно лучше.

Подарков было больше, чем в большинстве случаев, но в памяти осталось только то, что все они необъяснимо меня разочаровали. Меня посетило безысходности и предвидение взрослости, редко чувствуемое детьми: мы сидели в помещении, и нам не о чем было сказать, нечего делать. Когда все закончилось и не осталось ничего, не считая крошек на полу и безлюдных оберток, я расплакалась.

Я могу показаться избалованной, но я не была избалована. Это первенствовалпраздник в мой сутки рождения. Оглядываясь назад, я ощущаю себя хорошей презрения.

Мама так старалась. Ее бизнес в далеком прошлом не приносил громадных денег; она трудилась над каждой открыткой больше часа, а реализовывала ее за двадцать пять центов, да и то клиенты жаловались на дороговизну. По сравнению с нашим жалким домашним бюджетом траты были большими. Должно быть, мама недоумевала.

Будь она вторым человеком, точно отшлепала бы мою неблагодарную задницу.

Что же перевоплотило мой праздник в такое сильное разочарование?

Ничего. Либо ничего в особенности, ничего, что я имела возможность бы конкретно сформулировать. Вот в чем была неприятность.

Я ожидала чего-то огромного и неизвестного, так изумительного, что я кроме того не имела возможности себе представить, а праздник, устроенный мамой, был через чур предсказуемым. Но, даже если бы мама пригласила оркестри фокусников, я все равно испытала бы уныние. Все было бы определенным и неизменным, соответственно, не тем, чего я ожидала.

Другими словами я не знаю, каких эмоций я ожидала, в то время, когда Кевина в первый раз приложат к моей груди. Я не предвидела ничего конкретного. Я желала того, что не имела возможности вообразить.

Я желала измениться; Л желала переместиться. Я желала, дабы распахнулась дверь и передо мной открылся совсем новый, неизвестный прежде Мир. Я желала откровения — не меньше, а откровение нереально угадать; оно обещает то, во что мы еще не посвящены.

Но в случае если я и извлекла какой-то урок из праздника по случаю собственного десятилетия, так это то, что через чур высокие и расплывчатые ожидания страшны.

Быть может, я выставила себя тут в фальшивом свете. Само собой разумеется, у меня были опасения. Но мои ожидания материнства были высоки, в другом случае я бы не дала согласие на это. Я жадно слушала подруг:

Ты не воображаешь, каково это иметь собственного ребенка». В случае если я сказала, что маленькие дети и младенцы не вызывают у меня никакого восхищения, меня уверяли: «Я испытывала те же эмоции, не выносила чужих детей! Но в то время, когда они твои, это второе, совсем другое дело».

Мне нравилась мысль второй Страны, незнакомой страны, в которой гордые злодеи прекрасным образом преобразовываются — как ты сам сказал — в ответ на «основной вопрос». Вправду, я, может, кроме того искажала собственные Эмоции к чужим государствам. Да, я уставала от путешествий.

Перед Посадкой в самолет я постоянно боролась с унаследованным страхом.

Но, в первоначальный раз ступая на землю Намибии, Гонконга либо кроме того Люксембурга, я как будто бы обретала крылья.

«. Чего я не сознавал, — сказал мне по секрету Брайан, — так это того, что возможно влюбиться в собственных детей. Ты не просто их обожаешь. Ты влюбляешься.

И чувство в тот момент, в то время, когда ты видишь их в первый раз, нереально выразить словами». Как бы я желала, дабы он его хоть как-нибудь выразил. Как бы я желала, дабы он хотя бы постарался.

Врач Райнстайн покачала младенца нужно мной и положила на мою грудь с милой осторожностью, коей я прежде в

ней не подмечала. Кевин был мокрым, со следами крови на шее, в локтевых и коленных суставах. Я неуверенно обняла его ладонями.

У него было сморщенное, обиженное личико, вялое тельце.

Я смогла трактовать его вялость только как отсутствие энтузиазма. Сосание — один из немногих врожденных инстинктов, но он с отвращением отвернулся от моего увеличившегося коричневого соска.

Не смотря на то, что меня давали предупреждение, что молоко не покажется по первому требованию, как в торговом автомате в кафетерии, я все же не сдалась. Я пробовала сунуть сосок ему в рот, а он сопротивлялся. И вторая грудь понравилась ему не больше первой.

А я ожидала. Затаила дыхание и ожидала, и ожидала. «Но так как все говорят…»

— думала я. В этот самый момент мелькнула идея: «Остерегайся того, что «все говорят».

Франклин, я ощущала себя… отсутствующей. Я лихорадочно искала в себе это новое невыразимое чувство, как ищешь нож для чистки картошки в коробке, забитом столовыми устройствами, но, сколько я ни ковырялась, сколько ненужного ни отбрасывала, его в том месте не было. Нож для чистки картошки в итоге постоянно оказывается как раз в том коробке.

Под лопаточкой либо между страницами инструкции от кухонного комбайна…

— Он красив, — пробормотала я, воспользовавшись репликой из телевизионного сериала.

— Возможно мне его подержать? — застенчиво задал вопрос ты.

Я передала тебе ребенка. Не смотря на то, что на моей груди новорожденный Кевин жалобно корчился, он положил ручонку на твою шею, как словно бы отыскал собственного подлинного защитника. Я взглянуть на твое лицо.

Ты закрыл глаза, прижавшись щекой к нашему новорожденному сыну.

И пускай это не раздастся через чур легкомысленно: вот твой ножик для чистки картошки. Это казалось таковой несправедливостью. Ты очевидно задыхался от радостного удивления, не потребовавшего никакого словесного выражения.

Как словно бы ты лизал мороженое в сладком рожке, которым не планировал делиться.

Я села. Ты нехотя вернул мне Кевина, и он тут же заскулил. Я держала младенца, все еще отказывающегося сосать, и на меня опять нахлынуло чувство, испытанное в тот десятый сутки рождения: вот мы в помещении, и нам не о чем сказать и нечего делать. 60 секунд тянулись, Кевин вяло подвывал и иногда

раздраженно дергался. Во мне в первый раз зашевелилось то, что сейчас я с кошмаром могу назвать лишь скукой. О, прошу вас, не возражай. Я знаю, что говорю. Я была истощена. Я рожала тридцать семь часов, и смешно было думать, что я способна на что-то, не считая оцепенения.

Вряд ли возможно было ожидать фейерверка; в итоге это легко ребенок.

Ты подстрекал меня отыскать в памяти ту глупую историю, что я говорила тебе о собственном первом студенческом путешествии за границу. Выйдя из самолета в Мадриде, я была смутно разочарована тем, что в Испании также имеется деревья. «Ну конечно же в Испании имеется деревья!» — подсмеивался ты. Я смутилась.

Само собой разумеется, я осознавала, что в том месте имеется деревья, но небо и все другое, и люди около… ну, это просто не казалось вторым. Позже ТЫ подшучивал, что мои ожидания неизменно нелепо преувеличены, что сама моя жажда экзотики разрушительна, поскольку, когда я приобретала желаемое сверхъестественное, оно присоединялось к этому миру и уже не считалось.

Помимо этого, успокаивал ты, материнство не случается в один миг. Ребенок, которого так сравнительно не так давно не было, — факт, так приводящий в замешательство, что, быть может, легко

еще не стал для меня действительностью. Я была ошеломлена. Да, да, я была ошеломлена. Я не была бессердечной либо дефективной. Помимо этого, время от времени, в то время, когда через чур внимательно всматриваешься в себя, изучаешь собственные эмоции, они ускользают. Я была смущена, И Я через чур очень сильно старалась.

Я довела себя до эмоционального паралича. Разве эти спонтанные излияния высоких эмоций не вопрос веры?

Значит, моя вера поколебалась. Я разрешила подсознательному страху на время победить меня. Легко мне s нужно было расслабиться и дать события их естественному ходу.

И, для всевышнего, хоть мало отдохнуть. Я знаю, ты все это сообщил бы мне, по причине того, что я все это сообщила себе сама.

Но эти слова не пробили брешь в моем ощущении, что все сначала пошло вкривь и вкось, что я не следую программе, Что я, к сожалению, подвела нас и отечественного новорожденного ребенка. Что я, открыто говоря, аномалия.

До тех пор пока мне зашивали разрывы, ты опять внес предложение подержать Кевина. Я осознавала, что обязана возразить, но не возразила. Освободившись от него, я испытала душераздирающую признательность.

В случае если желаешь знать правду, пожалуйста. Я была рассержена.

Я была испугана. Я стыдилась себя, но и ощущала себя одураченной. Я желала собственный праздник-сюрприз.

Я считала, что, в случае если дама не в состоянии соответствовать такому событию, она неимеетвозможности рассчитывать ни на что; и с того момента мир взбесился.

Распластанная на пояснице, с раздвинутыми ногами, я поклялась: не смотря на то, что я выставила интимные части собственного тела напоказ всему свету, я ни одному людской существу не соглашусь, что деторождение покинуло меня равнодушной. У тебя было собственный: «Ни при каких обстоятельствах, ни при каких обстоятельствах не скажи мне, что ты сожалеешь о отечественном ребенке»; сейчас у меня было собственный. Позднее, вспоминая в компании эти моменты, я пользовалась словом «невыразимое».

Брайан был хорошим отцом.

Для этого дня я одолжу нежность у хорошего приятеля.

Ева

Декабря 2000 г.

Дорогой Франклин,

Сейчас в отечественном офисе была рождественская вечеринка — нелегкая задача для шести человек, только-только прекративших кидаться друг на друга. У нас мало неспециализированного, но я радуюсь отечественным дружеским отношениям — не столько задушевной болтовне за Ленчем, сколько ежедневным переговорам об организованных туристических поездках на Багамы. (Время от времени, бронируя авиабилеты, я до слез признательна за собственную занятость.) Совершенно верно так же успокаивает несложная близость теплых тел.

Менеджер показала неординарную доброту, забрав меня на работу. Четверг причинил боль стольким людям в этом районе. Ванда сперва волновалась, что многие откажутся от ее одолжений, Лишь дабы избежать воспоминаний.

Но нужно дать должное отечественным соседям: в то время, когда клиент определит, кто я такая, то обычно легко честно приветствует меня, а вот персонал разочарован.

Возможно, они сохраняли надежду, что близость к знаменитости как-то выделит и их и что я предоставлю им щекочущие нервы темы для бесед с приятелями. Но сообщение отечественная через чур эфемерна. Большая часть моих историй очень обыкновенно.

Лишь одну историю они желали бы услышать, но они знали ее до небольших подробностей еще до моего появления в офисе.

Возможно, сама Ванда, широкобедрая, громогласная разведенная дама, сохраняла надежду, что мы скоро подружимся. К концу отечественного первого совместного ленча она успела поведать мне, что у ее бывшего мужа случалась эрекция, в то время, когда он наблюдал, как она писает, что ей сравнительно не так давно вырезали геморрой и что до тридцати шести лет, в то время, когда охранник чуть не поймал ее в «Саксе», она не имела возможности преодолеть желание красть в магазинах.

Я в ответ поведала, что, прожив полгода в собственной игрушечной квартирке, наконец вынудила себя приобрести занавески. Можешь представить ее разочарование, в то время, когда она взяла такую малость за собственные откровения.

Итак, сейчас вечером Ванда приперла меня к стенке около факса. Дескать, она не желает совать шнобель не в собственные дела, но не нужна ли мне «помощь»? Само собой разумеется, я осознала, что она имела в виду.

Школьный совет школыГладстона внес предложение всем ученикам бесплатную помощь психолога, а также кое-какие из комплекта этого года, во второй половине 90-ых годов двадцатого века не имевшие к школе никакого отношения, объявили, что травмированы, и ринулись на кушетку психолога. Я не желала показаться недружелюбной и не стала честно сказать, что не осознаю, как изложение моих забот чужому человеку может хоть чуточку их уменьшить, и что помощь психолога — логический выход для тех, кто себе неприятности.

В общем, я растолковала, что мой опыт общения с представителями данной профессии был очень неудачным, робко не упомянув тот факт, что неудачи психиатрического лечения моего сына составили заголовки газет от Западной части береговой полосы до Восточного. Более того, я сочла неблагоразумным поделиться с ней тем, что до сих пор нахожу единственную «помощь» в письмах к тебе, Франклин.

Из-за чего- то я точно знаю в том, что эти письма не входят в перечень рекомендуемой терапии, потому, что ты — самая сущность того, что мне нужно «покинуть сзади», дабы ощутить «завершение». А я страшусь аналогичного сценария.

Еще в первой половине 80-ых годов XX века меня сбивало с толку, что стандартизированный психиатрический ярлык «послеродовая депрессия» считается утешительным. Отечественные соотечественники, наверное, придают через чур много значения наклеиванию ярлыков на собственные болезни.

Возможно, жалоба достаточно распространенная, дабы иметь наименование, подразумевает, что вы не одиноки, и открывает восторженным жертвам какого-нибудь распространенного недуга, к примеру желудочных колик, право выбора между интернетовскими группами и чатами помощи. Это непреодолимое влечение к массовости пробралось кроме того в повседневные беседы американцев.

Быть может, я пересмотрела личные нормативные пристрастия, включая в полной мере обоснованное ожидание: во время вынашивания ребенка я в обязательном порядке почувствую что-то, кроме того что-то хорошее. Но так я не изменилась. Я ни при каких обстоятельствах не обнаружила утешения в том, дабы как все остальные.

И не смотря на то, что врач Райнстайн преподнесла послеродовую депрессию как презент, словно бы подтверждение несчастья может подбодрить, я платила специалистам не за наклеивание ярлыка на очевидное. Данный термин был скорее тавтологическим, чем диагностическим: у меня была депрессия по окончании рождения Кевина, потому, что я пребывала в состоянии депрессии по окончании рождения Кевина. Громадное благодарю.

Действительно, Райнстайн еще высказала предположение, что из-за стойкого отвращения Кевина к моей груди я почувствовала себя отвергнутой. Я покраснела. Меня смутило предположение о том, что Я так близко к сердцу приняла предпочтения маленького, неоформившегося существа.

Само собой разумеется, врач Райнстайн была права. Сперва я считала, что делала что-то н