Оставаться в счастливом не ведении. 2 страница

В то время, когда мы спускались в лифте, я выразила собственный удивление:

— А ведь он был таким кокаинистом.

— Похоже, ты сожалеешь, — увидел ты.

— О, я точно знаю, он на данный момент значительно радостнее.

Я не была уверена. В те дни я все еще вычисляла здравомыслие странным. Вправду, когда-то мы здорово радовались, и я испытывала непостижимое чувство потери.

А в тот сутки я восхищалась массивными дубовыми стульями и столом, приобретёнными за бесценок на домашней распродаже на севере штата, пока ты с поразившим меня терпением покорно проводил полную опись кукол «Детишки Капустная грядка», принадлежавших младшей дочке. Мы честно расхваливали неординарный салат, потому что в ранние восьмидесятые вяленые томаты и козий сыр опоздали выйти из моды.

Еще недавно мы договорились, что вы с Брайаном не станете спорить из-за Рональда Рейгана, — для тебя он был добрым предметом поклонения с финансовым гением и обаятельной улыбкой, вернувшим национальную гордость; Брайан вычислял его практически идиотом, что обанкротит страну понижением налогов на богачей. До тех пор пока девочки с недетской громкостью крутили одну и ту же песню «Эбони энд Айвори» и подпевали невпопад, мы придерживались нейтральных тем, и я еле подавлялараздражение.

Ты сокрушался, что «Никс» не попали в плей-офф, а Брайан талантливо изображал спортивного фаната. И все мы были разочарованы скорым завершением последнего сезона «Все в семье», но дали согласие, что шоу выдохлось. Единственный спор в тот вечер закрутился около подобной судьбы сериала «Чертова работа в военного госпиталь МЭШ».

Замечательно зная, что Брайан боготворит Алана Альда, ты обозвал его ханжой.

Но ваши споры были пугающе добрыми. Слабостью Брайана был Израиль, и меня подмывало как бы кстати упомянуть «иудейских фашистов» и взорвать его любезный фасад. Действительно, вместо этого я задала вопрос Брайана о теме его нового сценария, но так и не взяла вразумительного ответа, потому, что старшая девочка залепила жвачкой белокурые волосы собственной Барби.

Брайан закончил рассужденияо растворителях, решительно отхватив пострадавший локон ножом, что мало огорчило Луизу, — единственный шумный эпизод, а в целом никто не выпил лишнего, никто не обиделся. У них был дорогой дом, вкусная еда, милые дочки — милые, милые, милые.

Я сама себя разочаровала, сочтя отечественный идеально приятный ленч с идеально приятными людьми несовершенным. Из-за чего я предпочла бы драку? Разве обе девочки не очаровательны?

Так имело ли значение то, что они беспрерывно прерывали беседу, и за целый сутки я так и не смогла закончить ни одной мысли? Разве я не была замужем за человеком, которого обожала?

Так из-за чего какой-то порочный бесенок, сидевший во мне, желал, дабы Брайан сунул руку под мою юбку, в то время, когда я помогала ему при — нести с кухни вазочки с мороженым «Хааген-даз»? Вспоминая прошлое, я с полным правом имела возможность бы лягнуть себя. Всего через пара лет я заплатила бы каждые деньги за несложную домашнюю вечеринку, на протяжении которой самым нехорошим проступком детей была бы жвачка в волосах.

Но в вестибюле ты громогласно заявил:

— Это было неподражаемо. Они оба потрясающие. Нужно поскорее пригласить их к нам, в случае если, само собой разумеется, они отыщут приходящую няню.

Я придержала язык. Ты не стал бы выслушивать мои мелочные придирки. Не был ли ленч скучноват, не показалась ли тебе вся эта игра «Папочка лучше знает» придурковатой и пресноватой (наконец я могу согласиться, что мы с Брайаном переспали на одной вечеринке еще до отечественного с тобой знакомства), а ведь Брайан когда-то был заводилой в любой компании.

В полной мере возможно, ты ощущал то же, что и я, и эта, по всей видимости, успешная встреча показалась тебе такой же унылой и пресной, но вместо предпочтения второй очевидной модели — мы же не планировали бежать за граммом кокаина — ты проигнорировал действительность. Они — хорошие люди и прекрасно нас приняли, следовательно, мы превосходно совершили время. Второй вывод был бы пугающим, вызывающим призрак не упоминаемого в приличном обществе порочного пристрастия, без коего мы не могли прожить, но согласиться с которым также не могли, и менее всего имели возможность вести себя в буквальном соответствии со сложившимися стереотипами.

Ты разглядывал искупление как закон жажды. Ты ненавидел людей (таких, как я) за упрямую, смутную неудовлетворенность, потому, что думал, что неспособность принимать несложную эйфорию судьбы говорит о слабости характера. Ты постоянно ненавидел разборчивых в еде, снобов и ипохондриков, ненавидящих «Язык нежности» лишь из-за популярности этого фильма. Хорошая еда, дорогой дом, милые люди — чего еще я имела возможность хотеть?

Помимо этого, хорошая судьба не стучится в дверь. Радость — это работа.

Итак, раз ты достаточно потрудился, дабы поверить, словно бы мы — в теории — прекрасно совершили время с Луизой и Брайаном, значит, мы вправду прекрасно совершили время. Единственным намеком на то, что в действительности встреча тебя утомила, был твой преувеличенный энтузиазм.

Выходя через вращающиеся двери на Риверсайд-Драйв, я не сомневалась, что мое смутное беспокойство не так долго осталось ждать пройдет, не смотря на то, что те же мысли возвратятся, дабы преследовать меня. Но я не предвидела, что твое навязчивое желание запихнуть бурный некрасивый опыт в опрятную коробку, как прибитую к берегу корягу — в дорогой чемодан, и искреннее смешение понятий имеется и должно быть, твоя врожденная склонность ошибочно принимать то, что ты имеешь, за то, чего ты отчаянно желаешь, приведут к таким разрушительным последствиям.

Я внесла предложение прогуляться до дома пешком. По роду собственной работы в путеводителе «На одном крыле», я везде ходила пешком, и импульсивность была моей второй натурой.

— До Трибеки миль шесть либо семь! — возразил ты.

— Ты забрал бы такси, дабы попрыгать через веревочку семь тысяч пятьсот раз перед матчем «Никсов», но опасаешься, что энергичная прогулка тебя переутомит.

— Да, линия забери. Все в свое время.

Если не считать ограничение физической активности и аккуратность, с которой ты складывал собственные рубахи, твой образ судьбы был хорош восхищения. Но в более важных обстановках,

Франклин, я была менее очарована. Со временем аккуратность легко соскальзывает в ортодоксальность.

Итак, я припугнула, что отправлюсь к себе пешком в одиночестве, и добилась цели. Через три дня я улетала в Швецию, и ты с жадностью цеплялся за мое общество. Мы радостно спустились по тропинке в Риверсайд-парк, где цвели гинкго, а на травянистом склоне помешанный на похудании народ занимался тай чи.

Стремясь как возможно скорее уйти подальше от собственных друзей, я споткнулась.

— Ты пьяница, — сообщил ты.

— Два бокала!

Ты причмокнул.

— В середине дня.

— Лучше бы выпила три, — быстро сообщила я.

Ты рационализировал любое наслаждение, не считая телевидения, а я сохраняла надежду на легкость, как в дни отечественных первых встреч, в то время, когда ты оказался у моей двери с двумя бутылками пино нуар, упаковкой пива «Сент-Поли герл» и распутным, плотоядным взором, не дававшим слово уйти раньше утра.

— Дети Брайана, — официально начала я. — Они позвали у тебя желание завести собственного?

— М-м-может быть. Они очаровательны. И позже, я не из тех, кто запихивает зверюшек в мешок, в то время, когда они просят крекер, мистера Банникинза и пять миллионов глотков воды.

Я осознала. Эти отечественные беседы потребовали смелости, а твоя вступительная реплика ни к чему не обязывала. Один из нас постоянно вживался в роль родителя, уходящего первым с вечеринки, а я припоминала все, что мы говорили о потомстве в прошедший раз, в общем, ребенок — существо громогласное, нечистое, непослушное и неблагодарное. В этом случае я выбрала более наглую роль:

— По крайней мере, в случае если я забеременею, что-то произойдёт.

— Конечно, — холодно сказал ты. — У тебя будет ребенок.

Я потянула тебя по тропинке вниз к парапету.

— Перевернуть страницу — хорошая мысль.

— Не осознаю.

— Я желаю заявить, что мы радостны. А по-твоему?

— Само собой разумеется, — с опаской дал согласие ты. — Я так думаю.

Ты не считал, что отечественное счастье испытывает недостаток в тщательном изучении. Счастье легко спугнуть, как капризную птицу. Она улетит, когда один из нас выкрикнет: «Посмотри на этого красивого лебедя!»

— Ну, может, мы через чур радостны.

— Да, я именно об этом и желал поболтать с тобой. Хочется, дабы ты сделала меня мало несчастнее.

— Прекрати. Я говорю о любви, как в сказках: «И жили они продолжительно и счастливо, и погибли за одни сутки».

— Сделай одолжение: скажи со мной несложнее.

О, ты совершенно верно знал, что я имела в виду. Счастье не скучно. Легко это не весьма увлекательная история. И в то время, когда мы стареем, одним из отечественных основных развлечений делается пересказ — не только себе, но и вторым

— отечественной собственной истории. Я должна была осознать; я улетала из собственной истории ежедневно, и это превращало меня в преданное заблудившееся животное. Соответственно, я отличаюсь от себя в молодости лишь одним: сейчас я считаю тех, кому нечего либо практически нечего поведать себе, страшно радостными.

Сияло нежное апрельское солнце. Мы замедлили ход у теннисных кортов налюбоваться мячом, от сильного удара вылетевшим в дыру в зеленой сетке.

— Все думается таким упорядоченным, — пожаловалась я. — «На одном крыле» сбавляет темп, и исходя из этого единственное, что может произойти со мной в опытном смысле, — это банкротство компании. Я постоянно умела получать деньги, но по сути собственной я старьевщица, Франклин, и я не знаю, что с ними делать. Деньги надоедают мне и начинают поменять мой образ судьбы на совсем мне не подходящий.

У большинства людей нет ребенка, по причине того, что они не смогут себе его разрешить. Для меня было бы облегчением отыскать объект финансовых трат.

— А я не объект?

— Ты желаешь через чур мало.

— Как по поводу новой прыгалки?

— Десять баксов.

— Ну, — уступил ты, — как минимум ребенок ответит на основной вопрос.

Я также умела проявлять упрямство.

— Какой основной вопрос?

— Знаешь, — сообщил ты снисходительно, с манерной медлительностью конферансье, — ветхая э — э -экзистенциальная задача.

Я не стала уточнять из-за чего, но твой основной вопрос меня не прикоснулся. Я предпочла перевернуть страницу по-своему.

— Я постоянно могла бы удрать в новую страну…

— А таковые еще остались? Ты выбираешь страны, как большая часть людей выбирает носки.

—Российская Федерация, — увидела я. — Но я не планирую разорять «Аэрофлот» собственной страховкой. В последнее

время… мне все думается практически однообразным. Во всех государствах различная еда, но это все равно еда. Ты осознаёшь, о чем я?

— Как ты это именуешь? Совершенно верно! Чушь собачья!

Видишь ли, у тебя тогда была привычка притворяться, словно бы ты понятия не имеешь, о чем я говорю, в случае если я заводила обращение о чем-то сложном либо утонченном. Позднее эта стратегия игры в дурачка, начавшаяся как нежное поддразнивание, деформировалась в более мрачную неспособность ухватить суть моих слов, и не вследствие того что они были тяжелы для понимания, а вследствие того что через чур ясны, а тебе так не нравилось.

Тогда разреши мне пояснить: во всех государствах различный климат, но в них все равно имеется какой-то климат, какая-то архитектура, склонность рыгать за столом , где-то допустимая, а где-то неотёсанное нарушение этикета. В следствии я стала меньше уделять внимания, к примеру, вопросу, направляться ли в Марокко оставлять босоножки у порога, чем константе: в любой стране существуют обычаи, касающиеся обуви.

Путешествия помой-му требуют множества хлопот: проверка багажа, акклиматизация — остается только придерживаться привычного спектра погода— обувь, и сам спектр уже думается некоей константой, бессердечно приземляющей меня в одно да и то же место. Однако, хоть я время от времени поругивала глобализацию — сейчас я имела возможность приобрести твои любимые темно-коричневые спортивные ботинки из «Банановой республики» в Бангкоке, — мир в моей голове, мои мысли, мои эмоции, мои слова — все это вправду стало однообразным. Единственным настоящим путешествием для меня стало бы путешествие в другую жизнь, а не в второй аэропорт.

Тогда в парке я кратко выразила собственную идея:

— Материнство — чужая страна.

В те редкие моменты, в то время, когда мне казалось, что я вправду желаю это сделать, ты начинал нервничать.

— Ты в полной мере довольна собственными удачами, но я не испытываю оргазма самореализации от поисков территорий для рекламных клиентов с Мэдисон-авеню.

Я остановилась, оперлась спиной о утепленные древесные перила, ограждающие Гудзон, и повернулась к тебе лицом:

—Прекрасно. Тогда что должно произойти ? С тобой, с профессией? Чего мы ожидаем и на что сохраняем надежду?

Ты покачал головой, пристально всмотрелся в мое лицо. Казалось, ты осознал, что я не пробую оспорить твои успехи либо важность твоей работы. Дело было в чем-то втором.

—Я имел возможность бы проводить разведку для художественных фильмов.

—Но так как ты постоянно говорил, что это та же самая работа: ты находишь полотно, а рисует на нем кто-то второй. И за рекламу лучше платят.

— В то время, когда женат на госпожа Финансовый Мешок, это не имеет значения.

— Для тебя имеет.

Твоя терпимость к тому, что я получаю намного больше тебя, имела собственные пределы.

— Я подумывал заняться чем-нибудь вторым.

—И чем же? Решил открыть личный ресторан?

Ты улыбнулся:

—Это не окупится.

—Вот как раз. Ты через чур практичен. Может, ты и займешься чем-то вторым, но это будет в той же сфере.

И я говорю о топографии. Эмоциональной топографии. Мы живем в Голландии.

А мне время от времени весьма хочется в Непал.

Потому, что большая часть нью-йоркцев одержимо карьерой, ты имел возможность обидеться, что я не считаю тебя честолюбивым. Но — нужно дать тебе должное — ты неизменно трезво оценивал себя и не обиделся. У тебя были амбиции — для собственной жизни; ты просыпался по утрам, дабы жить, а не для каких-то достижений.

Как большая часть людей, не почувствовавших в раннем возрасте какого-либо особенного призвания, ты отвел работе место рядом. Любое занятие заполнило бы твой сутки, но не твою душу. Мне это в тебе нравилось.

Мне это весьма нравилось.

Мы опять пошли по тропинке, и я дернула тебя за руку.

— Отечественные родители не так долго осталось ждать погибнут. В итоге все, кого мы знаем, начнут топить мирскую суету в вине. Мы состаримся и к какому-то моменту начнём терять друзей больше, чем заводить.

Само собой разумеется, мы еще сможем путешествовать, в итоге приспособившись к чемоданам на колесиках. Мы станем имеется больше, и выпивать больше вина, и больше заниматься любовью. Но — и осознай меня верно — я опасаюсь, что все это начнет нам медлено надоедать.

— Один из нас неизменно может получить рак поджелудочной железы, — успокоил меня ты.

— Да. Либо врезаться на твоем пикапе в бетономешалку, а бетон затвердеет. Но я никак не могу придумать, что с нами вправду может произойти.

Нет, мы, само собой разумеется, можем взять ласковую открытку из Франции, но это не случай-случай — и это плохо.

Ты поцеловал мои волосы.

— Через чур мрачно для для того чтобы прекрасного дня.

Пара шагов мы прошли, обнявшись, но не получалось

идти в ногу, и я ухватилась пальцем за петлю твоего ремня.

— Ты знаешь данный эвфемизм — она в ожидании? Подходящее выражение. Рождение ребенка — в случае если процесс идет нормально — достойно предвкушения.

Это красивое и весьма большое событие. И с этого момента все, что случается с ребенком, случается и с тобой. Само собой разумеется, и нехорошее также, — быстро добавила я.

— Но и его первые шаги, первые свидания, первые сексуальные опыты. Дети взрослеют, женятся, сами рожают детей. До известной степени приходится все делать два раза. Кроме того в случае если у отечественного ребенка будут неприятности,

— по-идиотски предположила я, — по крайней мере, это не будут отечественные ветхие неприятности…

Хватит. Пересказ того диалога разрывает мое сердце.

Оглядываясь назад, я пологаю, что мои слова о расширении «истории» высказывали желание взять еще один объект любви.

Мы ни при каких обстоятельствах не говорили подобное прямо; мы были через чур застенчивы. И я опасалась кроме того намекнуть, словно бы тебя мне не хватает. В действительности сейчас, в то время, когда мы расстались, я жалею, что не преодолела собственную робость и не сказала тебе чаще, что моя любовь к тебе — самое необычное, что произошло со мной в жизни.

Не просто влюбленность — не желаю опускаться до банальности , — а состояние любви.

Ежедневно, что мы проводили порознь, я воображала твою широкую теплую грудь, бугры мышц, затвердевших от много ежедневных отжиманий, равнину над ключицами, в которой я обожала уютно примостить голову в те восхитительные утра, в то время, когда мне не нужно было торопиться на самолет. Время от времени я слышала, как ты кличешь меня из-за угла: «Е-е-ВА!» — довольно часто раздраженно, быстро, требовательно, требуешь возвратиться на место, по причине того, что я — твоя, как собака, Франклин! Я была твоей и не возмущалась.

И желала, дабы ты предъявлял права на меня: «Ееееее-ВАА!» — неизменно с ударением на последнем слоге, и время от времени вечерами я чуть имела возможность отвечать, по причине того, что к горлу подступал комок. Я прекратила резать яблоки для крамбла, по причине того, что перед моими глазами разворачивался целый фильм, а кухня исчезала в зыбком тумане, и если бы я орудоваланожом, то в обязательном порядке порезалась бы. Ты постоянно кричал на меня в таких случаях, мои порезы приводили тебя в гнев, и абсурдность твоего бешенства манила меня порезаться опять.

Я никогда-никогда не принимала тебя как данность. Мы встретились через чур поздно; мне было практически тридцать три, и мое прошлое без тебя было через чур безлюдным и блеклым, дабы не осознать чуда дружеского общения. По окончании продолжительных лет выживания на объедках личного, эмоционального стола ты сломал меня ежедневным банкетом заговорщических взоров «Ах, какой идиот!» на вечеринках, неожиданных букетов просто так, записок под магнитами на холодильнике, неизменно подписанных «ХХХХ, Франклин».

Ты пробуждал во мне жадность. Как любой наркоман, я желала еще. И меня снедало любопытство.

Мне было Примечательно, что ощущаешь, в то время, когда из-за того же угла пискливый голосок кличет: «Мам мм- МААА».

Ты это начал. Так вам дарят единственного слоника из эбенового дерева, а вы внезапно осознаёте, что было бы забавно собрать коллекцию.

Ева

P. S. (3.40 утра)

Я пробовала заснуть со снотворным, не смотря на то, что замечательно знаю, что ты не одобрил бы. Но без пилюль я не сомкнула бы глаз, и на следующий день в агентстве «Путешествия — это мы» от меня не было бы никакого толку. Лишь я желала бы вернуть еще одно воспоминание из того времени.

не забываешь, как мы ели в отечественном лофте крабов с мягким панцирем в компании Эйлин и Белмонта? Тот вечер был безудержным. Кроме того ты отбросил всякое благоразумие и, пошатываясь, отправился за малиновым бренди в два часа ночи.

Нас никто не призывал восхищаться кукольными костюмами, мы не думали о том, что на следующий день в школу, мы объедались шербетом и фруктами и щедро подливали в бокалы прозрачный, головокружительный малиновый бренди и весёлыми криками приветствовали истории друг друга в вечном подростковом соревновании бездетных пар среднего возраста.

Все мы говорили о отечественных родителях, скорее, опасаюсь, о их недочётах. Мы устроили в некоем роде неофициальное соревнование: чьи родители — самые чокнутые. Ты был в самом невыгодном положении; тяжело пародировать основную линии твоих своих родителей — несгибаемый стоицизм Новой Англии.

По контрасту, гениальность моей матери в изобретении предлогов чтобы не покидать дом, была встречена взрывом бурного радости, и мне кроме того удалось растолковать шутки, которыми мы обменивались с братом Джайлзом. Главная отечественная фраза была «Это весьма комфортно. Они доставляют на дом».

В те дни (перед тем, как он стал нехотя подпускать ко мне собственных детей) мне стоило лишь сообщить Джайлзу: «Это весьма комфортно», и он начинал гоготать. Скоро я сказала: «Это весьма комфортно» Эйлин и Белмонту, и они также покатывались со хохоту.

Но мы оба не могли тягаться с той межрасовой, богемной парочкой. Мать Эйлин была шизофреничкой, папа — опытным шулером. Мать Белмонта, бывшая девушка легкого поведения, до сих пор наряжалась как Бетт Дэвис в фильме «Что произошло с беби Джейн?», а папа, не общеизвестный барабанщик, в то время, когда- то игрался с Диззи Гиллеспи.

Они говорили собственные истории весьма гладко, и я ощущала, что делают они это не в первый раз, но я запивала крабов таким числом шардоне, что смеялась до слез. Я как-то поразмыслила, не перевести ли разговор на ужасное ответ, которое мы с тобой планировали принять, но Эйлин и Белмонт были старше нас как минимум лет на десять, и я не знала, бездетны ли они по собственному выбору, а потому они имели возможность воспринять мои слова как ожесточённую нетактичность.

Они ушли лишь примерно в часа ночи. И можешь не сомневаться, в тот раз я вправду превосходно совершила время. Это был один из тех редких вечеров, каковые стоят того, дабы пробежаться по рыбному рынку и нарезать кучу фруктов, а также отчистить кухню, засыпанную липкими очистками и мукой манго.

Может, по окончании той вечеринки я казалась мало усталой и заторможенной от через чур громадного количества алкоголя, покинувшего по окончании себя лишь слабость в ногах и отчаянные попытки сосредоточиться и не уронить винные бокалы. Но не исходя из этого я почувствовала скорбь.

— Так негромко, — увидел ты, составляя тарелки. — Устала?

Я доела крабовую клешню, одиноко томившуюся в кастрюле.

— Должно быть, мы четыре, нет, пять часов болтали о отечественных родителях.

— Ну и что? Если ты ощущаешь вину за то, что обливала грязью собственную мать, наложи на себя епитимью до 2025 года. Это одно из твоих любимых занятий.

— Я знаю. И это меня тревожит.

— Она так как тебя не слышала. И никто не считал, что, считая ее забавной, ты ее не жалеешь. Либо что ты ее не обожаешь…

По- собственному.

— Но в то время, когда она погибнет, мы не сможем… я не смогу продолжать в том же духе. Я не смогу язвить, не ощущая себя предательницей.

— Тогда осуждай бедную даму, пока можешь.

— Но нормально ли в таком возрасте сказать часами о отечественных родителях?

— А в чем неприятность? Ты так смеялась, что в полной мере имела возможность описаться.

— В то время, когда они ушли, я представила себе, как мы вчетвером, восьмидесятилетние, обсыпанные старческими пятнами, говорим все те же истории. Может, с некоторым оттенком сожаления, потому, что родители уже погибли, но все равно болтаемо странностях папочки и мамочки. Жалкое зрелище, не правда ли?

— Ты бы предпочла мучиться из-за Сальвадора.

— Не это…

— …Либо поболтать по окончании ужина о культурных различиях: бельгийцы неотёсанны, тайцы не одобряют публичных объятий, а немцы одержимы дерьмом.

В твоих насмешках звучало все больше печали. Мои Добытые ценой громадных упрочнений антропологические мелочи очевидно являлись напоминанием о том, что я отправляюсь за приключениями за границу, пока ты рыщешь по закоулкам Нью-Джерси в отыскивании полуразрушенного гаража для рекламы Блэк энд Декер. Я имела возможность бы быстро ответить, что сожалею, в случае если мои рассказы путешествиях тебе неинтересны, но ты, было поздно и мне не хотелось ругаться.

— Не глупи, — сообщила я. — Я такая же, как все: я обожаю поболтать о вторых людях. Не о народах. О людях, которых я знаю о родных мне людях… о людях, каковые сводят меня с ума.

Лишь я ощущаю себя так, словно бы использую собственную семью.

Моего отца убили до моего рождения; мама и брат — жалкие остатки семьи. В случае если честно, Франклин, может, нам стоит завести ребенка хотя бы чтобы сказать о чем-то втором.

Ты с лязгом кинул в раковину кастрюлю из-под шпината.

— А вот это — легкомыслие.

— Вовсе нет. Мы говорим о отечественных мыслях, о том, что касается нашей жизни. Я сомневаешься, желаю ли совершить собственную жизнь оглядываясь на поколение, чью родословную Я помогаю прервать.

Франклин, в отсутствии детей имеется что-то нигилистическое.

Как словно бы мы не верим в человечество в целом. Так как в случае если все последуют отечественному примеру, человеческий род провалится сквозь землю через сотню лет.

— Ну да! — улыбнулся ты. — Никто не рожает детей для сохранения рода человеческого.

— Возможно, не сознательно. Но лишь с шестидесятых мы смогли решать это, не удалившись в монастырь . А по окончании таких вечеров я вижу возвышенную справедливость в существовании взрослых детей, часами болтающих с приятелями обо мне.

Как же мы защищаем себя! Потому что подобная возможность очевидно меня завлекала. «Какая мамочка прекрасная! А какая мамочка храбрая! Господи, она одна летала во все те ужасные государства! Эти мимолетные видения моих детей, поздним вечером думающих обо мне, были пронизаны обожанием, очевидно отсутствующим в моей бессердечной критике собственной матери.

Попытаемся в противном случае: «Как мама претенциозна! Какой у нее долгий шнобель!

А эти ее путеводители та-а-а-а-кие неинтересные!

Хуже того, убийственная точность сыновней либо дочерней придирчивости облегчается доступностью, доверием, необязательными откровениями, а потому содержит двойное предательство.

Но кроме того в ретроспективе это желание «сказать о чем-то втором» думается вовсе не легкомысленным. Вправду, может, сначала меня влекли к беременности эти небольшие, мнимые соблазны, похожие на предварительный просмотр фильма: я открываю парадную дверь мальчику, в которого моя дочь (признаю, я постоянно представляла дочь) в первый раз влюбилась, я пробую избавить его от неловкости добрыми шутками, а в то время, когда он уходит, осуждаю его вечно, игриво, бессердечно. Мое желание до утра обсуждать с Эйлин и Белмонтом молодежь, у которой в первых рядах вся жизнь, которая формирует новые истории и требует нового отношения, и узор этих историй не выцветает от пересказов, было в полной мере настоящим, а не легкомысленным.

О, я ни при каких обстоятельствах не считала, что сообщу, получив желанный предмет беседы. И меньше всего я имела возможность предвидеть узкую иронию в духе О’Генри: в погоне за новой, всепоглощающей темой для беседы я утрачу единственного мужчину, с которым больше всего желала говорить.

Ноября 2000 г.

Дорогой Франклин,

Политический цирк во Флориде не подает никаких намеков на завершение. Офис восстал против какой-то чиновницы, злоупотребляющей макияжем, и кое-какие мои перевозбужденные сотрудники предвещают «конституционный кризис». Не смотря на то, что я не смотрю за подробностями, я в этом сомневаюсь.

Меня лишь поражает, как люди, прежде обедавшие в безотносительном молчании, ругаются за столиками в закусочных, но, по-моему, эго свидетельствует не о страхах, а об полном эмоции безопасности. Лишь страна, уверенная в собственной неуязвимости, может позволить себе развлекаться политической сумятицей.

Но, чуть избегнув полного уничтожения на памяти сейчас живущего поколения (я знаю, тебе надоело об этом слушать), немногие американские армяне разделяют гордое чувство безопасности соотечественников. Цифры моей собственной жизни трагичны. Я появилась в августе 1945-го, в то время, когда следы двух ядовитых грибов дали нам поучительное представление об аде.

Кевин появился во время тревожного обратного отсчета времени в первой половине 80-ых годов XX века. Этого момента, как не забываешь, весьма опасались, не смотря на то, что Я смеялась над теми, кто через чур близко к сердцу принял выбранный наугад заголовок романа Джорджа Оруэлла. Четверг произошёл во второй половине 90-ых годов двадцатого века, многими заявленном финишем света.

А разве не так?

Со времени последнего письма я все выискивала на чердаке памяти собственные первые сомнения относительно материнства. Я вспоминаю сумятицу страхов, не всегда обоснованных. Если бы я составляла перечень отрицательных сторон материнства, строка «сын может оказаться убийцей» ни при каких обстоятельствах бы в том месте не показалась. Мой перечень смотрелся бы приблизительно так:

1. Ссоры.

2. Меньше времени для нас двоих. (Либо никакого личного времени для нас двоих.)

3. Другие люди. (Спортивные матчи. Учителя танцев. Невыносимые приятели детей и их невыносимые родители.)

4. Превращение в корову. (Я была красивой и предпочла бы такой остаться. У жены моего брата на протяжении беременности набухли и не провалились сквозь землю варикозные вены на ногах, а возможность получить светло синий древесные корни на икрах подавляла меня больше, чем я имела возможность бы выразить. Я и молчала. Я тщеславна, и одно из проявлений моего тщеславия — притворяться, что я не тщеславна.)

5. Противоестественный альтруизм: необходимость принимать решения с учетом заинтересованностей кого-то другого. (Я свинья.)

6. Сокращение моих путешествий. (Увидь, сокращение. Не прекращение.)

7. Сводящая с ума скука. (Я считаю мелких детей невыносимо неинтересными. Сначала я признавалась себе в этом.)

8. Плохая публичная судьба. (Я ни при каких обстоятельствах ни с кем не имела возможности нормально поболтать при наличии в помещении пятилетнего ребенка.)

9. Понижение публичного статуса. (Я — глубокоуважаемый предприниматель. Когда у меня покажется ребенок, любой привычный мужчина и, к сожалению, любая знакомая дама будут принимать меня менее без шуток.)

10. Расплата. (Материнство — оплата долга. Но кто по собственной воле захочет оплачивать долг, в случае если этого возможно избежать? без сомнений, бездетные персоны в этом смысле побеждают.

Помимо этого, какой суть платить не тому, у кого брал взаймы? Лишь самая извращенная мама может вычислять призом жизнь дочери, такую же страшную, как ее личная.)

Как не забываю, это самые ничтожные опасения, одолевавшие меня заблаговременно. Я постаралась не омрачить их поразительную наивность тем, что произошло в конечном итоге. Совсем ясно, что перечисленные обстоятельства вероятного бесплодия — какое страшное слово — заключались в пустяковых жертвах и мелких неудобствах.

Сомнения диктовались ограниченностью и эгоизмом, а потому любой, кто образовывает подобный перечень и выбирает сохранение собственной опрятной, душной, тупиковой, иссушающей домашнее древо судьбы, не только близорук, но и страшен.

Оставаться в счастливом не ведении. 2 страница

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся: