Xi. проблема собственности

В случае если до сих пор мы имели дело с теми областями гражданско-правовых взаимоотношений, в которых на первый замысел выступала духовная, нематериальная сторона людской личности, то сейчас перейдем к тем областям, каковые составляют собственную сферу заинтересованностей материальных. Не смотря на то, что необходимо заявить, что одно с другим довольно часто тесно сплетается.

Организация экономической деятельности народа на начале децентрализации либо частного хозяйства предполагает в первую очередь определение юридических взаимоотношений лиц (либо, правильнее, хозяйствующих единиц) к вещам, находящимся в сфере обладания данного общества, предполагает распределение их между лицами.

Это распределение, как мы уже говорили, облекается в юридическую форму субъективных прав: лица наделяются известными правами на вещи, причем эти права составляют особенную категорию вещных прав. Неспециализированная юридическая сущность этих последних пребывает в том, что между данным лицом и данной вещью устанавливается некая совершенная (юридическая) и яркая сообщение: вещь предоставляется господству известного лица, отдается в его волю, в собственности ему. Вместе с тем всем вторым лицам возбраняются всякие действия, талантливые нарушить это господство, благодаря чего вещные права направляются против всех, являются в этом смысле полными правами.

Появление вещных прав, т. е. построение взаимоотношений к вещам по типу субъективных личных прав, воображает в истории всякого общества громадный ход вперед. Потому что такое построение отнюдь не есть для человечества исконным и, так сообщить, прирожденным: оно созидалось с большим трудом методом медленного исторического процесса. Оно было одним из первых требований развивающейся личности, и создание его явилось в настоящей исторической обстановке прошлого ответственной победой для данной последней.

Это относится в первую очередь к главному из вещных прав, составляющему краеугольный камень всей нынешней народнохозяйственной жизни, — к праву собственности. Самое понятие его показалось не сходу, а медлительно появлялось в истории.

Само собой разумеется, уже психике примитивного человека характерно чувство, что вещь, добытая либо сделанная им (к примеру, убитая дичь, пойманная рыба, сделанное оружие и т. д.), в собственности ему; само собой разумеется, всякое посягательство на эту вещь будет ощущаться им как некая обида по его адресу и будет приводить к соответствующей реакции. Но это примитивное чувство на большом растоянии еще от юридического понятия права собственности: отношения к третьим лицам по поводу данной вещи определяются не мыслью о некоей юридической связи лица с вещью, а мыслью о личной обиде; в том месте, где личной обиды нет, не может быть и требований по поводу вещи.

Во многих древних правовых совокупностях право на движимые вещи сохраняется не методом иска о собственности, а методом иска о воровстве либо каком-нибудь другом правонарушении (деликте) ответчика: вещь подлежит возвращению лишь тогда, если она вышла из рук ее начального обладателя методом правонарушения (украдена); в случае если же для того чтобы правонарушения не было, в случае если, к примеру, она была кому-либо добровольно передана (на сохранение, во временное пользование и т. д.) и после этого от этого последнего была добросовестно куплена (к примеру, приобретена) третьим лицом, то вещь не возвращается, а прошлый обладатель обязан искать собственных убытков с виновника правонарушения, т. е. с того, кому он вещь вверил. Таковой порядок вещей светло говорит о том, что чувство принадлежности не вылилось еще в народном сознании в представление о праве собственности как некоей юридической связи между вещью и лицом, что в базе иска лежит не мысль таковой связи, а мысль некоего личного правонарушения либо участия в правонарушении со стороны ответчика.

Но в случае если по отношению к движимости мы видимся в древности хотя бы с зародышем права собственности в виде эмоции личной принадлежности, то по отношению к недвижимости мы и этого эмоции первоначально не находим. Почва, занятая каким-нибудь племенем либо народом, само собой разумеется, будет защищаться этим последним от всякого посягательства со стороны другого племени либо народа и будет сознаваться как собственная, но это сознание не заключает еще представления о чьем-либо субъективном праве на нее.

И до тех пор пока народ ведет кочевой образ судьбы, такое представление вовсе появиться неимеетвозможности. Только с переходом к земледелию и оседлости появляется земля для происхождения этого представления. Но и затем понятие права собственности устанавливается не сходу.

Народ, племя осаживается на данной территории теми альянсами, из которых он слагается, т. е. общинами, родами и т. д.; любой из этих альянсов занимает определенную местность, сообща пользуется ею, и потому на первых порах появляется лишь представление о том, что эта местность в собственности данной общине либо данному роду полностью в противоположность чужим общинам либо родам (так называемая общинная либо родовая собственность). По мере того, как оседлая судьба продолжается потом, по мере того, как отдельные семьи, входящие в состав общин либо родов, продолжительно — много поколений — сидят на известном участке и улучшают его своим трудом, на неспециализированном фоне общинной либо родовой собственности вырисовывается собственность домашняя: любая семья начинает вычислять занимаемый ею участок только своим в противоположность вторым семьям того же рода либо общины.

До тех пор пока существует семья, она есть единственным правомерным обладателем данной почвы, и право общины либо рода на распоряжение ею суживается. Только при полном вымирании семьи почва возвращается к собственному неспециализированному источнику — в род либо общину.

Наряду с этим процесс этого постепенного ослабления общинной либо родовой собственности совершается неодинаково скоро по отношению к разным категориям земель: почвы, требующие громадного труда либо капитала (к примеру, почвы усадебные либо пахотные), скорее усвояются в необыкновенное и неотъемлемое обладание семей-дворов, меж тем как луга, другие угодья и леса еще долго остаются в неразделенном пользовании всего рода либо общины. Неодинаково воздействуют кроме этого в этом отношении разнообразные внутренние и внешние условия народной судьбе — обширность либо теснота территории, темперамент местности, кроме того темперамент народа: один народ с громадными индивидуалистическими задатками совершает данный процесс перехода к домашней собственности стремительнее, в это же время как второй только медлительно движется по этому пути.

Антиподами в этом отношении являются, с одной стороны, римляне, уже весьма рано низведшие права рода до несложного права родового наследования, а, иначе, германцы, у которых общинное землевладение (марка) и широкие права рода сохранялись в истории весьма долго. К германскому типу примыкаем, по-видимому, и мы, русские, не смотря на то, что вопрос о древности отечественного общинного землевладения есть среди современных историков русского права очень спорным: многие считаюм, что отечественная община есть неестественным продуктом экономической политики Столичного страны.

Являясь отражением господствующего в среде данного народа общинного либо родового строя, землевладение проникнуто сейчас характером публично-правовым: то либо второе лицо обладает наделом земли не как частное лицо, а как член данного альянса, и не на основании какого-либо частного приобретательного акта, а на основании публичного, публично-правового порядка распределения почвы, принадлежащей данному альянсу, между его участниками. Благодаря этого завладение чужой почвой, хотя бы оно случилось без всякого правонарушения (деликта) со стороны завладевшего и хотя бы данный последний вступил во владение совсем добросовестно, все равно образовывает нарушение этого порядка распределения почвы и должно быть устранено: почва должна быть возвращена тому, кому она предоставлена. Так, тут в первый раз появляется представление о некоей яркой юридической связи между вещью и лицом, — связи, составляющей первый непременный показатель права собственности.

Но это право собственности на недвижимость мыслится еще как что-то принадлежащее не такому либо иному отдельному лицу, а той либо второй семье в целом (домашняя собственность). Надел земли, на котором сидит и от которого питается семья, представляется непременной принадлежностью данной семьи, ее материальным базисом и главным неотчуждаемым капиталом.

Как ни громадна домашняя власть патриархального домовладыки, она все же бессильна поменять порядок земельного распределения, лишить семью ее надела. Благодаря этого отчуждение почвы частным актом по большому счету в эту эру немыслимо, и в случае если право на недвижимость имеет уже в себе первый элемент права собственности — непосредственность юридической связи, — то оно не имеет еще второго элемента — свободы распоряжения.

В будущем ходе исторического развития право на движимости и право на недвижимости между собой неспешно сближаются. С одной стороны, право на движимости начинает защищаться не на деликтном лишь основании, а на основании самой принадлежности вещи истцу; иначе, право на недвижимости освобождается от собственного начального публично-правового характера, причем собственность домашняя преобразовывается в собственность личную и неспешно получает полную свободу распоряжения. У одних народов данный процесс объединения права собственности совершается стремительнее и полнее, у других, наоборот, медленнее и с сохранением более либо менее больших следов прошлого.

И тут опять-таки римское право есть примером полноты и быстроты. Уже весьма рано исчезают в нем следы начального различия, и мы имеем дело с единым понятием права собственности, заключающей в себе всю полноту свободы распоряжения. Различие между недвижимостями и движимостями имеет в римском праве самое минимальное значение (различные сроки приобретательной давности и другие); как содержание права собственности, так и формы вещного оборота определяются в нем для обеих категорий вещей совсем одинаково: огромное имение может перейти из рук в руки так же бесформально, как и самая малый вещь.

Наоборот, право новых народов еще на всем протяжении средних столетий являет нам обрисованную двойственность в полной ее силе. Единой совокупности вещных прав не существует; Liegenschaft и Farniss воображают две совсем хорошие категории объектов. Распоряжение движимостью вольно от каких бы то ни было ограничений, но защита ее очень делана выводы.

В обороте движимостей действует правило Hand muss Hand wah-ren: лишь вещи, вышедшие из рук обладателя против его воли (похищенные, потерянные), смогут быть отыскиваемы (виндицируемы) от всякого третьего лица, те же вещи, каковые были им кому-нибудь добровольно вверены, при отчуждения их этим последним уходят от хозяина совсем; каждый добросовестный приобретатель их делается бесповоротным хозяином, а прошлый хозяин имеет лишь иск об убытках к тому, кому он их вверил: Wo man seinen Glauben gelassen hat, da muss man ihn suchen.

Иначе, право на недвижимости (так именуемые Gewehre) еще очень сильно проникнуто публично-правовым характером; оно не столько частное право, сколько — по меткому выражению Гирке — узнаваемая социальная позиция лица*(70). С землевладением связаны разнообразные публичные права и публичные обязанности; благодаря этого переход их из рук в руки обставлен разными и сверхсложными формальностями (символическая передача почвы, инвеститура, Auflassung).

Помимо этого, на нем лежат разнообразные материальные ограничения: отчуждение недвижимости испытывает недостаток довольно часто в согласии со стороны различных вторых лиц (сюзерена, ближайших родственников и т. д.). Одним словом, правоотношения на недвижимости определяются совсем в противном случае, чем правоотношения на движимости; существует не одна совокупность вещных прав, а две — Mobiliarsachenrecht и Immobiliarsachenrecht.

Развитие экономического оборота, ослабление феодальных, общинных и родовых связей, влияние римского права приводят мало-помалу к тому, что и тут различие между обеими вещно-правовыми совокупностями сглаживается; но это сближение далеко не доходит до того полного единства, которое мы замечаем в римском праве. Кроме того более того: по окончании некоего периода, тяготевшего к такому объединению, в новейшем праве замечается обратная тенденция — к новому углублению этого различия. С одной стороны, к этому ведет разный темперамент оборота на недвижимости и движимости, а, иначе, все более и более узнается особое значение недвижимости как наиболее значимого объекта национального обладания. Без тяжёлого нарушения заинтересованностей с одной либо второй стороны, — говорят совсем справедливо объяснения к проекту Швейцарского уложения, — нельзя подчинить недвижимость и движимость одним и тем же нормам*(71).

В первую очередь, заговорили об этом потребности оборота. В случае если раньше развивающаяся экономическая судьба стремилась к освобождению оборота от ветхих исторических стеснений и в этом смысле шла за римским правом по пути приближения недвижимостей к движимостям, то после этого предстоящее развитие того же оборота вынудило в значительной степени развернуть назад и приняться за реставрацию его прошлых форм.

Как было упомянуто выше, римское право для перехода права собственности из рук в руки потребовало как для движимостей, так и для недвижимостей одного -передачи вещи, traditio. Но эта передача лишь тогда переносила право собственности, в случае если передающий был подлинным хозяином вещи.

В случае если этого не было, в случае если, к примеру, вещь была реализована и передана тем, кому она была дана только во временное пользование, на сохранение и т. д., то кроме того добросовестный приобретатель вещи права собственности не получал и подлинный хозяин имел возможность отобрать вещь назад при помощи иска о собственности (vindicatio: ubi rem meam invenio, ibi vindico). Римское право рассуждало наряду с этим чисто логически: раз передающий не имел права собственности, то неимеетвозможности иметь его и приобретающий, потому что nemo ad alium plus juris transferre potest, quam ipse habet. Добросовестный приобретатель вещи имел возможность сделаться хозяином лишь одним методом — по давности.

Мы видели кроме этого, что в правовых совокупностях старогерманского корня на данный счет по отношению к движимостям действовало совсем иное начало — начало Hand muss Hand wahren. Ho в том месте это начало было в ту эру только остатком старины, результатом еще не в полной мере развившегося права собственности; благодаря этого с возникновением римского права оно начинает колебаться и во многих местах выходит из потребления. Но после этого, с предстоящим оживлением обмена, наступает поворот.

Римское виндикационное правило при оживленной торговле способно приводить к очень важным затруднениям. В случае если по большому счету при покупке движимых вещей непросто проверить легитимацию продавца, то при покупке на рынках, ярмарках и т. д. такая проверка в особенности затруднительна.

Последовательное проведение римского принципа создавало бы неспециализированную неуверенность оборота: покупщик ни при каких обстоятельствах не мог быть уверен в том, что он стал хозяином, что на следующий день не явится некое второе лицо, которое докажет собственный право собственности на вещь и отберет ее себе. Германское начало Hand muss Hand wahren, наоборот, ликвидировало подобную неуверенность, давая добросовестному приобретателю право бесповоротной собственности.

Одновременно с этим оно казалось ненарушающим справедливости и по отношению к прошлому хозяину: в случае если вещь вышла из его рук по его воле, если она была им кому-либо вверена, то ему легко было отыскать это лицо, дабы взыcкать с него собственные убытки. Только в том месте, где таковой необязательной передачи вещи со стороны хозяина не было, где вещь была похищена либо утрачена, последнее мысль не имело места, и потому справедливость потребовала возвращения вещи ему.

Под влиянием этих мотивов замиравшее было начало Hand muss Hand wahren начинает укрепляться опять. Сперва оно приобретает неспециализированное распространение в особом торговом праве, а после этого и в праве общегражданском. Наряду с этим, но, ему дается то более широкое, то более узкое использование.

Так, к примеру, в то время, как одни законодательства допускают его воздействие кроме того по отношению к приобретателю безвозмездному (хозяином делается кроме того тот, кому вещь была подарена), другие (как раз австрийское) в этом последнем случае его исключают: бесплатно полученная вещь должна быть кроме того добросовестным приобретателем возвращена. Иначе, виндикация обыкновенно вовсе исключается (кроме того в случае если вещь была утрачена либо украдена) по отношению к таким вещам, каковые предназначены для очень упрощенного оборота, к примеру, деньги, бумаги на предъявителя и т. д.

Отечественное русское право находится в этом вопросе до тех пор пока в очень неизвестном положении. Действующий гражданский закон содержит по этому поводу такие неясные распоряжения, что толкование их приводит отечественных юристов к прямо противоположным выводам: тогда как одни из них (и таковых, по-видимому, большая часть) вычисляют нормой отечественного закона римский виндикационный принцип ubi rem meam invenio, ibi vindico, другие, напротив, находят в нем начало Hand muss Hand wahren.

Равным образом колеблется и сенатская практика*(72). По крайней мере, проект отечественного нового уложения уже решительно делается на эту последнюю, новую, точку зрения и реципирует начало Hand muss Hand wahren в его австрийской модификации.

Восстановление принципа Hand muss Hand wahren, а в особенности его распространение в праве общегражданском, не обходится, но, безоговорочно. Заслуживает в этом отношении особого упоминания энергичный протест известного германского криминалиста Биндинга, что посвятил этому вопросу особую брошюру*(73).

Согласно точки зрения Биндинга, это правило вступает в коллизию с задачами права (оно помогает всякого рода растратам) и по большому счету противоречит справедливости: нет решительно никаких оснований предпочитать добросовестного приобретателя хозяину, что так как кроме этого есть добросовестным приобретателем и притом более ранним. не меньше горячо осуждает это начало и А.Менгер, что усматривает в нем некую неизменно действующую экспроприацию для обеспечения свободы торгового обмена*(74).

Но все эти протесты остаются бессильными перед неспециализированным рвением к созданию громаднейшей прочности оборота. Эта последняя представляется значительнейшим социальным благом, и с данной точки зрения, по словам Колера, правило Hand muss Hand wahren обозначает социальный принцип высшего ранга, принцип, что, разрешая и примиряя, приходит на помощь добросовестному обмену*(75).

Та же потребность в уверенности и прочности оборота вызвала радикальные реформы и в области правоотношений на недвижимости.

Как было только что упомянуто, в римском праве господствовало начало полной бесформальности всяких сделок на недвижимости, переход права собственности на землю мог быть осуществлен методом простой, лишенной всяких форм передачи ее, а установление сервитута либо закладного права — кроме того без всякой передачи, методом несложного соглашения между одним лицом и вторым, соглашения никому не видимого и не известного.

Под влиянием этих римских начал со времен рецепции ветхие германские публичные формы стали приходить в забвение, и обороту на недвижимости угрожало полное распространение начал римской бесформальности. Но против этого решительно запротестовали потребности развивающегося поземельного кредита и привели к созданию совсем новых форм иммобилиарного оборота в виде университета поземельной, либо вотчинной, записки.

Отсутствие ясных и для всех легко зримых форм установления вещных прав на недвижимости в первую очередь вредно отражалось на поземельном кредите. Лицо, дающее под залог недвижимости, ни при каких обстоятельствах не могло быть уверено в том, что на той же недвижимости нет вторых, ранее установленных закладных прав; благодаря этого подобные ссуды были сопряжены с огромным риском и, в случае если давались, то, очевидно, на сверхтяжелых условиях. В случае если нужно было уменьшить самую возможность поземельного кредита, то, разумеется, нужно было создать какую-нибудь гарантию для кредиторов в этом отношении.

И вот для удовлетворения данной потребности в конце XVIII века появляется в Европе университет ипотечной записки, либо ипотечных книг: всякое закладное право на недвижимость имеет юридическую силу для третьих лиц лишь тогда, если оно записано в особенные книги, ведомые официальными учреждениями и открытые для справок всех заинтересованных лиц. Сейчас для лица, к которому обращаются прося о займе под залог недвижимости, достаточно убедиться в том, что на эту недвижимость в ипотечной книге не значится другого закладного права; его приоритет на удовлетворение из данной недвижимости был гарантирован.

С течением времени содержание этих ипотечных книг с естественной необходимостью расширяется. С позиций тех же заинтересованностей поземельного кредита, оказывается в высокой степени желательным, дабы не только закладные права, но всякие по большому счету вещные права на недвижимость были видны из книги: что толку для кредитора в том, в случае если закладных прав на имение вправду нет, но самый залогодатель окажется позже несобственником либо на имение обнаружатся какие-нибудь иные вещные права, значительно понижающие сокровище имения, к примеру, право пожизненного пользования?

Ввиду этого в течение XIX века ипотечные книги во всей Европе преобразовываются в поземельные книги, а вместе с тем целый иммобилиарный оборот перестраивается на совсем новых основаниях. Самые неспециализированные правила этого нового строя сводятся к следующему.

Поземельные книги имеют собственной неспециализированной задачей воображать в любой этот момент правильное изображение юридического положения всякой недвижимости, входящей в состав данного округа. С целью достижения данной цели устанавливается правило, что каждый акт, долженствующий иметь вещно-правовое значение (передача права собственности, установление залога либо сервитута и т. д.), должен быть записан в поземельную книгу, и лишь с этого момента он приобретает юридическую силу для всех третьих лиц, для публики. Это так называемый принцип публичности всех вещ-но-правовых актов на недвижимости (или иначе — принцип внесения).

Иначе, полная уверенность для третьих лиц возможно создана лишь тогда, если они смогут непременно надеяться на сообщения поземельных книг. Благодаря этого принцип публичности дополняется принципом достоверности: любая запись в книге имеет полную юридическую силу для третьих лиц кроме того тогда, в то время, когда она не соответствует действительности; лица заинтересованные смогут получать исправления поземельной книги, но пока она не исправлена, она считается подлинной.

Очевидно, эти неспециализированные правила поземельной записки не везде осуществляются полностью. Различные законодательства допускают то в том месте, то тут узнаваемые отступления, как от принципа публичности, так и от принципа достоверности; но идеалом поземельных книг есть последовательное проведение как одного, так и другого. Более идеальным порядком в этом отношении есть порядок, принятый в Швейцарии и Германии, но еще большего совершенства, с позиций соединения прочности и подвижности, поземельный оборот на недвижимости достигает в известной совокупности Торренса, принятой в Австралии и распространившейся оттуда на кое-какие другие (внеевропейские) государства*(76).

Отечественное русское право и в этом отношении стоит на большом растоянии сзади. Оборот недвижимостей у нас совершается при посредстве так именуемого крепостного порядка, усовершенствованного нотариальным положением 1866 г. Акты на недвижимость (купчая крепость, закладная крепость и т. д.) должны быть совершены у младшего нотариуса и после этого явлены на утверждение старшему нотариусу. Данный последний заносит эти акты в собственные реестры, каковые и помогают у нас несовершенным суррогатом поземельных книг.

Вопрос о введении у нас европейского порядка вотчинной записки стоит на очереди, но выработанный рабочей группой Проект Вотчинного Устава кроме этого остается до сих пор без перемещения.

Усвоение принципа Hand muss Hand wahren для оборота на движимости и установление университета поземельных книг для оборота на недвижимости позвано единой целью и проникнуто единой мыслью: обеспечить прочность гражданского оборота методом узаконения доверия к известным внешним фактам (Vertrauen auf aussere Thatsachen). В обороте на движимости все третьи лица вправе доверять факту нахождения вещи в чьих-либо руках, вправе вычислять обладателя хозяином (по выражению французского кодекса, en fait de moebles la possession vaut titre).

В обороте на недвижимости они вправе доверять тому, что записано в поземельной книге. И в том месте, и тут, по честному замечанию Wellspacher’а*(77), мы имеем любопытное рвение современного права отодвинуться на поверхность, рвение, сближающее его с правом примитивных народов.

Но, в случае если в древности право держится за внешние моменты вследствие того что ему недостает надлежащей интеллектуальной силы для проникновения вглубь, то современное право воздерживается от для того чтобы проникновения умышленно, поскольку оно несовместимо с потребностями нынешней правовой судьбе. При современных условиях на участников делового оборота не может быть возложена обязанность контролировать наличность всех нужных условий юридической сделки; это в высокой степени стесняло бы свободу гражданского оборота и понижало бы сокровище экономических благ. В случае если все указанные нормы время от времени как бы приносят принцип собственности в жертву принципу безопасности оборота (Sicherheit des Verkehrs), то не нужно упускать из виду, что эта безопасность оборота, со своей стороны, повышает сокровище права собственности и так идет ему же на пользу.

Как бы то ни было, но все обрисованные реформы в области вещного оборота совершили резкую грань между правом собственности на движимости и на недвижимости. Но на этом дело не останавливается: мысли другого порядка ведут к предстоящему углублению этого различия.

Признавая в принципе право собственности полной властью над вещью, государство в то же самое время резервирует для себя право налагать на нее те либо другие ограничения, какие конкретно оно отыщет нужным, впредь до полной экспроприации в интересах неспециализированного блага. Благодаря этого, с позиций собственного содержания, право собственности уподобляется некоей пружине, которая пытается выровняться во целый собственный рост (так называемый принцип эластичности права собственности), но ни при каких обстоятельствах этого полностью не достигает, поскольку неизменно на ней лежат те либо другие сжимающие ее гири.

Таких гирь возможно больше либо меньше, но они неизменно имеется и их качество и количество не смогут не оказывать влияние на самый темперамент права собственности. И вот как раз с данной стороны мы замечаем предстоящее углубление пропасти между юридическим положением недвижимости и движимости. Тогда как по отношению к первой ограничения подобного рода составляют редкое исключение, по отношению ко второй они неудержимо растут.

Нет надобности и возможности перечислять тут все эти ограничения в интересах неспециализированного блага, устанавливаемые современным правом. Чем потом, тем более эти ограничения выливаются в форму широкого особого законодательства.

Достаточно указать на выросшее на данной земле особенное горное право,в значительной мере (а время от времени и вовсе) изъемлющее из права собственности право на недра почвы; особенное водное право, регулирующее публичное пользование водами, водопадами и т. д. Достаточно, потом, указать на разнообразные строительные уставы, на санитарные предписания, на меры по охранению лесов, осушке болот, упрочнению песков, на регламентацию охоты и т. д., и т. д., дабы перед нами развернулась картина без конца расширяющегося национального вмешательства в дело эксплуатации и устроения недвижимости. Вся совокупность этих ограничений, как совсем справедливо говорит Charmont*(78), заставляет прийти к убеждению, что нынешнее понятие личной собственности делается чем-то очень сложным. Она имеет еще громадную силу личного притяжения, но ее ограничения и сужения усиливаются, а вместе с тем ее содержание и ценность значительно меняются.

Кроме всех только что отмеченных ограничений, устанавливаемых особыми законами, нужно упомянуть о следующей неспециализированной норме, принятой новейшими уложениями — германским и швейцарским.

По учению римских юристов, кроме этого считавшемуся продолжительное время безотносительной теоремой, право собственности на землю простирается вглубь под поверхностью и вверх над нею до бесконечности. Логическим результатом этого воззрения было бы то, что хозяин земельного надела может воспрепятствовать проведению туннеля, проложению газо- либо водопроводных труб и других аналогичных сооружений под его участком на какой угодно глубине, проведению телеграфных либо телефонных проволок на какой угодно высоте.

Но такое положение, разумеется, несовместимо с самыми разнообразными заинтересованностями современного благоустройства, и Германское уложение (_ 905) постановляет: Хозяин не вправе противиться сооружениям на таковой глубине либо на таковой высоте, на которой исчезает каждый его интерес (dass er an der Ausschliessung kein Interesse hat). Необходимо, но, подчернуть, что, как явствует из протоколов рабочей группы, под интересом тут очевидно не только имущественный интерес*(79).

Подобное распоряжение содержит и Швейцарское Уложение, которое говорит: Собственность на землю простирается вниз и вверх так, как в этом имеется интерес (ст. 667).

Кроме собственного практического значения, положение этого рода имеет значение и с чисто теоретической стороны: оно содержит ограничение права собственности критерием наличного интереса хозяина и, с данной точки зрения, образовывает предстоящее продолжение той мысли, на которой покоится запрещение шиканы.

Все эти как неспециализированные, так и особые нормы, регулирующие право собственности на недвижимость, говорят о некоей, без сомнений, растущей и очень серьёзной тенденции права по отношению к недвижимости.

Как ни уподобляется современный гражданский оборот мифическому царю Мидасу, превращающему все своим прикосновением в золото*(80), однако кроме того он не в состоянии перевоплотить недвижимость в простой меновой товар. Само собой разумеется, и недвижимость имеет меновую сокровище; само собой разумеется, и она возможно исходя из этого объектом оборота а также спекуляции, — но этим ее значение для народного хозяйства не ограничивается.

Количество почвы не может быть увеличено по произволу, а в это же время она есть наиболее значимым производительным капиталом народа. Кроме того при условиях обычного мирового обмена любой народ приобретает продукты первой необходимости в первую очередь из собственной территории; в моменты же каких-нибудь интернациональных потрясений, прерывающих экономическое общение, производительность территории получает в этом отношении особое значение.

Само собой разумеется, в условиях нынешнего децентрализованного хозяйства земельный капитал народа (за исключением земель национальных) находится в руках отдельных частных лиц. Мы видели, что такое распределение его в виде университета частной собственности диктовалось всем ходом экономической истории, всеми потребностями экономического прогресса.

Мы говорили о том, что совокупность частной собственности и децентрализации в высокой степени стимулирует личную энергию и личную инициативу и что именно исходя из этого принцип свободной личной собственности восторжествовал в истории над правилами первобытного коллективизма. Но одновременно с этим неимеетвозможности исчезать из виду и вторая сторона вопроса, как раз публичное, общенациональное значение недвижимости, благодаря чего перед правом стоит вечно тяжёлая задача сочетания двух противоположных тенденций.

С одной стороны, в случае если нужно пользоваться благами личной предприимчивости, энергии и изобретательности, в случае если эта личная энергия, развиваемая каждым в собственных собственных эгоистических заинтересованностях, одновременно с этим идет и на пользу всего народа, то нужно сохранить принцип частной собственности и избегать всего того, что способно подорвать ее стимулирующее значение.

Но, иначе, реальность говорит о том, что принцип частной собственности может при известных условиях вступать в резкие конфликты с заинтересованностями общенародными. Тогда по необходимости приходится вспоминать о том, что недвижимость имеется не только частное, но и национальное достояние.

Территория не только значительнейший производительный капитал нации; она — место для ее жизни, она в настоящем смысле дом нации, дом, в котором она живет всеми сторонами собственного существования. Благодаря этого конечно, что положение недвижимости не может быть в такой же степени предоставлено частному определению, как положение движимости, и что она должна быть в большей мере подчинена некоему неспециализированному, публично-правовому режиму.

В случае если первая добрая половина ХГХ столетия под влиянием теорий французской революции и экономической теории laissez faire обращала основное внимание на первую сторону вопроса, то на данный момент на сцену выступает вторая. Она окрашивает все отечественные нынешние представления о собственности, сгущаясь временами в определенные социальные учения.

Как раз в том событии, что недвижимость образовывает не только частное, но и национальное достояние, содержится подлинная обстоятельство для происхождения таких учений, как учение Дюги о социальной функции собственности. Мы видели, что в таковой неспециализированной постановке это учение неверно, что фактически оно ведет к самой неизвестной и к самой невыносимой опеке каких-то gouvemants, — опеке, которая лишь подорвала бы серьёзное стимулирующее значение собственности, не создав на ее место никакого иного порядка народного хозяйства. Но практическая опасность и неверность аналогичных учений не ликвидирует стоящей перед правом задачи.

Дойдет ли когда-нибудь право, разрешая эту задачу, до передачи в госимущество почвы, т. е. до возведения мысли о недвижимости как о национальном достоянии в юридический принцип и до низведения права собственности на нее на степень зависимого пользования чужой (национальной) вещью, сообщить, очевидно, запрещено. Но не подлежит сомнению, что все уже отмеченные выше ограничения права имущества носят в себе уже зерно данной мысли и что предстоящее развитие публичного благоустройства будет потребовать все новых и новых шагов в этом направлении.

Мы говорили, что появление права собственности в истории знаменовало собой очень ответственную победу личности над первобытным коллективизмом и примитивной связанностью. Эта победа была нужна для экономического прогресса общества, для развития в его недрах энергии и личной предприимчивости. Она была нужна не только по отношению к движимости, но и по отношению к недвижимости.

И благодаря данной победе, благодаря свободному праву собственности человечество преодолело нескончаемую массу трудностей, подчинило себе массу естественных достатков. Но чем потом идет время, чем теснее делается жизнь и чем сложнее делаются условия общежития, тем настоятельнее обнаруживается потребность во общественном регулировании и взаимном ограничении, говоря в противном случае — потребность в социализации и большей солидаризации.

И никакие настоящие интересы людской личности не стоят осуществлению данной солидаризации на пути. В случае если еще полное уничтожение нынешнего хозяйственного строя и переход к социалистической совокупности централизации может наталкиваться на опасения с позиций положения личности перед лицом страны, то публично-правовая регламентация одних прав на недвижимости земли для этих опасений практически не дает: недвижимостью далеко не исчерпывается арена вероятной личной деятельности, и национальная регламентация пользования недвижимостью далеко не обрекает индивида опасности полного подавления его со стороны власти. Но, очевидно, узнаваемые эксцессы власти и тут вероятны, и потому такая регламентация принесет прекрасные результаты лишь тогда, если она будет проводиться строго продуманно и с громаднейшей охраной личной свободы.

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся: