Цесаревич алексей в ссылке

(отрывок)

В сутки Рождества, 25 декабря 1917 года, за богослужением в церкви, битком наполненной народом, было нежданно для всех провозглашено многолетие царской семье, за что священник был срочно удален из Тобольска.

Новый батюшка, совершая водосвятие в доме Арестантов, не имел возможности удержаться и, низко поклонившись, широким крестом осенил Отрока, а позже поцеловал Его в голову, чем привёл к практически у всех свидетелей данной сцены.

Тобольские холода давали себя ощущать и отразились на быте семьи. Помещения царевен стали ледниками. Царевич, целый укутанный, должен был ложиться дремать в кровать и продолжительно не имел возможности согреться, лежа в промерзлой постели.

Наступил 1918-й год — последний год судьбы Семьи, — и при совершении новогоднего молебна не запрещалось помолиться в церкви, равно как и в Крещение Господне, но с условием: снять погоны. Правитель не имел возможности вынудить себя сходу подчиниться приказу и, накинув кавказскую бурку, закрыл ею погоны, а Наследник запрятал собственные нашивки под башлык.

На домашних богослужениях отсутствовали певчие, и императрица вместе с дочерьми пела за богослужением. Громадное чувство произвело это пение на караулящих…

В. Никифоров – Волгин

ДОРОЖНЫЙ ПОСОХ

(отрывок)

Наступил рождественский сочельник. Целый он в снежных хлопьях. На земле негромко.

Хочется мечтать, что ничего ужасного в Киевской Руси не случилось. Это лишь нам приснилось, лишь попритчилось… Все мы сейчас, как встарь, запоем «Рождество Твое, Христе Боже отечественный» и во всех зданиях затеплим лампады…

Но недолго было нужно мне мечтать. Мимо окон повели бывшего городского голову, директора гимназии, пара человек армейских, парня в гимназической шинели, девушку в одном платьице, простоволосую. Седого сгорбленного директора подгоняли ружейными прикладами.

Он был без шапки, а муниципальный голова в ночных туфлях.

Сердце мое заметалось. Я вскрикнул и упал.

…Пришёл в сознание я к самому вечеру. Сава Григорьевич продолжительно приводил меня в эмоцию.

— Как же ты, батюшка, помогать сейчас будешь? взглянуть в зеркало, ты мертвому подобен! Что это с тобою случилось?

Я ничего не сообщил. Помолился, попил святой воды, частицу артоса вкусил и стал совсем здоровым.

* * *

В ночь на третье января к нам постучали.

— Беда, батюшка! — вскрикнули вошедшие. — на следующий день желают из собора все иконы вынести, иконостас уничтожить, а церковь перевоплотить в кинематограф. Самое же ужасное: желают чудотворную икону Богоматери на площадь вынести и в том месте расстрелять!

Говорят и плачут.

Меня охватила ретивость. По-командирски задаю вопросы:

— какое количество вас тут человек?

— Пятеро!

— Так… Ничего не опасаетесь?

— На какую угодно муку отправимся! — отвечают гулом.

— Так слушайте же меня, чадца моя! — говорю им шепотом. — Чудотворную икону мы должны спасти! Не дадим ее на поругание!

Сава Григорьевич все осознал. без звучно отправился в чулан и вынес оттуда топор, молоток и долото. Перекрестились мы и пошли…

На отечественное счастье, Владычица засыпала почву снегом. В городе ни одного фонарика, ни голосов, ни собачьего лая. Так негромко, как будто бы почва душу собственную Всевышнему дала.

К собору идем поодиночке. Я на протяжении заборов пробираюсь. Отечественные уже в соборной ограде.

Тут же и лошадка приготовлена.

Нас оберегают ветхие деревья, тяжелые от снега. Посмотрели назад. Перекрестились. Один из отечественных по тяжелому замку молотом звякнул — замок распался. Прислушались.

Лишь снег да отечественное дыхание.

Мы вошли в гулкий замороженный собор. Из тяжелого киота сняли старую икону Богородицы. Положили ее в сани, прикрыли соломой и, благословясь, тронулись к нашей пещерной церкви.

Сама Пресвятая лошадкой отечественной правила.

Ехали в тишине. Никого не повстречали. Снег заметал отечественные следы.

К пещере несли Ее на руках, увязая в глубоких сугробах. Я раздумно вспоминал:

«Не так ли и предки отечественные уносили святыни собственные в леса, в укромные места, во дни татарского нашествия на Русь?».

Н. Дерзновенко

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

Москва снегами запорошена,

Стоит красивая женщина, Снегурочка,

И шаль пуховая наброшена

На парки, скверы, переулочки.

Стоят соборы золочёные,

Что много лет красою славятся,

Крестами в небо устремленные,

Стоят столетиями и не старятся.

Какая торжественная ночь!

Звонят, звонят колокола…

Какая торжественная ночь!

Сияют купола…

Какая торжественная ночь!

Звонят, звонят колокола…

Какая сказочная ночь!

Сияют купола…

Звучат над ними песнопения,

Пламя над свечками колышется…

Мне детства вспомнились мгновения –

Напевы Отчизны в них слышатся.

С этими русскими молитвами,

Что над Москвою поднимаются,

Родятся, крестятся и с милыми

На судьбу радостную венчаются.

Какая торжественная ночь!

Звонят, звонят колокола…

Какая торжественная ночь!

Сияют купола…

Какая сказочная ночь!

Звонят, звонят колокола…

Какая торжественная ночь!

Сияют купола…

Москва празднично великая

Стоит притихшая, печальная.

Звучат молитвы перед ликами,

Как гимн, как песня величальная.

Мчатся звоны колокольные,

По всей Руси, России-матушке:

Живи святая, непокорная,

Борись страна, молитесь батюшки!

Какая торжественная ночь!

Звонят, звонят колокола…

Какая торжественная ночь!

Сияют купола…

Какая торжественная ночь!

Звонят, звонят колокола…

Какая торжественная ночь!

Сияют купола…

И. Шмелев

РОЖДЕСТВО В МОСКВЕ

Рассказ делового человека

Вот, о Рождестве мы заговорили… А не видавшие понятия и прежней России не имеют, что такое русское Рождество, как его поджидали и как встречали. У нас в Москве знамение его издали светилось-золотилось куполом-великаном в ночи морозной – Храм Христа Спасителя. Рождество-то Христово – его праздник.

На копейку со всей России воздвигался Храм.

Силой всего народа вымело из России воителя Наполеона с двунадесятью языки, и к празднику Рождества, 25 декабря 1812 года, не осталось в ее пределах никого из неприятелей ее. И великий Храм-Витязь, в шапке литого золота, отовсюду известный, с какой бы стороны ни въезжал в Москву, освежал в русском сердце великое прежнее. Бархатный, мягкий шум дивных колоколов его… – разве о нем поведаешь!

Где сейчас это знамение русской народной силы?!.

Рождество в Москве чувствовалось задолго – радостной, рабочий сутолокой.

А самое Рождество – в душе, негромким сияет светом.

Это оно повелевает: со всех вокзалов отходят торжественные составы с теплушками, по особенно низкому тарифу, чуть не грош верста, спальное место каждому. Много тысяч едут под Рождество в деревню, на все Святки, везут гостинцы в тугих мешках.

мёдом и Млеком течет великая русская река…

Вот и канун Рождества – Сочельник. В палево-дымном небе зеленовато-бледно проступают рождественские звезды. Вы не понимаете этих звезд русских: они поют. Сердцем возможно услышать, лишь: поют – и славят. светло синий бархат затягивает небо, на нем – звездный, хрустальный свет.

Где же Вифлеемская?..

Вот она: над Храмом Христа Спасителя. Золотой купол Великана мерцает смутно. Бархатный, мягкий шум дивных колоколов его плавает над Москвой вечерней, рождественской.

О, данный звон морозный… возможно ли забыть его?!.. Звон-чудо, звон-виденье. Небольшая суета дней меркнет.

Вот прославят на данный момент замечательные голоса Собора, ликуя, Всепобедно.

«С на-ми Всевышний!..»

Священной эйфорией, гордостью ликованья переполняются все сердца.

«Разумейте, язы-и-и-цы-ы…

и пок-ко-ряй – теся…

Я-ко… с на-а-а-а – ми Всевышний!»

Боже мой, плакать хочется… нет, не с нами. Нет Великана-Храма… и Всевышний не с нами. Всевышний отошел от нас.

Не спорьте! Всевышний отошел. Мы каемся.

Звезды поют и славят. Светят безлюдному месту, испепеленному. Где оно, счастье отечественное?.. Всевышний поругаем не бывает.

Не спорьте, я видел, знаю.

покаяние и Кротость – да будут.

И срок придет:

Воздвигнет русский народ, искупивший грехи собственные, новый прекрасный Храм – Храм Спасителя и Христа, величественней и краше, и ближе сердцу… и на ярких стенках его, возродившийся русский гений поведает миру о тяжёлом русском грехе, о русском покаянии и страдании… о русском глубоком горе, о русском освобождении из тьмы… – святую правду. И опять тогда услышат благовест и пение звёзд. И вскриком души свободной в уповании и вере воскричат: «С нами Всевышний!..»

Е. Ганецкий

ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ

Святая ночь! Плеяды звезд, мерцая,

Плывут в эфире голубом,

Бледнеет диск высот… Чу! Ангел рая

Лучистым шевельнул крылом.

И от святынь обители нетленной

Торопится к почва посол небес…

И он гласит во все финиши Вселенной:

«Христос Воскрес! Христос Воскрес!»

Но дольний мир заглох в борьбе беззащитной:

Ответа нет на горний зов…

Только в Киевской Руси великой, православной –

Пасхальный зов колоколов.

Тут ожидают его… Душе несложной, смиренной

Так вразумителен суть его словес!

И он гласит во все финиши Вселенной:

«Христос Воскрес! Христос Воскрес!»

Страна родная! Бег войны кровавой

И на тебе покинул след…

Но духом ты крепка. С бессмертной славой

Да зреет лавр твоих побед!

Восстанешь ты в лучах весны бессмертной

Для восстановления чудес.

И он гласит во все финиши Вселенной:

«Христос Воскрес! Христос Воскрес!»

В. Никифоров-Волгин

В БЕРЕЗОВОМ ЛЕСУ

(Пасхальный этюд)

Б. Зайцеву

Вечерним березовым лесом идут дедушка внучек и Софрон Петька. Дедушка в тулупе. Сгорбленный. Борода седенькая.

Развевает ее весенний ветер.

Под ногами хрустит узкий стеклянный ледок.

Сзади деда внучек Петька.

Мелкий. В тулупчике. На глаза лезет тятькин картуз. В руке красные веточки вербы.

Пахнет верба ветром, снежным оврагом, весенним солнцем.

Идут, а над ними бирюзовые сумерки, вечернее солнце, шум грачей, шелест берез.

Гудит нарождающаяся весенняя сила.

Чудится, что в лесных далях затаился белый монастырь, и в нем гудит величавый монастырский звон.

– Это лес звонит. Березы поют. Гудет незримый Господень колокол… Весна идет, – отвечает дедушка и не сильный колеблющимся голосом, в тон белым березам, вечерним сумеркам, смутному весеннему шуму поёт с негромкими монашескими переливами: – Чертог Твой вижу, Спасе мой, украшенный…

Кто-то величавый, далекий, сокрытый в лесных глубинах подпевал деду Софрону.

Березы слушали.

– В церковь идем, дед?

– В церкву, зоренький, к Яркой заутрени…

– В какую церкву? К Спасу Златоризному… К Спасу Весёлому…

– Да она сгорела, дед! Коммунисты летось подожгли. Нетути церкви. Кирпичи да головни одни.

– К Спасу Златоризному… К Спасу! – сурово твердит Софрон. – Восемь десятков в том направлении ходил и до скончания живота моего не покину ее. Место в том месте свято. Место благословенно. В том месте душа праотцев моих… В том месте жизнь моя, – и снова поет сумрачные страстные песни: – Егда славнии ученицы на умовении вечери просвещахуся…

– Чудной… – солидно ворчит Петька.

Вечерняя почва утихла.

От светло синий небес, лесных глубин, белых берез, подснежных цветов и от всей души – весенней почвы шел незримый молитвенный шепот:

– Тише! Святая ночь!..

– Да молчит любая плоть человеча, и да стоит испуганно и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет… – пел дедушка Софрон среди белых утихших берез.

Тёмной монашеской мантией опустилась ночь, в то время, когда дедушка с внуком подошли к развалинам Спасовой церкви и без звучно опустились на колени.

– Вот и пришли мы к Спасу Златоризному. Святую ночь встретить, – через слезы шепчет дедушка. – Ни лампад, ни клира, ни Плащаницы украшенной, ни золотых риз, никого христианской…

Лишь Господь, звезды, да березыньки…

Вынимает дедушка Софрон из котомочки свечу красного воска, ставит ее на место алтаря Господня и возжигает ее.

Горит она ярким звездным пламенем.

Софрон поет в скорбной эйфории:

– Христос воскресе из мертвых…

Слушали и молились Петька, небо, звезды, березыньки и яркая душа весенней почвы.

Похристосовался Софроний с внуком, начал плакать и сел на развалинах церковки.

– Восемь десятков березовым лесом ходил в эту церковь. На этом месте с тятенькой довольно часто стоял и по его смерти место сие не покинул. Образ тут стоял Спаса Златоризного… Ликом весёлый, улыбчивый… А тут… алтарь. Поклонись, зоренький, месту сему…

От звезд, от берез, свечного огонька, от светло синий ночных далей шел молитвенный шепот:

– Тише. Святая ночь!

Софрон смотрел на звезды и сказал нараспев, как будто бы просматривал ветхую священную книгу:

– Отшептала, светло синий душа, Русь дедова…

Отшуршала Русь лапотная, необычная, богомольная… Быльем заросли тропинки в скиты заветные… Вечная память. Вечный покой.

Кресты поснимали. Церкви сожгли. Поборников веры умучили.

Потускнели главы голубые на церквах белых. Не зальются над полями вечерними трезвоны напевные…

Отзвонила Русь звонами утешными.

Не выйдет старичок спозаранок за околицу и не окстится истово за всю землю на восток краснеющий.

Девушки не споют песен дедовых.

Опочила Русь богатырская, кондовая, краснощекая.

Вечная память. Вечный покой.

Не разбудит дедушка внука к заутрени, и не пошуршат они в скит далекий по снегу первопутному, по укачливой вьюжине, навстречу дальнему звону.

Не пройдут по дорогам бескрайним старцы с песнями «О эдем всесветлом», «О Алексии и Лазарь Божьем человеке»…

Отпели старцы. Отшуршала Русь лапотная…

Отшептала Русь сказки красивые…

Вечная память. Вечный покой.

Смотрел дедушка Софрон на звезды и плакал…

В. Бобринская

ПАСХА В ЛАГЕРЕ, 1931 год

Ветер облака сорвал и развеял их прочь,

И воняло теплом от почвы,

В то время, когда поднялись они и в Пасхальную ночь

Из бараков на поле пришли.

В исхудалых руках – ни свечей, ни креста,

В телогрейках – не в ризах – стоят…

Облачением стала для них темнота,

А их души, как свечи, горят.

Но того торжества на всем лике почвы

Ни один не услышал собор,

В то время, когда десять епископов работу вели

И гремел из священников хор.

В то время, когда опять и опять на страстный призыв

Им поля отвечали окрест:

«Он воистину с нами! Воистину – жив!» –

И блистал привлекательный Крест.

В. Никифоров-Волгин

ПАСХА НА РУБЕЖЕ РОССИИ

Год

Пара лет тому назад я встретил Пасху в селе на берегу Чудского озера.

В Светлую ночь не спится. Я вышел на улицу. Так мрачно, что не видно граней почвы и думается: земля и небо одна чёрная светло синий мгла, и лишь в белом Ильинском храме горели огни.

И такая тишина, что слышно, как тает снег и шуршит лед, плывущий по озеру.

С того берега, где лежит Российская Федерация, дул узкий предвесенний ветер.

Необыкновенная близость русского берега наполняла душу необычным эмоцией, от которого хотелось креститься на Россию, такую близкую, ощутимую и вместе с тем такую далекую и недоступную.

Где-то ударили в колокол.

Звон далекий, какой-то глубинный, как будто бы звонили на дне озера.

Навстречу мне шел старик, опираясь на палку. Я задал вопрос его:

– Дед! Где звонят?

Старик насторожился, послушал и сообщил:

– В Российской Федерации, браток, звонят. Отправимся поближе к озеру, в том месте слышнее.

Продолжительно мы находились на берегу озера и слушали, как звонила Российская Федерация к пасхальной заутрене.

Нет таких слов, дабы передать во всей полноте сложную гамму настроений, чувств и мыслей, тревоживших мою душу, в то время, когда я стоял на берегу озера и слушал далекий пасхальный звон.

– Христос Воскресе, – шептал я далекому родному берегу и крестился на Русскую почву.