Поэзия в эпоху романтизма денис давыдов. поэты пушкинского круга. поэты‑любомудры. поэты‑романтики второго ряда. алексей кольцов

Екатерина Евгеньевна Дмитриева, Людмила Анатольевна Капитанова, Валентин Иванович Коровин и др

История русской литературы XIX века.

Часть 2: 1840?1860 годы

В части 2 книжки прослежены особенности литературного творчества русских писателей середины столетия, мастеров реалистического мастерства слова.

Учебник рекомендован студентам филологических факультетов, учителям школ и вузов.

Оглавление

Предисловие

Глава 1

Денис Давыдов (1784–1839)[1]

Поэты пушкинского круга

П. А. Вяземский (1792–1878)

А. А. Дельвиг (1798–1831)

Н. М. Языков (1803–1847)

Поэты-любомудры

Д. В. Веневитинов (1805–1827)

С. П. Шевырев (1806–1864)

А. С. Хомяков (1804–1860)

Поэты-романтики второго последовательности

Поэты кружка Станкевича (И. Клюшников (1811–1895), В. Красов (1810–1854), К. Аксаков (1817–1860))

А. Ф. Воейков (1779–1839)

И. И. Козлов (1779–1840)

A. Ф. Вельтман (1800–1870)

В. И. Туманский (1800–1860)

Ф. А. Туманский (1799–1853)

А. И. Подолинский (1806–1886)

В. Г. Тепляков (1804–1842)

В. Г. Бенедиктов (1807–1873)

А. И. Полежаев (1804–1838)

А. В. Кольцов (1809–1842)

задания понятия

и Основные Вопросы

Литература

Глава 2

Жанровая типология русской романтической повести

Историческая повесть

«Предромантическая» историческая повесть. «Славенские вечера» В. Т. Нарежного

Историческая повесть декабристов

Тема Новгорода в декабристской повести

Тема Ливонии в исторической повести декабристов

Исторические повести Н. А. Полевого (1796–1846)

История в повестях А. Корниловича (1800–1834), А. Крюкова (1803–1833), О. Сомова (1793–1833) и др

Фантастическая повесть

Специфика романтической фантастической повести и ее генезис

Типология фантастической романтической повести

Повести А. Погорельского (1787–1836)

Повести В. Ф. Одоевского (1803–1869)

Повести О. И. Сенковского (1800–1858)

Светская повесть

Повести А. А. Бестужева-Марлинского (1797–1837)

Светские повести В. Ф. Одоевского

Повести «КняжнА Мими». «КняжнА Зизи»

Бытовая повесть

Повести о «Гении» (живописце)

Историко-героические повести А. А. Бестужева-Марлинского

Повести Н. Ф. Павлова (1803–1864)

задания понятия

и Основные Вопросы для самоконтроля

Литература

Глава 3

Лирика 1828–1833 годов. Характер. Жанровое своеобразие

«Ангел» (1831)

«Русалка» (1832)

«Иудейская мелодия» (1836)

«К*» («Я не унижусь пред тобою…») (1832)

«Парус» (1832)

годов 1828–1832 и 1833–1836 Поэмы

«Измаил-Бей» (1832)

Исторические поэмы

«Последний сын вольности» (1831)

«Боярин Орша» (1835–1836)

Иронические и юнкерские поэмы

Проза 1828–1832 и 1833–1836 годов

«Вадим» (1832)

«Княгиня Лиговская»

Драматические произведения

«Menschen und leidenschaften» («страсти и Люди») (1830)

«Необычный человек» (1831)

«Два брата» (1834–1836)

«Маскарад» (1835–1836)

Поэтический язык Лермонтова

Лирика 1837–1841 годов

«Отчизна» (1841)

«Бородино» (1837)

«И скушно и безрадостно» (1840)

«Дума» (1838)

«Как довольно часто, пестрою толпою окружен…» (1840)

«Валерик» (1840)

«Признательность»[69] (1840)

«Ветка Палестины» (1838)

«В то время, когда нервничает желтеющая нива…» (1837)

«Молитва» (1839)

«Молитва» (1837)

Объективно-сюжетные стихотворения

«Казачья колыбельная » (1840)

«Поэт» (1838)

«Пророк» (1841)

«Смерть поэта» (1837)

«Не верь себе» (1839)

«Журналист, писатель и читатель» (1840)

«Выхожу один я на дорогу…» (1841)

Поэмы 1837–1841 годов

«Песня про… торговца Калашникова» (1837)

«Тамбовская казначейша» (1838)

«Беглец» (1837–1838?)

«Мцыри» (1839)

«Демон» (1841)

«Сказка для детей» (1841)

«Храбрец отечественного времени» (1838–1840)

Создатель, герой и повествователь

Философия, композиция и сюжет романа

жанр романа и Жанровые традиции

Образ Печорина

Грушницкий, Максим Максимыч и другие

задания понятия

и Основные Вопросы для самоконтроля

Литература

Глава 4

юношеские годы и Детские. Первые литературные испытания

Поэма «Ганц Кюхельгартен». Первые годы в Санкт-Петербурге

«Вечера на хуторе недалеко от Диканьки» (1831–1832). композиция и Структура цикла. образы рассказчиков

Повесть «Ужасная месть»

Повесть «Иван Федорович Шпонька и его тетушка»

Цикл повестей «Миргород» (1835)

Анализ повестей с позиций их места в общем плане цикла

Повесть «Старосветские помещики»

Фантастическая повесть «Вий»

«Арабески» (1835). Статьи Гоголя по истории и искусств

Цикл «Петербургские повести» (1835–1842)

Комедии Н. В. Гоголя. Поэтика комического

«Ревизор» (1836). источники и Замысел комедии

Жанровое новаторство комедии «Ревизор»

Отзывы современников о «Ревизоре». Первые театральные постановки

Поэма «Мертвые души» (1835–1852). источники и Замысел сюжета поэмы

Жанровое своеобразие поэмы «Мертвые души»

критическая полемика и Отзывы современников около «Мертвых душ»

задания понятия

и Основные Вопросы для самоконтроля

Литература

Глава 5

Споры «славянофилов» и «западников»

Смена литературных направлений

Реализм

«Натуральная школа»

критики и Основные направления журналистики

задания понятия

и Основные Вопросы для самоконтроля

Литература

Глава 6

молодость Герцена. Первые идейные влияния

«Записки одного молодого человека»

Герцен в кругу русских западников 1840-х годов

«Кто виноват?»

«Сорока-воровка», «Врач Крупов»

Французская революция 1848 г. Духовный кризис Герцена

«С того берега»

Домашняя драма

«Поврежденный»

Философская публицистика 1850-1860-х годов: Герцен о судьбах Европы и России

Герцен – политический эмигрант. Создание вольной русской типографии

«Прежнее и думы»

задания понятия

и Основные Вопросы

Литература

Глава 7

Начало творческого пути: от романтизма к реалистическим правилам натуральной школы

«Записки охотника»

Поэтика «Записок охотника»

«Амурные» повести Тургенева

Романы о русской интеллигенции. Поэтика тургеневского романа

«Рудин»

«Дворянское гнездо»

«Незадолго до»

«дети и Отцы»

Духовный кризис Тургенева. «Привидения», «Достаточно!»

«Дым»

«Новь»

Последний период творчества: «Загадочные» повести, стихотворения в прозе

задания понятия

и Основные Вопросы

Литература

Глава 8

И. А. принципы и Гончаров «Натуральной школы». Роман «Обычная история»

«Обычная история»

Роман «Обломов» как центральная часть романной трилогии

«Обрыв» как последняя часть романной трилогии Гончарова

задания понятия

и Основные Вопросы

Литература

Глава 9

Творчество раннего периода

Творчество в 1830-1850-е годы

Мемуарные произведения С. Т. Аксакова. «Домашняя хроника», «Воспоминания», «Детские годы Багряна-внука»

задания понятия

и Основные Вопросы

Литература

Глава 10

Время духовного подъема (1855–1859)

Литературно-публичная борьба на рубеже 50-60-х годов

Пореформенное время

задания понятия

и Основные Вопросы

Литература

Глава 11

Ранние литературно-публичные связи писателя

Творчество 1840-х годов

«Губернские очерки»

Литературно-публичные взоры Салтыкова на рубеже 1850-1860-х годов

Художественно-публицистические циклы периода «Отечественных записок»

«История одного города». особенности сатирического гротеска

«Господа Головлевы»

По окончании закрытия «Отечественных записок». «Сказки» и последние романы

задания понятия

и Основные Вопросы

Литература

Предисловие

Учебник «История русской литературы XIX века» в 3?х частях охватывает период В первую очередь и до конца столетия. В нем помещены обзорные главы, посвященные состоянию публичной мысли и литературной жизни в Российской Федерации в различные исторические периоды, условно подразделяемые на три временных отрезка: 1795?1830?е («От предромантизма к романтизму. формирование и Зарождение реализма»), 1840?1860?е («От романтизма к реализму.

Реализм») и 1870?1890?е («Реализм.

Последствия романтизма. Новые литературные веяния») годы. Так как самые глубокие трансформации в развитии русской литературы были связаны с художественными прорывами, идеальными великими писателями, то творчество этих писателей рассматривается в так называемых «монографических главах», снова?таки условно отнесенных к тому либо иному периоду.

Неспециализированная мысль книжки пребывает в том, дабы последовательно проследить путь русской литературы от господства жанрового мышления через мышление стилями при сохранении «памяти жанра» до торжества лично?стилевых совокупностей.

В помощь студентам при усвоении курса «История русской литературы XIX века» в книжке сообщаются главные понятия, применяемые при изучении каждой темы, вопросы, систематизирующие полученные знания, и научно?справочная литература, нужная для изучения. В конце 3?й части приводятся примерные темы независимых занятий, примерные темы курсовых и дипломных работ, справочные, теоретические и историко?литературные труды, относящие ко всему курсу в целом.

Любая часть имеет собственную нумерацию глав, начиная с первой.

Глава 1

Поэзия в эру романтизма Денис Давыдов. Поэты пушкинского круга. Поэты?любомудры.

Поэты?романтики второго последовательности. Алексей Кольцов

1810–1830?е годы – «золотой век» русской поэзии, достигшей в романтическую эру самые значительных художественных удач. Это разъясняется тем, что во время романтизма и рождавшегося реализма русская литература отыскала не только национальное содержание, но и национальную литературную форму, поняв себя мастерством слова. Данный период – начало творческой зрелости русской литературы.

Ранее всего национальную форму получила поэзия, и исходя из этого именно она выдвинулась в начале XIX в. на первое место среди вторых родов и жанров. Время расцвета драматических и эпических жанров, прозы и время драмы было еще в первых рядах. Первые большие эстетические успехи национальной литературы не только в лирике и в поэмах, что в полной мере конечно, но и в комедии («Горе от ума»), и в эпосе (басни Крылова) связаны со стихом и с усовершенствованием поэтического языка.

Исходя из этого с полным правом возможно заявить, что первая треть литературы XIX в. ознаменована подавляющим господством поэзии, в которой были высказаны самые глубокие для того времени художественные идеи.

Пара обстоятельств содействовали замечательному и буйному расцвету поэзии. Во?первых, нация пребывала на подъеме, на гребне собственного исторического развития и волновалась могучий патриотический порыв, связанный как с победами русского оружия, так и с ожиданиями коренных публичных изменений, о которых в начале века заговорило само правительство.

Во?вторых, в Российской Федерации создалась в среде штатского и военного дворянства прослойка свободных, европейски мыслящих людей, взявших красивое образование дома либо за рубежом. В?третьих, язык, благодаря упрочнениям русских писателей XVIII в., был уже так обработан, а «стихов русских механизм» так усвоен и внедрен в культуру, что создалась земля для новаторских открытий, смелых экспериментов и решительных реформ.

Все эти благоприятные события не были бы использованы, если бы на арену литературы не вышли много способных, не смотря на то, что и не одинаково гениальных людей, каковые быстро двинули литературу вперед и сказали ей невиданное до тех пор ускорение. Незабываемую роль в публично?литературной жизни сыграли семья Тургеневых, Н. Гнедич, М. Милонов, Д. Давыдов, А. Шишков, А. Шаховской, Ф. Глинка, Н. Катенин, К. Рылеев, А. Бестужев, В. Кюхельбекер, А. Одоевский, П. Вяземский, А. Дельвиг, Н. Языков, И. Козлов, Д. Веневитинов, С. Шевырев, А. Хомяков, семья Аксаковых, В. Бенедиктов, А. десятки и Кольцов вторых писателей, чьи имена кроме этого не должны быть забыты (А.

Мерзляков, А. Воейков, А. Измайлов, М. Загоскин, И. Лажечников, О. Сенковский, А. Вельтман, А. Погорельский, братья Полевые, Н. Павлов, Ф. Булгарин, Н. Греч, В. Туманский, Ф. Туманский, А. Подолинский, В. Тепляков, Н. Кукольник, А. Тимофеев, А. Полежаев). Тут не названо еще множество писателей, творчество которых сейчас имеет только интерес историков, но каковые (часть из них не относилась к опытным писателям) были известны в свое время и внесли скромную лепту в неспециализированное перемещение отечественной литературы (О. Сомов, П. Плетнев, А. Ротчев, Трилунный, Е. Зайцевский, Л. Якубович, В. Щастный, И. Ободовский, А. Волкова, З. Волконская, А. Ишимова, Н. Дурова, Е. Ган и др.).

Потому, что центральной фигурой литературного процесса в первое тридцатилетие был Пушкин, то поэты либо группировались около него, сохраняя собственный лирический почерк и интонацию, либо подражали ему, либо оппонировали его художественным правилам. Все они творили в одно с Пушкиным время, но их поэтические судьбы складывались по?различному. Кое-какие из них, примкнув потом к пушкинскому кругу писателей, творчески сложились независимо от Пушкина и вышли на литературную дорогу раньше него.

Поэт вычислял, к примеру, Дениса Давыдова своим преподавателем. Другие лирики были ровесниками Пушкина, а третьи – младшими современниками. Последовательность поэтов не присоединился ни к приверженцам Пушкина, ни к соперникам и не причислял себя к его подражателям.

Испытывая огромное влияние Пушкина, они стремились сохранить поэтическое своеобразие.

Денис Давыдов (1784–1839)[1]

Из самые даровитых поэтов предпушкинского поколения, легендарныхи в 1810?1830?х годах, первое место в собственности храбрецу?партизану Отечественной войны 1812 г., поэту?гусару Денису Васильевичу Давыдову. Он владел без сомнений уникальным поэтическим лицом, придумав маску бесшабашно?храброго, бесстрашного, отважного солдата и одновременно лихого, радостного остроумного поэта?рубаки, поэта?гуляки.

Между боями, на биваке, он предавался свободному разгулу среди таких же доблестных друзей, готовых на любой подвиг. Давыдов не выдерживал «служак», карьеристов, муштру, всякую казенщину. Вот как он обращался к собственному приятелю гусару Бурцову, приглашая отведать известный арак (крепкий напиток):

Подавай лохань златую,

Где радость живет!

Наливай широкой чаши

В шуме весёлых речей,

Как пивали предки отечественные

Среди мечей и копий.

На маленьком отдыхе он ни при каких обстоятельствах не забывает о службе и «родине царской», т. е. о армейском труде:

Но чу! Гулять не время!

К коням, брат, и ногу в стремя

Саблю вон – и в сечу!

Давыдов гордился тем, что его поэзия не похожа ни на какую другую, что она появилась в походах, в битвах, в досугах между битвами:

Пускай загремят войны перуны,

Я в данной песне виртуоз!

Действительно, тут необходимо внести кое-какие поправки: вопреки словам Давыдова о том, что его стихотворения писались «при бивачных огнях», на протяжении маленьких отдыхов, в действительности они создавались в негромкой, уединенной обстановке, в периоды мирной судьбе, в часы интеллектуального общения.

Д. Давыдову удалось создать ясный и красивый образ «ветхого гусара» с любезными ему закрученными усами. Он окружен привычными приметами армейского быта – у него, само собой разумеется, имеется боевой конь, он виртуозно обладает саблей, а на маленьком отдыхе обожает закурить трубку, перекинуться в карты и выпить «ожесточённого пунша». Не обращая внимания на эти замашки, он вовсе не только «ёра, забияка», но и прямой, искренний, храбрый человек, подлинный патриот.

Превыше всего для него воинский долг, офицерская честь и презрение ко всяким светским условностям, лести, чинопочитанию. Давыдов создал живой и необыкновенный лирический образ, к которому кроме того «подстраивал» собственную настоящую биографию.

Собственными стихотворениями Давыдов сообщил новое слово в русской батальной лирике, отличавшейся известной парадностью. Самой войны в стихотворениях Давыдова нет, но имеется боевой дух офицера, широта души, открытой навстречу товарищам. Для выражения буйства эмоций своевольной натуры поэта был потребен энергичный, лихо закрученный и хлесткий стих, довольно часто завершавшийся острым афоризмом.

Современники подмечали, что и в жизни Давыдов был очень остроумен, словоохотлив, говорлив. Известный исторический романист И. И. Лажечников вспоминал о Давыдове: «Хлестнет время от времени в кого арканом собственной насмешки, и тот летит кувырком с коня собственного»[2].

Подстать «виртуозному» стиху была и поэтическая обращение Давыдова. Поэт усвоил правила «школы гармонической точности» с ее главными требованиями «гармонии» и «вкуса». Но гармония и вкус в стихах Давыдова особые: они появляются на фоне привычной элегической лирики если не как ее отрицание, то как ее поправка.

Давыдову, само собой разумеется, нужен неспециализированный стилистический фон, на котором отступления, так именуемые семантические сдвиги, сходу кидаются в глаза.

Но они не вступают в конфликт с неспециализированным стилем, а соответствуют с ним.

Элегический канон, как мы знаем, был установлен подражателями Жуковского. Храбрец «унылой» медитативной элегии задумчив, грустен, мечтателен. Он пребывает в размышлении.

Храбрец Давыдова, наоборот, энергичен, он целый в действии, он страстен, чувственен, ревнив, ему знакомо чувство мести. Собственные эмоции он высказывает конкретно, до и без размышления, довольно часто «неосторожно». В этом состоит прелесть живых стихов Давыдова, которых как словно бы не коснулась рука искусного мастера.

Значит, стихи Давыдова были «мгновенным отпечатком душевных перемещений»[3]и сохраняли свойственную им эмоциональную энергию. Именно поэтому стертые поэтизмы нежданно оживляются: в них внесено конкретно?чувственное содержание.

Новаторство Давыдова особенно заметно не только в «гусарской» лирике, но и в амурной. Тут поэт кроме этого смел в выражениях, довольно часто сближая образы различных и далеких сфер, совмещая просторечие, прозаизмы с поэтизмами, заметно снижая поэтическую обращение. В амурных элегиях Давыдова возможно встретиться с пара необыкновенным явлением: по форме стих представляет собой обычную амурную элегию («О, пощади! – Для чего волшебство слов и ласк.») с привычным для нее поэтическим словарем, но те анафорические обороты речи, восклицания, вопросы и целый интонационно?синтаксический рисунок, в каковые заключены эти слова, свойственны не для элегической, а для ораторской речи, характерной больше оде, чем элегии. Совершенно верно так же оде более свойствен «эмоциональный гиперболизм», высказывающий экстатическое переживание:

Но ты вошла – и дрожь любви,

И смерть, и жизнь, и неистовство жажды

Бегут по вспыхнувшей крови,

И разрывается дыханье!

Пушкин, по собственному признанию, обучался у Давыдова, «приноравливался к его слогу» и подражал ему в «кручении стиха». По словам Пушкина, Давыдов разрешил ему «почувствовать еще в лицее возможность быть уникальным». Но в отличие от Давыдова Пушкин в обыденной жизни не носил литературной маски.

Он оставался самим собой, а Давыдов, создав собственную литературную маску лихого рубаки, гусара?поэта, начал примерять ее к судьбе и сросся с ней. В бытовом поведении он начал подражать собственному лирическому храбрецу и отождествлял себя с ним.

В литературных баталиях второй половины 1820?1830?х годов Д. Давыдов поддерживал писателей, объединившихся около Пушкина и образовавших так называемый пушкинский круг писателей. Из самые значительных поэтов того времени в него вошли Е. Баратынский, П. Вяземский, А. Дельвиг, Н. Языков. Какого именно?или формального объединения этих поэтов не существовало.

Заглавия, которыми в большинстве случаев обозначают общность этих поэтов, условны: «пушкинская плеяда», «поэты пушкинской поры», «поэты пушкинской эры», «поэты пушкинского круга», «поэты пушкинского направления», «поэты пушкинской школы», «спутники Пушкина» либо кроме того «в созвездии Пушкина». Кроме перечисленных авторов к поэтам пушкинской поры относят чуть ли не всех поэтов, писавших в одно с Пушкиным время.

Считается, что «пушкинская эра» – это эра, организовавшая Пушкина, и эра, прошедшая под знаком Пушкина. Пара уже по количеству, но все?таки достаточно широкое понятие – «поэты пушкинского круга», потому, что в него включаются поэты, биографически и творчески родные к Пушкину. Самым широким есть понятие «писатели пушкинского круга», так как ко мне входят не только поэты, но и прозаики, и критики, и журналисты, и приятели, и друзья, могшие держать в руках перо и обладавшие им.

В этом книжке мы пользуемся понятием «поэты пушкинского круга», сознавая всю условность термина.

Поэты пушкинского круга

Первоначально для обозначения общности поэтов, входивших в пушкинский круг (Баратынский, Вяземский, Дельвиг, Языков), пользовались поэтичным и романтичным понятием «пушкинская плеяда». Но первое, с чем сталкивался исследователь, приступавший к изучению творчества Баратынского, Вяземского, Дельвига и Языкова, это вопрос о том, существовала ли «плеяда» реально либо это мифическое понятие, некая терминологическая фикция.

Термин «пушкинская плеяда», по мере изучения поэзии Пушкина, конкретных поэтов и романтической эпохи, начал считаться уязвимым, потому, что, во?первых, появился по аналогии с наименованием французской поэтической группы «Плеяда» (Ронсар, Жодель, Дюбелле и др.), давая предлог для неуместных сближений и неправомерных ассоциаций (Пушкина с Ронсаром). Но французов не смущает, что наименование их «Плеяды» также показалось по аналогии с группой александрийских поэтов?трагиков III в. до н. э. Другие сомнения, во?вторых, имеют более основательный темперамент: термин «пушкинская плеяда» предполагает неспециализированные художественно?эстетические позиции, тесно сближающие участников, и отношения зависимости, подчинения по отношению к самый яркой «основной звезде».

Но Баратынский, Вяземский, Дельвиг и Языков владели – любой – самобытным, быстро личным, неповторимым голосом и не занимали подчиненного положения по отношению к главному светилу русской поэзии. Как мы знаем, что кое-какие из них не только не подражали Пушкину, но так или иначе отталкивались от него, спорили с ним, не соглашались, кроме того противопоставляли ему собственный познание иных проблем и природы поэзии. Это прежде всего касается Баратынского и Языкова.

Помимо этого, поэтически приближаясь к Пушкину, любой из поэтов ревностно оберегал собственную поэтическую независимость от него. Следовательно, в случае если принимать понятие «пушкинская плеяда», необходимо четко осознавать, что в этом созвездии, названном именем Пушкина, последний есть самой большой звездой, тогда как другие светила, входящие в «плеяду», не смотря на то, что и не столь масштабны, но в полной мере независимы, и каждое образует собственный поэтический мир, независимый по отношению к пушкинскому.

Их творчество сохраняет непреходящее художественное значение независимо от Пушкина либо, как выразился Ю. Н. Тынянов, «вне Пушкина». Это вывод было поддержано вторыми писателями (Вл. Орлов, Вс.

Рождественский).

Дополнительным аргументом для отказа от термина «плеяда» помогает то, что в произведениях Пушкина это слово не употребляется ни в одном из его значений. Не зафиксировано оно и в произведениях Н. М. Языкова. Это слово в качестве обозначения близкого Пушкину сообщества поэтов ввел Баратынский в открывающем сборник «Сумерки», но написанном в 1834 г. послании «Князю Петру Андреевичу Вяземскому»:

Звезда разрозненной плеяды!

Так из души моей стремлю

Я к вам заботливые взоры,

Вам высшей благости молю,

От вас отвлечь судьбы жёсткой

Удары грозные желаю,

Не смотря на то, что вам прозою почтовой

Лениво дань мою плачу.

«Звезда разрозненной плеяды» – намек на судьбу Вяземского, других поэтов и самого Баратынского сперва арзамасской, а после этого пушкинско?романтической ориентации, занимавших позицию лидера в литературной судьбе 1810?1820?х годов.

Наконец, как было увидено В. Д. Сквозниковым[4], некое неудобство связано с числом поэтов, входящих в «плеяду»: потому, что плеяда – это семизвездие, то и поэтов должно быть ровно семь. Именуют же в большинстве случаев пять: Пушкина, Баратынского, Вяземского, Дельвига и Языкова.

По всем этим соображениям в настоящем книжке авторы предпочитают понятие «поэты пушкинского круга» либо «пушкинский круг поэтов» как менее романтичное и условное, но более скромное и правильное. В нем не закреплена строгая зависимость каждого из поэтов от Пушкина, но и не отрицаются свойственные всем поэтам неспециализированные эстетические позиции.

Пятерых «поэтов пушкинского круга» связывают литературное согласие по многим эстетическим вопросам, проблемам стратегии и тактики литературного перемещения. Их объединяют кое-какие значительные черты мировосприятия и поэтики, и чувство единого пути в поэзии, единой направленности, которой они неуклонно следуют, сопровождаемые временными попутчиками. С неспециализированных позиций они вступают в полемику со собственными соперниками и подвергают резкой критике недоброжелателей.

«Поэты пушкинского круга» радуются удачам каждого, как своим собственным, снабжают обоюдную помощь друг другу. В глазах общества они предстают единомышленниками, их довольно часто объединяют и их имена именуют совместно. Они с радостью обмениваются стихотворными посланиями, в которых подчас достаточно вскользь кинутого намека, дабы внести полную ясность в какую?или привычную им обстановку.

Их оценки художественных произведений способных авторов либо мнения о заметных литературных явлениях довольно часто сходны, и это разрешает тогдашней литературной публике принимать этих поэтов как в полной мере появившуюся и сложившуюся общность.

«Поэты пушкинского круга» очень высоко ценят собственную среду, видят друг в друге необыкновенную поэтическую одаренность, ставящую их в особенное положение избранников, баловней Музы и любимцев, легкомысленных сыновей гармонии. Для Пушкина Дельвиг – настоящий гений («Навек от нас утекший гений»). Никак не меньше.

На Языкова устремлены глаза всех «поэтов пушкинского круга»: он адресат многих посланий, в которых чувствуется восторг его самобытным, искрометным талантом.

К нему восторженно обращаются с приветствиями Пушкин, Дельвиг, Баратынский, Вяземский. Их заслуженно комплиментарные послания находят столь же признательный ответный отзыв у Языкова, полный похвал их бесценным талантам. Как пример уместно привести сонет Дельвига, посвященный Языкову.

В нем как бы присутствуют все поэты круга, не считая Вяземского: Дельвиг – в качестве героя и автора стихотворения, Языков – в качестве адресата, к которому прямо обращается приятель?поэт, Баратынский и Пушкин – как «возвышенные певцы», в число которых Дельвиг включает и Языкова, и в мыслях, само собой разумеется, самого себя.

Общность «поэтов пушкинского круга» простирается и на базы миросозерцания, мироотношения, на поэтику и содержание. Все «поэты пушкинского круга» исходили из идеала гармонии, что есть принципом устроения мира. Поэтическое мастерство – это мастерство гармонии.

Оно вносит в мир и в душу человека согласие.

Поэзия – прибежище человека в 60 секунд печали, скорби, несчастий, которое или излечивает «больную» душу, или делается знаком ее уврачевания. Исходя из этого гармония мыслится собственного рода принципом и идеалом поэтического творчества, а поэзия – ее хранительницей. Такое убеждение характерно всем «поэтам пушкинского круга».

Что касается Пушкина, то более солнечного гения не знала русская поэзия.

знатоки и Читатели?пушкинисты многократно поражались той «всеразрешающей гармонии», на которой зиждется пушкинский поэтический мир. Полностью идея о гармонии отстаивал и Дельвиг. В значительной степени подобные мысли применимы и к поэзии Языкова.

Не просто так современники восхищались естественностью и здоровьем его воодушевления, удалью и широтой его творческой личности, весело?мажорным звучанием стиха. Баратынский кроме этого исходил из презумпции идеала, из гармонии как первоосновы мира, из гармонически целебной мощи поэзии. К гармонии стиха, которая ему не всегда давалась, стремился и Вяземский[5].

Культ гармонии, влюбленность в нее вовсе не свидетельствует того, что ее жрецы – люди успешные, удачливые, застрахованные от всякого рода неустроенности, тоски и душевного надрыва. Им ведомы все печальные состояния духа в той мере, в какой идеал гармонии оказывается достижимым по обстоятельствам социального либо же личного порядка. Ни один из «поэтов пушкинского круга» не склонен, поддавшись такому настроению, окончательно остаться «певцом собственной печали».

У них была другая, противоположная цель: снова получить душевное равновесие, опять почувствовать радость бытия, снова ощутить потерянную на время гармонию красивого и совершенного.

П. А. Вяземский (1792–1878)

Из старших друзей Пушкина самоё талантливым был князь Петр Андреевич Вяземский. Как и другие «поэты пушкинского круга»[6], он владел собственным поэтическим голосом, но подобно им, кроме этого испытал влияние Пушкина. Пушкин писал о Вяземском:

Будущее собственные подарки явить хотела в нем,

В радостном баловне соединив неточностью

Достаток, знатный род с возвышенным умом

И простодушие с язвительной ухмылкой.

Наиболее значимое уровень качества Вяземского?поэта – острое и правильное чувство современности. Вяземский чутко улавливал те жанровые, стилистические, содержательные трансформации, каковые намечались либо уже происходили в литературе. Второе его свойство – энциклопедизм.

Вяземский был очень грамотным человеком. Третья особенность Вяземского – рассудочность, склонность к теоретизированию.

Он был большим теоретиком русского романтизма. Но рассудительность в поэзии придавала произведениям Вяземского некую сухость и приглушала эмоциональные романтические порывы.

Поэтическая культура, взрастившая Вяземского, была однородна с поэтической культурой Пушкина. Вяземский чувствовал себя наследником XVIII в., поклонником Вольтера и других французских философов. Он впитал с детства любовь к просвещению, к разуму, либеральные взоры, тяготение к нужной национальной и гражданской деятельности, к классическим поэтическим формам – свободолюбивой оде, меланхолической элегии, дружескому посланию, притчам, басням, эпиграмматическому стилю, дидактике и сатире.

Как и другие юные поэты, Вяземский скоро усвоил поэтические открытия Жуковского и Батюшкова и проникся «идеей» домашнего счастья. Во множестве стихотворений он развивал идея о естественном равенстве, о превосходстве духовной близости над чопорной родовитостью, утверждал идеал личной независимости, веселья и союза ума. Предпочтение личных эмоций официальным стало темой многих стихотворений.

В этом не было равнодушия к гражданскому поприщу, не было рвения к замкнутости либо к уходу от судьбы. Противопоставляя домашний халат ливрее, шум и блеск света «негромкому миру», полному богатых дум, Вяземский желал сделать собственную жизнь насыщенной и содержательной. Его личный мир был значительно нравственнее безлюдного топтанья в светских гостиных. В своей квартире он ощущал себя внутренне свободным:

В гостиной я невольник,

В углу собственном себе я господин…

Вяземский осознаёт, что уединение – вынужденная, но отнюдь не самая эргономичная и хорошая образованного и вольнолюбивого поэта позиция. По натуре Вяземский – боец, но обществу чуждо его свободолюбие.

Став карамзинистом, приверженцем карамзинской реформы русского литературного языка, а после этого и романтизма, Вяземский скоро выступил поэтом?романтиком. Он осознал романтизм как идею освобождения личности от «цепей», как низложение «правил» в мастерстве и как творчество нескованных форм. Проникнутый этими настроениями, он пишет гражданское стих «Негодование»,в котором обличает публичные условия, отторгнувшие поэта от публичной деятельности; элегию «Уныние», в которой славит «уныние», по причине того, что оно врачует его душу, сближает с нужным размышлением, позволяет насладиться плодами поэзии.

Жанр психотерапевтической и медитативной элегии под пером Вяземского наполняется или гражданским, или национально?патриотическим содержанием.

В романтизме Вяземский заметил опору своим поискам национального своеобразия и рвениям постичь дух народа. Известной стала его элегия «Первый снег»,строчок из которой – «И жить спешит, и ощущать торопится» – Пушкин забрал эпиграфом к первой главе «Евгения Онегина», а в пятой при описании снега снова отыскал в памяти Вяземского и отослал читателя романа к его стихам. Последствия «Первого снега» слышны в пушкинских «зимних» стихотворениях («Зима, Что делать нам в деревне?

Я встречаю…», «Зимнее утро»).

В «Первом снеге» Вяземского нет ни отвлеченности пейзажей Батюшкова, ни утонченной образности описаний природы у Жуковского. Лирическое чувство спаяно с конкретными подробностями пейзажа и русского быта. В элегии появляются контрастные образы «ласкового баловня полуденной природы», южанина, и «сына пасмурных небес полуночной страны», северянина.

С первым снегом у сына севера связаны весёлые впечатления, труд, быт, беспокойства сердца, чистота стремлений и помыслов. В стихотворении преобладают зрительные образы:

Сейчас новый вид окрестность приняла

Как стремительным манием прекрасного жезла;

Лазурью яркой горят небес вершины;

Блестящей скатертью подернулись равнины,

И броским бисером усеяны поля.

Зима рождает особенную красоту почвы, необыкновенные для других краев «забавы», целый особый характер и стиль поведения человека – нравственно здорового, ненавидящего опасность, угрозы и гнев судьбы. Вяземский стремился через пейзаж запечатлеть национально?необычные черты народа, ту «русскость», которую он ценил и которую остро ощущал и в природе, и в языке. Он психологически тонко передает и юный задор, и горячность, и восторженное приятие судьбы.

От описания природы поэт незаметно переходит к описанию амурного эмоции. Восторг красотой и силой природы сменяется упоением и восторгом юностью, нежностью возлюбленной.

Пушкин назвал слог Вяземского в «Первом снеге» «шикарным». И это была не только похвала. Вяземский – тут его неоспоримая заслуга – рисовал настоящий, а не совершенный пейзаж, воссоздавал в стихах настоящую русскую зиму, а не отвлеченную либо мнимую.

И все?таки он не имел возможности обойтись без привычных метафор, без устойчивых поэтических формул, без перифрастических выражений, каковые в большинстве случаев именуют «поэтизмами». К примеру, «старый дуб» он именует «Дриалище дриад, приют крикливых вранов», вместо слова «конь» употребляет выражение «Прекрасный выходец кипящих табунов». Расцвет природы весной выглядит у Вяземского через чур «красиво»:

… на омытые луга росой денницы

Прекрасная весна бросает из кошницы

свежий блеск и Душистую лазурь цветов…

Настоящая зима в деревне в собственных простых красках Вяземскому представляется как будто бы бы не хватает поэтичной, и он рекомендует ее расцветить и разукрасить. Так появляется обилие картинных сравнений: «В душе блеснула радость. Как искры броские на снежном хрустале», «Воспоминание, как чародей богатый».

В случае если сравнить описания зимы у Пушкина и Вяземского, то легко подметить, что Пушкин избегает перифраз и «поэтизмов». Слово у него прямо именует предмет:

… Вся помещение янтарным блеском

Озарена. Радостным треском

Трещит натопленная печь.

У Вяземского помещение, из которого он выходит на зимнюю улицу, – «темницы мрачный кров». У Пушкина сообщено легко – «помещение», озаренная утренним зимним «янтарным» солнцем. Вместо «прекрасного выходца» у Вяземского, у Пушкина – «кобылка бурая».

Эпитеты в большинстве случаев предметны, они обозначают время либо состояние – «утренний снег», «поля безлюдные», «леса… частые». Но основное различие содержится в том, что поэтическое слово приближено к предмету и что эмоциональность появляется у Пушкина на предметной базе. Вяземский как словно бы стыдится говорить прямо и прибегает к помощи перифраз, поэтических выражений и устойчивых символов.

Эту стилистику Пушкин и назвал «шикарным слогом».

Сам же Пушкин был поклонником «нагой простоты». Пушкинское слово открывало поэзию в самой действительности, в самом предмете. Оно извлекало лирическое, красивое из обыденной жизни.

Вот из-за чего Пушкин не страшится «говорить прямо». Но тем самым он преображает их: простые слова становятся поэтичными. Именуя предмет, Пушкин как бы «промывает» его и возвращает ему его поэзию и красоту в очищенном от посторонних наслоений виде.

Судьба Вяземского[7]в литературе пушкинской эры кроме этого увлекательна. В 1820?е годы Вяземский – основной эпистолярный собеседник Пушкина по темам романтизма и самый близкий Пушкину истолкователь романтических произведений.

В романтическом мироощущении Вяземский открыл для себя источник новых творческих импульсов, в особенности в отыскивании национального содержания. Стиль его делается чище и выдержаннее. Вяземского влечет тайная сообщение земного и совершенного миров, он погружается в натурфилософскую проблематику.

Так, в стихотворении «Ты яркая звезда»параллельны два последовательности образов – «земной тесноты» и «таинственного мира», существенности и мечты, смерти и жизни, между которыми устанавливается невидимая внутренняя соприкосновенность. В лирику Вяземского властно вторгается романтическая символика. картины природы и Отдельные явления предстают его взгляду в качестве знаков некоего загадочного сновидения, разрешающего усматривать за ними настоящую судьбу либо созерцать собственную душу:

Мне все равно: обратным оком

В себя я тайно загружён,

И в нашем мире одиноком

Я заперся со всех сторон.

Каждому явлению, кроме того самому обыкновенному и простому, Вяземский придает символический суть. самовар и Дорожный колокольчик осознаются символами национальной культуры, хандра и тоска – неотъемлемыми особенностями романтической души, переполненной предчувствиями о встрече с иными мирами. Вяземский переживает раздвоенность бытия, и в его стихотворениях нежданно оживают интонации Тютчева и позднего Баратынского.

В романтической лирике Вяземского оживает его тёплая, страстная натура, широкая и вольная, чуждая «существенности лютой», неинтересной ежедневности. В стихотворении «Море»он славит морскую стихию, воплощающую для него высокую красоту и деятельную мечту, недоступную «столетиям», «смертным» и «року». В романтических стихотворениях Вяземского уже нет той логической заданности и тех резких стилистических сбоев, каким отличались его стихотворения 1810?х годов.

Стихотворная обращение в них льется вольно, поэт гармонизирует стих, избегает дидактики, его размышления покупают четко философский темперамент. Так, в стихотворении «Байрон»Вяземский пишет о всевластии людской разума, талантливого пробраться в тайны мироздания.