Герцен в кругу русских западников 1840‑х годов

В 1841 г., по окончании перлюстрации одного письма Герцена, его снова высылают из Москвы – в этом случае в Новгород. Вторая ссылка была большое количество меньше первой, продолжалась всего год, но как раз в Новгороде происходит новый, весьма значительный скачок в духовной эволюции Герцена.

Он знакомится с книгой Л. Фейербаха «Сущность христианства», в которой находит для себя убедительные доказательства необходимости, естественности и законности атеистического взора на мир, к возможности которого, под влиянием общения с А. А. Яковлевым, он склонялся и прежде. Фейербах вынудил Герцена усомниться не только в бессмертия души и идея Бога, но и в идее божественного Провидения, управляющего судьбами народов и людей.

Сейчас Герцен уверен в том, что никто извне не гарантирует человеку возможности обретения в то время, когда?нибудь в будущем радостного, духовно наполненного существования – Царства Божия, ни на небе, ни на земле. Человек обязан со смирением признать, что он – часть слепых, хаотически?тщетных материальных процессов, происходящих в природе, и быть благодарным науке за то, что, открыв его ужасное положение в мире, она ставит его лицом к лицу с данной печальной истиной, разоблачая всякие попытки убежать от нее в туман метафизических религиозных обольщений и грёз.

Но, по Фейербаху, не все так безнадежно: потому, что, с его точки зрения, людская вера в Всевышнего основана на отчуждении в умозрительное пространство духа внутренней – нравственной и хорошей – силы самого человека, постольку задача последнего содержится в том, дабы, отрекшись от веры в отвлеченную божественность, вернуть себе собственный же и тем самым стать по?новому сильным, уверенным в себе существом, владеющим всеми добродетелями и теми достоинствами, всей той мощью, каковые он раньше ошибочно приписывал всевышним. Из этого Герцен делает вывод о том, что, лишенный главного божественного Смысла, человек отныне может и обязан сам вносить собственный человеческий суть в хаотическое «брожение» природных элементов, преобразуя и организуя их в соответствии со стоящей перед ним целью.

Следовательно, высшее назначение человека – это активное, энергичное воздействие, направленное на преобразование несовершенной действительности. Неспособный преодолеть смерть, человек, по крайней мере, может улучшить, усовершенствовать существующее публичное устройство, примиряться с которым он, владеющий силой и разумом, равными тем, какими в его представлении владели всевышние, не вправе.

Подобную эволюцию примерно одвременно с этим пережили многие современники Герцена: Н. П. Огарев, В. П. Боткин, В. Г. Белинский, М. А. Бакунин. В начале 1840?х годов Белинский и пара позднее Бакунин отрекаются от гегелевской идеи «примирения с действительностью» и провозглашают так называемый «критический субъективизм» – совокупность представлений, в соответствии с которой человек, исходя из собственного фактически человеческого либо «субъективного» (а не сверхчеловеческого, божественного либо отвлеченно – «объективного») видения, подвергает критической оценке все, с чем ему приходится сталкиваться в окружающем мире.

Такая философская позиция скоро обретает сильно выраженную социально?политическую направленность. Еще в конце 1830?х яростно защищавший в споре с Герценом монархию Николая I, Белинский сейчас делается столь же яростным ее соперником и из стана монархистов?консерваторов переходит в стан западников?либералов. Около Белинского в первой половине 1840?х годов складывается кружок его единомышленников и последователей, к которому примыкает и Герцен.

Для всех западников круга Белинского – В. П. Боткина, Т. Н. Грановского, К. Д. Кавелина, П. В. Анненкова и других – характерно уважение к европейской культуре, как к эталону общечеловеческих духовных сокровищ, и противопоставление ей России как страны, еще не достигшей уровня зрелости европейских стран ни в культурном, ни в нравственном, ни в социальном, ни в политическом отношении. Особенно тревожила русских либеральных западников политическая отсталость России, в которой нет ни парламента, ни конституции, ни свободы слова, в которой большинство населения – крестьянство, пребывающее в силу крепостного права в полнейшей зависимости от господ?помещиков и не пользующееся кроме того теми относительными свободами, какими пользуются крестьяне в Европе.

Западники – и энергичнее всех снова?таки Белинский – проповедовали кроме этого отказ от традиционно философского, спекулятивно?метафизического мировоззрения, характерного хорошей германской философии, во имя научного, аналитически?эмпирического подхода к действительности, что в Европе, в основном во Франции, деятельно развивали и пропагандировали ученые?философы и естественники?позитивисты О. Конт и его последователи. Параллельно шла борьба с романтическим мироощущением как неадекватным, с одной стороны, научному, с другой – обыденному, трезво?реалистическому, основанному на здравом смысле взору на мир.

Глубоко архаической, не отвечающей запросам современного человека и романтической по происхождению и духу вычисляли западники и историософскую теорию собственных основных оппонентов – славянофилов: А. С. Хомякова, И.В. и П. В. Киреевских, К.С. и И. С. Аксаковых, Ю. Ф. Самарина, отстаивавших самобытный, хороший от европейского путь развития России и вычислявших перспективной для ее духовного восстановления ориентацию на культурные образцы допетровской Руси и, в особенности, на православную веру как первое по важности стабильности русского и условие единства общества. Герцену импонировала оппозиционная настроенность славянофилов по отношению к николаевской монархии, которую они не считали органично русской.

Но, как и других западников, их не устраивала апология классического религиозного мироощущения, враждебность европейской науке и нападки на разделяемый всеми западниками идеал свободомыслящей, свободной личности, которому славянофилы противопоставляли идущий из древности идеал крестьянской общины, где личность, независимость которой они приравнивали к гордости, растворяется в некоем неспециализированном коллективном начале, тем самым выручая себя от соблазнов индивидуализма. В поддержку западнической совокупности воззрений Герцен пишет два цикла публицистических очерков: «Дилетантизм в науке» (1843) и «Письма об изучении природы» (1845), в которых дает бой отвлеченной, оторванной от судьбы философии и романтизму во всех его проявлениях и разновидностях и обосновывает необходимость переключения на открытые судьбы эмпирические науки и опирающуюся на них новую философию, оперирующую чисто людскими, т. е. «земными», а не «небесными» представлениями об идеале.

Эстетическим выражением идей западников в 1840?е годы делается «натуральное», либо реалистическое, направление, возглавляемое Белинским, сплотившим около себя писателей молодого поколения – Н. А. Некрасова, И. С. Тургенева, Д. В. Григоровича, И. А. Гончарова, Ф. М. Достоевского и других, – и названное натуральной школы. Одной из основных задач нового направления была борьба с романтической системой ценностей как не отвечающей духу времени и современному уровню знаний о природе и людской обществе.

Романтическим мировоззренческим установкам в произведениях натуральной школы противопоставлялась так называемая «реальность». Существовало два главных метода художественного изображения последней. Первый метод – это изображение обыденной, бытовой, повседневной действительности как некой «хорошей» ценности, хорошей эстетического любования, – линия, взявшая развитие в «Обычной истории» (1847) Гончарова и частично в «Записках охотника» (1847–1852) Тургенева.

Второй метод – изображение настоящей действительности в ее «негативном» нюансе, в то время, когда на первый замысел выдвигались ее неотёсанные, низкие стороны, призванные обличать социальное неблагополучие окружающей судьбе, – линия, идущая от Гоголя, названного Белинским «отцом натуральной школы», и отыскавшая самоё яркое воплощение в сборнике «Физиология Санкт-Петербурга» (включавшем остро социальные и выделено натуралистические очерки Некрасова, Григоровича, Даля о жизни представителей «муниципального дна»; 1845), в лирике Некрасова 1840?х годов, в повестях Григоровича «Деревня» (1846) и «Антон Горемыка» (1847) и в романе Достоевского «Бедные люди» (1846).

«Кто виноват?»

В 1845–1846 гг. Герцен публикует роман «Кто виноват?», написанный в новом, «натуральном» ключе и в идейном и стилевом отношениях очевидным образом примыкающий к гоголевской обличительной традиции. Последняя, но, приобретает в романе резкое философское углубление: интерес и интеллектуализм к проблемам людской бытия в его исходных, предельных основаниях – характерные черты герценовского умственного склада – заявляют о себе в этом произведении в полный голос.

Главным объектом критики в романе делается романтическое мироощущение, осознанное обширно – как умозрительное знание, скрывающее от человека неотёсанную действительность судьбы и неспособное дать ему силы для противостояния ей. Обычным романтиком сентиментального, «чувствительного» типа выведен Дмитрий Круциферский – разночинец по происхождению, культурный, начитанный, обучавшийся в университете юный человек, пробующий строить собственную жизнь по совершенным примерам, почерпнутым в поэзии Жуковского, творчество которого сыграло чуть ли не определяющую роль в его воспитании.

Высмеивая сентиментальный настрой Круциферского, Герцен заставляет его беспрерывно, практически по любому предлогу лить слезы и прямо показывает на литературных предшественников изображаемого им типа – Вертера из романа «Страдания юного Вертера» Гете и Владимира Ленского из пушкинского «Евгения Онегина». Важно и указание на то, что Круциферский наполовину, по матери, немец, чем лишний раз подчеркивается романтическая природа храбреца; для западников 1840?х писателей и годов «натуральной школы» все германское конкретно ассоциировалось с романтическим – мистическим и туманным – началом.

Женившись на Любоньке, незаконнорожденной дочери помещика Негрова, Круциферский считает, что получил счастье, которое сейчас – потому, что божественное Провидение заботливо опекает всех тех, кто, как он, чистосердечно верит в него, – не будет прекращаться всегда. Но вся его наивная философия, а с нею и вера в хорошее Провидение разрушаются мгновенно, в то время, когда он определит, что Любонька, по?прошлому тепло и ласково относящаяся к нему, по?настоящему обожает другого человека – Владимира Бельтова. Столкнувшись с настоящей судьбой, с ее сложными и непредсказуемыми проявлениями, Круциферский совсем теряется, не знает, как себя вести и что предпринять, и наконец находит выход, что подсказывает ему его не сильный натура: он начинает выпивать, дабы уйти от мучительных жизненных противоречий.

Второй жертвой романтического в широком смысле, т. е. оторванного от судьбы воспитания представлен в романе его главный герой Владимир Бельтов. Сын богатого помещика Бельтова, женившегося на гувернантке, в то время, когда?то бывшей крепостной крестьянкой, Владимир воспитывался матерью и намерено нанятым ею преподавателем?гувернером, швейцарцем Жозефом, в полной изоляции от действительности.

Мать, еще в молодости столкнувшаяся, по выражению Герцена, со «злотворной материей» судьбы, всеми силами старалась предохранить сына от аналогичного столкновения. Жозеф, развивший сильный от природы ум парня и познакомивший его с начатками разных наук, сам был по духу чувствительным романтиком («в сорок лет без слез не умел просматривать» Шиллера) и, воспитывая собственного питомца по совокупностям Руссо и Песталоцци, не учитывал особенных «климатологических» условий русской судьбы, в которых его воспитаннику предстояло жить потом.

По выходе из университета Бельтов определяется на работу в министерство и, столкнувшись с рутинной, похабной судьбой чиновничьего аппарата, достаточно скоро осознаёт, как она далека от тех совершенств хороша и справедливости, каковые он сначала, исполненный юношеских надежд, планировал привнести в нее. Не совладав с «чиновничьим Голиафом», Бельтов прекращает помогать, пробует заняться медициной, позже ваянием, но ничем неимеетвозможности увлечься действительно, разочаровывается во всякой деятельности и преобразовывается – Герцен прямо намекает на это – в некое подобие «лишнего человека», продолжая последовательность, начатый пушкинским Онегиным и лермонтовским Печориным.

В соответствии с теориями философов?позитивистов, разделяемых так или иначе всеми писателями «натурального» направления, бездействие собственного храбреца Герцен пытается растолковать не столько идейными влияниями, духом эры и проч., какое количество материальными, социологическими обстоятельствами, либо, как принято было сказать в то время, «средой», предопределяющей, как считалось, и все идейные влияния, накладывая на них собственный неизгладимый отпечаток. Из этого принципиальная важность указания на тот факт, что Бельтов, унаследовавший по окончании смерти отца имение Белое Поле, достаточно богат, дабы позволить себе не помогать и вести праздный образ судьбы.

Подобный «материалистический» взор на вещи защищает в романе постоянный оппонент романтика Круциферского врач Крупов, уверенный в том, что все идейные мотивы, которыми руководствуются люди, включая веру в Провидение и судьбу, в конечном итоге смогут быть сведены к несложным столкновениям физических, природных элементов, познаваемых самой трезвой из существующих наук – медициной. Позиция Крупова во многом напоминает последовательно «материалистическую» позицию брата Герцена А. А. Яковлева.

Позиция же самого Герцена в романе большое количество сложнее. Круповский «материализм» для него, при всех очевидных преимуществах этого направления мысли, все?таки крайность. Он ответствен и ценен как сила, разоблачающая крайности романтического направления.

Материалистическую концепцию Герцен дополняет почерпнутой у западников и частично у Фейербаха теорией «лица», либо личности, талантливой не подчиниться организовавшей ее «среде», не быть лишь пассивным ее отпечатком, а сопротивляться ее действию, в случае если таковое представляется зрелой личности стесняющим ее рвение к предстоящему формированию и ограничивающим ее потребность в свободе. В следствии человеческий мир, изображаемый в романе, и прежде всего все персонажи второго последовательности: чета помещиков Негровых, госслужащие, обыватели города NN (где разворачивается главное воздействие романа) – дается как бы в двойном освещении.

С одной стороны, человеческие характеры представлены как неизбежные и закономерные порождения определенной «среды», и авторское отношение к этому в полной мере нейтрально, лишено, как и должно быть при научном подходе, какой?или этической оценки: какова «среда», таковы и ее порождения, в этот самый момент никого запрещено ни осуждать, ни винить. Иначе, сама «среда» со всеми ее порождениями описывается как какое?то ужасное отклонение от нормы: она ужасна, некрасива, практически гротескно нелепа, – сказываются приемы письма автора «Мертвых душ»: мрачный колорит, фиксация авторского внимания на «негативных» сторонах действительности, постоянный язвительно?иронический тон.

Присутствуют и намеки на то, что «среда» эта – безумна, и, следовательно, печать сумасшествия лежит на всех людских существах, произведенных ею. С данной точки зрения «среда», непременно, подлежит суду и должна быть отрицаема во имя идеала, которого не знает бесстрастная наука, но которого требует новое человеческое сознание, неудовлетворенное несовершенством окружающей судьбе.

Носительницей для того чтобы нового людской сознания Герцен делает основную женскую героиню романа – Любоньку Круциферскую. Дочь помещика и крестьянки Негрова, забранная из милости на воспитание в дом отца, она, в отличие от Круциферского и Бельтова, с детства знала, какой неотёсанной и ожесточённой возможно жизнь. Но именно это знание закалило ее волю, научило, по крайней мере внутренне, сопротивляться «злотворной материи» судьбы и организовало ее сильный темперамент.

Образ Любоньки строится Герценом с явной оглядкой на героинь романов Жорж Санд, стремящихся воплотить на практике сен?симонистские правила по?новому свободного поведения дамы в обществе. Фундаментальный принцип, отстаиваемый героинями Жорж Санд, – принцип несвязанности дамы узами классического брака, что она, в случае если законный муж неимеетвозможности дать ей того счастья, которого она хочет, в праве уничтожить вопреки господствующим в обществе законам, стоящим на охране «святости» домашнего очага.

Что-то подобное происходит и в романе Герцена. Полюбив Бельтова, Любонька осознаёт, что не должна стыдиться публичного мнения, которое в силу предрассудков, опутавших сознание горожан NN, а по Герцену – по большому счету все «безумное» сознание современного мира и прошлого, должно вычислять ее грешницей и преступницей. Сама Любонька отнюдь не вычисляет себя такой.

Сознание ее так развито и вольно, что кроме того ужас религиозного возмездия она, в духе Фейербаха, почитает усилием ума и пустым предрассудком и воли пробует избавиться от него. Духовному уровню Любоньки под стать духовный уровень ее избранника Бельтова, авторское отношение к которому к концу романа делается все более и более сочувственным. Оба они рисуются как практически совершенные фигуры, сумевшие вырваться из мира общего «сумасшествия».

Не на высоте их понимания оказывается не только Круциферский, бессильный избавиться от собственной по?детски болезненной привязанности к жене и мучающий себя и ее приступами ревности, но и умный врач Крупов, полагающий, что виновником разыгравшейся драмы есть Бельтов, от праздности и скуки соблазнивший наивную Любоньку и уничтоживший семью, жившую в счастье и согласии. В авторском же понимании, в случае если кто и виноват в произошедшем, то никак не «соблазнитель» Бельтов и не «поддавшаяся соблазну» Любонька.

Так, по Герцену, имели возможность бы рассуждать приверженцы классического брака, для которых крепость и стабильность консервативного страны ответственнее требований личной личности (точка русских гегельянцев и зрения Гегеля), и, очевидно, славянофилы, сакрализующие рабски зависимое и приниженное положение дамы в «домостроевской» семье. С позиций Герцена, в случае если уж искать виноватого, то им будет не кто другой, как Круциферский, не сильный человек, покалеченный романтическим воспитанием, закрепившим в нем эту слабость и окончательно покинувшим его в плену отвлеченных представлений о жизни.

Изменяется к концу романа и мотивировка бездействия Бельтова. Подлинную, не сводимую к «материалистическим» объяснениям ее обстоятельство видит одна лишь Любонька, пораженная той «ширью понимания», которой владеет избранник ее сердца.

И снова ошибочную в этом отношении позицию занимает врач Крупов, полагающий (как и бывший преподаватель Бельтова Жозеф), что Бельтов, вопреки всему, обязан трудиться, что «хороший работник без работы не останется», и т. п. Сам Герцен придерживается другой точки зрения: он рисует собственного храбреца праздным, но праздным в силу необходимости. Вину бездействия он за ним признает, но в этот самый момент же снимает ее: «имеется вины лучше всякой правоты».

Показательна черта состояния Бельтова как «многостороннего деятельной» лени «и бездействия». Тут, вне всяких сомнений, речь заходит о том, что развернуться в полную силу собственной личности направляться мешают внешние условия русской судьбы – национальный авторитаризм николаевской империи, пресекающий всякие попытки свободного самопроявления человеческого «я».

Герцен был уверен, что в случае если человек при николаевском режиме проходит службу в национальном учреждении, он неизбежно оказывается в один момент жертвой и (не смотря на то, что субъективно это может противоречить его убеждениям) пособником авторитаризма. Из этого глубокая симпатия писателя к неслужащей дворянской интеллигенции в лице ее лучших представителей: узнаваемый достаток, избавляющий их от необходимости тащить чиновничью лямку, в его глазах разрешал им сохранить собственный человеческое преимущество и собственный, свободный от самодержавного николаевского официоза, богатый внутренний мир – мир настоящей культуры, большого стоической этики и нравственного благородства скрытого противостояния деспотическому социуму. Таков неспециализированный взор Герцена на русских «лишних людей», к каким, кроме Печорина и Онегина, он причислял кроме этого Чаадаева и во многом самого себя, – автобиографическая подоплека образа Бельтова достаточно очевидна.

Роман завершается на драматической, если не ужасной ноте. Все три основных храбреца – участники «амурного треугольника» – несчастны: спивается Круциферский; Любонька, истерзанная внутренней борьбой, угасает в чахотке; Бельтов под давлением событий должен уехать из города. Таковой финал имеется собственного рода ответ на вопрос «кто виноват?», вынесенный в наименование романа.

Ответ светло не сформулирован и потому заведомо неоднозначен.

Но в любом случае он направлен против мнения, что главная вина лежит на храбрецах, нарушивших классические правила религиозного долга и семейного общежития. Исходя из неспециализированной концепции произведения, возможно заявить, что такое вывод опровергается как минимум двумя положениями, в равной мере выводимыми из текста романа.

Первое: в том, что произошло, не виноват никто, по причине того, что случившееся было неизбежным следствием цепляющихся приятель за приятеля «материальных» обстоятельств, действующих как в природе, так и в людской обществе, и исходя из этого искать виновных среди людей, тем более конкретных людей, было бы по отношению к ним несправедливо и немилосердно (на такое толкование частично намекает и эпиграф к роману: «А случай этот за неоткрытием виновных предать воле Божией…»). Второе: виноваты не отдельные люди, а само «безумное» общество, с древних времен живущее фальшивыми понятиями о природе и назначении человека и на корню портящее все попытки отдельных индивидуумов противостоять этому общему «сумасшествию». Первое положение ближе воззрениям врача Крупова (и А. А. Яковлева), второе – сен?симонизму, критическому субъективизму «и Фейербаху» других западников и Белинского либеральной ориентации.

Авторская позиция уникально сочетает в себе оба положения: социальный критицизм оказывает помощь писателю преодолеть пессимистический взор на возможность реформирования людской природы, и одновременно с этим трезвая научная объективность разрешает усомниться в обоснованности оптимистических социальных прогнозов. В итоге более сложный и глобальный философский вопрос, стоящий за вопросом «кто виноват?»: вероятно ли по большому счету преодолеть косные структуры классического общества, коль не так долго осталось ждать они часть природы, перед которой направляться смиряться как перед неизбежностью, – остается открытым.

«Сорока?воровка», «Врач Крупов»

За романом «Кто виноват?» Герценом были написаны повести «Сорока?воровка» (1846) и «Врач Крупов» (1846), по?собственному развивающие неприятности, затронутые в романе. В повести «Сорока?воровка» Герцен, как обычный западник?либерал, обличает несовершенство русского социума, усматривая одно из основных его зол в крепостном праве. Но проблематика повести, как неизменно у Герцена, шире прямолинейного обличения.

Жертвой крепостного закабаления в произведении оказывается гениальная русская актриса – человек с сильно выраженным эмоцией собственного преимущества, немыслимым самообладанием и высочайшей, не характерной для простой крестьянки, внутренней культурой западного образца. Образ героини, Анеты, по силе характера и известной идеализированности еще больше, чем образ Любоньки Круциферской, напоминает героинь Жорж Санд и есть живой иллюстрацией сен?симонистской идеи о насущной необходимости эмансипации дамы, преимущества и таланты которой недооцениваются и подавляются современным обществом.

В повести «Врач Крупов», написанной в форме ежедневника врача, где тот излагает собственные мысли о необычных психологических отклонениях в сознании людей, честно уверенный в собственном здравомыслии, – Герцен продолжает тему «сумасшествия», пронизывающего все общество, живущее классическими представлениями, и дает ей широкую философскую трактовку. Наряду с этим широта взора Герцена?философа снова, как и в финале «Кто виноват?», имеет скрыто пессимистическую окраску.

Врач Крупов, социолог и медик в одном лице, ставит открыто неудовлетворительный диагноз обществу, которое, согласно его точке зрения, охвачено множеством разных недугов. К самые страшным из них он относит романтизм – «духовную золотуху», неестественным образом раздражающую человеческий организм и истощающую его «страстями вымышленными», и аристократизм – «застарелую подагру нравственного мира».

В случае если, по определению врача, «каждый человек… с малых лет, при содействии семьи и родителей, приобщается мало?помалу к эпидемическому сумасшествию внешней среды», то где гарантия, что в то время, когда?нибудь будет положен финиш этому процессу? Действительно, наровне с пессимистически звучащим утверждением, что вся людская история имеется «не что иное, как связный рассказ родового хронического сумасшествия», храбрец высказывает суждение, что в один момент происходит «медленное исцеление» людской рода, разрешающее сохранять надежду на то, что «через тысячу лет двумя?тремя сумасшествиями будет меньше». За этим суждением, само собой разумеется, стоит надежда самого автора, его вера в прогресс и науку людской знания, но предлагаемые действующим лицом в конце повести конкретные советы к исцелению людей, страдающих от «эпидемического сумасшествия», в частности – влиять на них «шампанским» либо «бургонским» – через чур наивны, дабы принимать их действительно и за простодушным научным оптимизмом Крупова не заметить тайных герценовских сомнений в отношении обнаружения, будь то в настоящем либо в будущем, настоящих способов исцеления, каковые имели возможность бы радикально поменять в лучшую сторону несовершенную людскую природу.