Глава i. сенсационный дебют 1 страница

Зрительный зал нового венского Бург-театра сверкал огнями бесчисленных электрических лампочек. Только что отстроенное прекрасное строение нового придворного театра, казалось, радовалось, чаруя красотой убранства и линий, и являлось вправду храмом мастерства, хорошим царственного города Габсбургов.

Под стать шикарному новому театру была и публика, наполнявшая его. Нарядная масса людей дам в бальных либо вечерних уборных, с алмазами в волосах, с веерами в руках, затянутых в яркие перчатки, наполняла ложи первых трёх ярусов, практически все абонированные и передаваемые из поколение в поколение. Как бы рамкой для нарядных дам помогали их мужья, братья и отцы, в мундирах всевозможных рангов и ведомств, в большинстве которых возможно было приметить какой-нибудь особый характерный значок наподобие кусочка бахромы на талии, военных мундиров, обозначающего право приезда ко двору, другими словами принадлежность к родовой аристократии Австро-Венгрии, — самой гордой и самой древней в Европе.

Вправду, известный придворный венский театр считался как бы “своим” австрийской аристократией так, что простые смертные в скромных тёмных фраках оставались неизменно в неизмеримом меньшинстве.

В тот вечер, о котором идёт обращение, блестящее венское общество собралось всецело в собственном любимом театре, не обращая внимания на то, что наступили уже тёплые весенние дни, манящие из долгих зрительных зал в яркий, благоухающий и прохладный Пратер, под тень распускающихся каштанов и лип. А в это же время в Бург-театре шла ветхая, всем узнаваемая драма Грильпарцера “Геро и Леандер”.

Но в данной хорошей пьесе начинали две ученицы венской консерватории, две юные девушки, ещё не окончившие курса известной “Драматической школы при национальной академии искусств”, но уже успевшие обратить на себя внимание строгих ценителей и публики.

Исходя из этого понятен интерес венской публики, в то время, когда газеты сказали о дебюте этих двух учениц консерватории в одной из тяжёлых хороших пьес репертуара. Немногочисленные места, остающиеся свободными от абонементов, были разобранными срочно по окончании появления на афишах имени дебютанток. В сутки же представления не только верхние галереи, наполненные искренними любителями, а подчас и настоящими ценителями и знатоками драматического мастерства, но кроме того и более дорогие места первых ярусов, абонированные аристократией, родовой, денежной либо артистической, были занятыми задолго до начала спектакля.

Любопытство сосредоточивалось в основном на дебютантке, игравшейся Геро, одну из лучших и тяжёлых ролей давнишней любимицы венской публики, Марты Нессели, более десяти лет занимавшей в Бург-театре амплуа так называемой “драматической инженю”.

В сугубо консервативном театре, каким всегда был венский “Бург”, где артистки и артисты увеличиваются и приобретают роли со строгой последовательностью, в случае если и не всегда за выслугу лет, то однако неукоснительно по табели о рангах, в таком театре факт появления никому малоизвестной консерваторки, к тому же ещё иностранки по рождению, в таковой важной роли как Геро, уже сам по себе был явлением из последовательности выходящим. К тому же говорили, что Марта Нессели была до крайности обижена передачей “коронной” роли какой-то русской “авантюристке”.

А так как за “отечественной прелестной Нессели” заботился некоторый граф Богомил Родак, человек очень близко стоящий к интенданту королевско-императорских театров, то неожиданный дебют становился совсем таинственным. Разумеется, малоизвестная консерваторка была вправду выдающимся талантом, победившим все препятствия.

Так оно и было в действительности. Публика, наполнявшая зрительный зал, скоро сама в этом убедилась.

В то время, когда занавес встал, открывая прекрасно известную хороши красивую декорацию старого храма с беломраморными колоннами, обвитыми гирляндами шикарных цветов, по зрительному залу пробежал лёгкий шепот восхищения и по сей день же замер. Все настороженно обратились к сцене, по причине того, что в эту 60 секунд должна была показаться та русская дебютантка, имя которой — Ольга Бельская — повторялось во всех гостиных, во всех кафе и ресторанах.

Сидя в “артистической” ложе первого яруса, хорошенькая и голубоглазая Марта Нессели перегнулась через барьер и устремила жадные взгляды на боковую кулису справа, в результате которой в большинстве случаев появляется Геро.

Внезапно нежданно, посередине сцены, разделилась тяжелая малиновая занавесь, закрывающая основной вход храма, и на этом ярком фоне показалась высокая стройная женская фигура…

Придерживая одной рукой края белого пеплума, наполненного живыми розами, юная жрица, легко немного подняла второй рукой пурпурную занавесь над собственной головой и на 60 секунд замерла на пороге портика, ослепленная броским солнцем, заливающим сквозные галереи храма. Эта поза, это перемещение, поворот прелестной головки, полуулыбка, блеск задумчивых глаз — были так несложны, жизненны и вместе с тем неподражаемо красивы, что чуткая венская публика, привыкшая ценить не только эффектные истерические крики и места ролей артистов, но и неподдельное изящество и художественную простоту жеста и позы, разразилась нежданно для себя самой громкими аплодисментами.

Это было лишь мгновение. После этого тишина сходу восстановилась. Но это мгновение вынудило вспыхнуть и побледнеть Марту Нессели, досадливо откинувшуюся на спинку собственного стула.

А дебютантка, казалось, кроме того и не увидела столь же неожиданного, как и лестного, приема публики. Медлительно и нормально прошлась она по сцене, так легко, совершенно верно бы ходила у себя по помещению, мгновениями то приостанавливаясь, дабы исправить какой-либо цветок на статуе, увешанной гирляндой, то отступая, наслаждалась игрой теней и света, то устремляла взоры в чёрное небо, сливающееся с безбрежным морем, чуть известный далеко. Она сказала наряду с этим.

Сказала всем узнаваемые и звучные стихи Грильпарцера, сказала страно приятным, бархатным, грудным голосом, чарующим нежностью и мягкостью. Иногда в прекрасных словах поэта чувствовалось что-то новое, непривычное, но что казалось особенно прелестным, — это чуть уловимый зарубежный выговор, подобный чуть ощутимому запаху в в далеком прошлом опустелом флаконе духов.

Первое воздействие не дает ничего артистке. Практически не сходя со сцены, Геро говорит самые простые, практически будничные слова, показывая сперва себе самой, позже подругам, главному жрецу, наконец, своим родителям, как она радостна в храме и как с удовольствием посвящает всю собственную жизнь богине.

Только под конец первого действия начинается в душе Геро что-то похожее на амурное эмоцию, в то время, когда у статуи Амура, с которым навеки прощается новопосвящаемая жрица, глаза её встречают восторженный взор парня, явившегося на праздник соседнего города и утратившего рассудок при виде юный служительницы алтаря.

Не легко актрисе оставаться неизменно на глазах публики и не утомить её деланностью перемещений либо однообразием выражения. Но для дебютантки это затруднение, по-видимому, не существовало.

Она была через чур хороша, дабы утомить публику своим присутствием, её блестящая красота сходу покорила сердца зрителей: высокая, стройная, эластичная, в хорошей белой одежде, она казалась греческой статуей, сошедшей с пьедестала. Каждое перемещение её просилось на картину.

Так красива была эта Геро, что, наслаждаясь ею, публика практически не подмечала второй дебютантки, игравшейся второстепенную роль Янте. А в это же время Гермина Розен была практически так же прекрасна, как и Ольга Бельская, не смотря на то, что и совсем другого типа.

Совсем ещё юная женщина, Гермина Розен была мало ниже Геро, но её ещё не совсем сложившаяся очаровательная фигурка выдавала крайнюю молодостью тонкость рук, не обращая внимания на в полной мере развитой стан. Её темно-каштановые волосы отсвечивали бронзово-красным блеском, а громадные тёмные глаза казались ещё больше и чернее от поразительного цвета лица, видящегося лишь при рыжих волосах, прозрачная белизна которого смягчается ласковым румянцем.

В общем, тяжело было отыскать двух девушек прекраснее этих дебютанток, и в то время, когда в начале третьего действия они вышли на сцену обнявшись, то шепот восхищения вторично пронесся по зале.

Победа молодых артисток была несомненна. Венский Бург-театр обогатился двумя новыми звездами.

К концу 3-го акта это было уже совсем решено не только публикой, но и влиятельными представителями печати, одинаково восхищавшимися уникальным талантом русской Геро, талантом, сумевшим отыскать новые черты в в далеком прошлом известной хорошей роли.

Особенно восхищались талантом и красотой дебютанток в одной из лож бельэтажа, принадлежавшей по абонементу графу Клинскому, но уступленной ветхим холостяком двум британцам, привезшим ему рекомендательные письма от его племянника, первого секретаря при австро-венгерском консульстве в Лондоне.

Один из британцев, лорд Дженнер, был ещё юный человек лет 30, общеизвестного британского типа, древесная чопорность которого смягчалась частично оттенком какой-то особой, неанглийской живости, выдающей примесь южной крови. Громадные чёрные глаза лорда Дженнера смотрели менее холодно, чем подобало для великобританца его положения, а ухмылка пунцовых чувственных губ была страно привлекательна.

Рядом с лордом Дженнером сидел уже пожилой господин, по всей видимости, утрирующий британскую манеру держаться и наряжаться, возможно, с целью скрыть иудейский тип собственного умного, непроницаемого лица. Блеск его пронзительных глаз становился временами положительно невыносимым, как и насмешливая, злая полуулыбка на узких бледных губах.

(слева: прототип Джевида Моора — член палаты лордов Натан Ротшильд, 1840-1915.

В целом иудейские банкирские семьи завели обычай выдавать собственных дочерей за британских аристократов. К примеру, во второй половине 70-ых годов XIX века дочьМейера Ротшильдастрашная и толстая Ханна Ротшильд стала женой лорда Розбери, — гомосексуалиста, что позднее стал премьером , от брака которых показалось четверо детей: Сибил (1879); Маргарет (1881); наследник Гарри Мейер Арбальд Примроуз лорд Дэлмени (6-й граф Rosebery, 1882); Нил (1882).

В первой половине 20-ых годов XX века Луи Маунтбаттен, кузен принца королевы и дядя Филиппа, женился на дочери иудейского банкира Эрнеста Касселя.

Мать Уинстона Черчилля (Дженни Якобсон Джером) была еврейкой. В началу ХХ века, осталось очень мало британских аристократических семей, каковые бы не смешались с семьями иудейских банкиров. Вся другая Европа постоянно удивлялась , из-за чего наружность британских аристократов делается все больше похожа на иудейскую.

По словам издателя Л.Дж.Пайна, иудеи «так тесно переплелись в британским пэрством, что их интересы всецело стали неспециализированными. евреи и Лорды так смешались, что удар, нанесенный по одним, не замедлит сказаться на вторых.» (Сказки об Британской Аристократии, 1957 год, стр.219))

Оба лорда были в идеальном вечернем туалете, украшенном целой коллекцией миниатюрных золотых крестиков в петлице. Говорили они между собой по-английски, но с примесью множества зарубежных слов, с каким-то особым выговором, делающим их разговор совсем непонятным людям, кроме того опытным английский язык.

(справа: вероятный прототип лорда Дженнера — Гарри Мейер Арчибальд Примроуз, 6й граф Розбери)

— Прекрасная дама, — обратился старший британец к собственному спутнику, в то время, когда занавес опустился в конце 3-го акта. — Страно прекрасная дама! её нужно добыть в отечественное распоряжение. Да и вторая — также красивая женщина. Прекрасные дамы — такая уникальность в наши дни.

— Я сам об этом думал, но не знаю, быть может, ли достигнуть чего-либо аналогичного. У нас нет сведений об этих дамах. Одна из них, как говорят, русская, приезжая, из Москвы, а это событие неизменно неблагоприятно для отечественных целей.

Что касается второй, то я о ней ничего не слыхал, помимо этого, что она дочь вот той женщины в тёмном, и, помимо этого, пользуется особым вниманием милейшего Альфреда Цвейфуса.

— Вот как? — протянул собеседник лорда Дженнера. — Что ж, это неимеетвозможности помешать отечественному замыслу, скорей наоборот… Но, мы можем срочно определить все подробности о дебютантках. Подождите одну минутку: я вижу в райке, прямо против нас, на первой скамье мелкого Зюса, отечественного агента по драматическому классу консерватории.

Я на данный момент вызову его ко мне, и он поведает нам всё, что нас интересует.

— Но не породит ли появление этого мелкого плюгавенького субъекта в отечественной ложе лишних бесед? — нерешительно вымолвил лорд Дженнер.

— Помните, приятель мой, что мы в Вене, где любители театра обмениваются мнениями, не заботясь о разнице публичного положения. Помимо этого, в отечественном распоряжении аванложа, в которой никто нас не заметит в обществе этого, вправду, мало привлекательного еврейчика… Вот он увидел уже мой символ и идёт к нам.

На пороге ложи показался тщедушный парень иудейского типа, гениальный музыкант, помещенный пара лет назад в венскую консерваторию богатым бароном-иудеем Блауштейном.

Войдя в ложу, мелкий юркий еврейчик скоро осмотрел все уголки собственными тёмными глазками и, не видя посторонних, поклонился чуть не до почвы тому из двух джентльменов, стремительный жест руки которого указал ему одного из тайных вождей всемирного общества, известного называющиеся “Альянса воинствующего еврейства” либо “Аксьон Израэлите Интернационал”.

— Вы изволили приказать мне явиться, — сообщил почтительно жидочек, одновременно с этим, отвечая таким же стремительным и незаметным знаком на символ собственного повелителя: — Я к услугам вашим.

Лорд Джевид Моор нетерпеливо сообщил:

— Покиньте формальности, Зюс!.. Так, думается, вас кличут? И попытайтесь лучше ответить на отечественные вопросы.

— Я в вашем распоряжении, — неуверено пробормотал Зюс, с почтительным восхищением глядя на столь великую особу, опытную не только в лицо, но и по имени кроме того для того чтобы скромного агента, как он, не погибший с голоду лишь благодаря помощи собственного известного единоверца, барона Блауштейна, которому советовал гениального мальчика раввин далекого местечка в Галиции, где мелкий Зюс появился двенадцатым сыном бедного разносчика.

— Итак, юный человек, сообщите, в первую очередь, привычны ли вы с сегодняшними дебютантками? — задал вопрос лорд Дженнер, со своей стороны, делая символ, обосновывающий его высокое положение в тайном обществе.

— Так как я обучался с обеими дебютантками в одном классе, у доктора наук Крастеля, и смею заявить, что мы громадные приятели как с Ольгой, так и с Герминой.

— Тем лучше, тем лучше, — перебил старший собеседник. — При таких условиях вы имеете возможность сказать нам подробности об этих актрисах, об их прошлом образе судьбы, вкусах и характере. Рассказываете детально, не опасаясь утомить нас мелочами. При изучении женских характеров, мелочи ответственнее важных вещей, — прибавил барон Джевид, снисходительным жестом показывая собственному агенту на стул.

“Иудей-вундеркинд” почтительно опустился на кончик стула и заговорил:

— Я обязан предотвратить высокочтимых господ, что старшая из дебютанток, играющаяся Геро, Бельская, — дама сдержанная, пожалуй, кроме того скрытная. Я знаю о ней больше того, что известно всем отечественным товарищам по консерватории, не смотря на то, что и считаюсь её любимцем.

— В каком это смысле? — насмешливо задал вопрос красавец-британец, измеряя презрительным взором тщедушную фигурку еврейчика, с непропорционально громадным носом и непомерно ногами и длинными руками.

Зюс осознал значение этого презрительного взора.

— Именуя себя любимцем Ольги Бельской, я подразумевал лишь её участие во мне, как в товарище. Ольга обожает всех нас, она готова на всякую услугу. По большому счету, Бельская — редкая дама по сердцу и уму.

— Дама? — протянул Дженнер. — Либо женщина?

— Дама, — повторил Зюс, — не смотря на то, что в консерваторию принимают лишь девушек, из-за чего она и принуждена скрывать факт собственного замужества. Она сделала это по желанию доктора наук Мейлена. Она сказала по-германски совсем не хорошо, но её неординарный талант вынудил экзаменаторов забыть её выговор и принять русскую актрису, явившуюся в Вену обучаться.

— Значит, она уже была актрисой у себя на родине? — задал вопрос барон Джевид.

— Как же. Лет пять, думается… На данный момент ей 23 года.

Я знаю, что она была замужем, но либо овдовела, либо разошлась с мужем.

— Но вы должны же знать, имеет ли она средства к судьбе и откуда их приобретает? — увидел лорд Дженнер. Еврейчик улыбнулся.

— Средства она, без сомнений, имеет и, думается, в полной мере достаточные. Не смотря на то, что, нужно правду сообщить, она живет легко, в двух меблированных помещениях, у старая женщина, неподалеку от Бург-театра.

— Но так как за ней предположительно заботились, — перебил нетерпеливо барон Джевид.

Рудольф Зюс заметно покраснел.

— Само собой разумеется, заботились… Но никто не может похвалиться мельчайшим знаком её внимания. Она не принимает решительно никого, не считая нас, товарищей по консерватории.

В классе её все обожают. Многие положительно обожают, как, к примеру Гермина Розен.

— О Розен позже, — перебил барон Джевид. — Сперва сообщите нам, что вы понимаете о характере данной Ольги. Похожа ли она на вторых русских дам? И, в первую очередь, сообщите нам, посещает ли она русскую церковь и свободна ли от фанатизма?

Зюс захохотал.

— Не имея особенных приказаний, я не посвящал себя особому изучению характера, верований и наклонностей Бельской. Знаю лишь, что она носит на груди золотой крест, как практически все русские. Но в русскую церковь — по крайней мере, в посольскую — она не ходит, опасаясь захворать тоской по отчизне.

— Ну, а политика? Как относится эта русская к политическим учениям? Возможно, эту Бельскую изгнала из России какая-либо политическая “история”?

— Не думаю, господин мой, — возразил Зюс, — она относится с явным презрением к русским революционерам. Да и тут она незнакома ни с одним из политических изгнанников.

Умное лицо пожилого иудея нахмурилось.

— Всё это не особенно приятные сведения. Ну, да посмотрим… Сейчас поведай нам о второй дебютантке… Кто она?

Откуда? Какой религии, какого именно характера? Словом, скажи всё, что тебе известно.

Зюс улыбнулся.

— В данной девочке нет ничего загадочного… Гермина Розен — дочь венской мещанки, появилась тут и из Вены ни при каких обстоятельствах не выезжала. Мать её — еврейка.

Слушатели без звучно переглянулись.

— Сама же девочка Гермина — ей пятнадцатый год — еврейка, но воспитывалась так, дабы при чего легко превратиться в христианку, в случае если найдется “папенька” из богатых гоимов; до тех пор пока роль папеньки играется отечественный известный Адольф Цвейфус.

Прекрасное лицо лорда Дженнера повеселело.

— Значит, эта маменька… — скоро перебил он и остановился, не зная, либо не хотя высказать совершенно верно собственную идея.

Но Рудольф Зюс осознал его молчание по-своему.

— Её мать, ещё до сих пор прекрасная дама, совсем открыто говорит: “Пора Гермине начать трудиться вместо меня. Я всё-таки отцветаю, а ей уже отправился пятнадцатый год”.

Барон Джевид улыбнулся.

— С данной девчонкой, значит, церемониться нечего. При необходимости, её возможно будет приобрести у мамаши. Так, она будет в полном отечественном распоряжении. Благодарю тебя за сказанные сведения, Зюс.

Ты прекрасно выполнил данное тебе главным советом поручение.

Но… постой… Сообщи нам, кто бы имел возможность познакомить нас сейчас же с данной русской актрисой?

— Доктор наук Мейлен. Он постоянно протежировал ей и до сих пор разучивает с ней все роли. Мне думается кроме того, что он очень к ней неравнодушен.

— Вот как… А она?

— Она… она обожать старика, само собой разумеется, неимеетвозможности. Но однако у неё большое количество дружбы к директору отечественной драматической школы. Но, не считая доктора наук Мейлена вас может провести за кулисы директор консерватории Гельмерсбергер.

Не говоря уже о его сиятельстве, господине интенданте.

— Прекрасно… Благодарю тебя. Можешь идти, Зюс…

— Ты слышал, Джевид, что эта девочка еврейка? — нежданно обратился лорд Дженнер к собственному спутнику по уходе Зюса.

— Само собой разумеется, слышал… Что же из этого?

— В противном случае, что она принадлежит к нашему народу и, следовательно…

— Следовательно, ничего не мешает тебе, мой брат и прекрасный друг, забрать её в любовницы, либо кроме того в жены, — насмешливо перебил пожилой иудей. — Я в далеком прошлом уже вижу, что тебе нравится эта Янте, и буду весьма рад твоему счастью… Лишь рекомендую помнить того, что любой из нас обязан дать собственную любовницу, жену либо дочь, по первому требованию главного синедриона, для выполнения данного ей поручения.

Прекрасное лицо лорда Дженнера побледнело, и он досадливо закусил губы.

— Это напоминание совсем излишне, Джевид. Я знаю отечественные статуты не хуже тебя… Но знаю да и то, что дочь отечественного народа избавляется от через чур постыдных поручений…

Барон Джевид Моор звучно захохотал, хлопнув по плечу собственного молодого собеседника.

— Полно кипятиться без толку, дружище… Отправимся-ка лучше, — посмотрим этих дам поближе, а в том месте уже решим, на что они годны либо негодны, и стоит ли хлопотать.

ГЛАВА II. В уборной восходящей звезды

Дебютанткам отведена была одна из лучших уборных. Спокойная и радостная, уверенная в собственном успехе, Бельская перекидывалась радостными замечаниями со своей хорошенькой товаркой и с пожилым господином почтенной наружности — директором драматической школы при венской консерватории — известным доктором наук “эстетики”, тайным советником Мейленом, бывшим втором и сотрудником покойного эрцгерцога Рудольфа.

Сидя в единственном мягком кресле, пребывавшем в уборной, тайный советник Мейлен наслаждался красивой фигурой стройной красивые женщины в белой как снег греческой тунике, перехваченной у пояса голубым шерстяным шнурком.

Неожиданно раздался лёгкий стук в дверь, и чей-то голос сказал торопливо и почтительно:

— Госпожа Бельская, его сиятельство граф Хохберг хочет вас видеть.

— Сам “интендант”, — тихо сказала Янте. — Какая честь, Ольга… Но Геро отнеслась к данной “чести” спокойнее.

— Войдите, — промолвила она, делая два шага навстречу старику в залитом золотом камергерском мундире и с красной лентой через плечо. Без мельчайшего показателя подобострастия, Ольга проговорила:

— Не знаю, как благодарить ваше сиятельство за любезность к скромной дебютантке. Простите невозможность предложить вам кроме того покойное кресло в данной бедной уборной.

Граф Хохберг взором знатока смерил обеих молодых девушек и нечайно причмокнул губами, отыскав их вблизи ещё более привлекательными, чем с далека.

— Дебютантки, подобные вам, госпожа, в этих уборных явление случайное а также оскорбительное. Вы не так долго осталось ждать получите собственные помещения, убранные лучше, чем данный сарай.

Тайный советник Мейлен любезно уступил кресло снова прибывшему “интенданту”, что, усевшись поспокойней, обратился к “красивым хозяйкам” прося разрешить познакомить их с двумя “знатными чужестранцами”, приехавшими из Лондона и “совсем побежденными красотой артисток”.

Не ждя ответа, почтенный “интендант”, не допускавший и мысли о том, дабы его просьба могла быть не выполнена “его” артистками, встал с места и собственноручно отпер дверь уборной, впуская уже привычных нам британцев, низко склонившихся перед юными красавицами.

Маленькая Янте, очарованная любезностью и красотой лорда Дженнера, подсевшего к ней, принялась радостно щебетать. Бельская попросила позволения докончить сортировку посылок и писем, только что принесенных ей в уборную.

— Прошу вас, прошу вас, — поспешил ответить “интендант”. — Так, мы окажемся поверенными ваших тайн, красивая Геро, и определим имена ваших обожателей.

Юная артистка, без звучно радуясь, развязывала маленькую фарфоровую бонбоньерку, завернутую в папиросную бумагу и перевязанную лентой.

В бонбоньерке, вместо конфет, лежал прекрасный браслет, в виде золотой цепочки, застегнутой двумя громадными рубинами, окруженными алмазами. Прелестное лицо актрисы вспыхнуло. Резким жестом кинула она браслет на стол, но после этого, поразмыслив 60 секунд, развернула записку, лежавшую на дне бонбоньерки под браслетом, и скоро пробежала её.

Краска негодования сбежала с её лица; гневно сверкнувшие глаза приняли спокойное, легко насмешливое выражение.

— Доктор наук, — обратилась она к Мейлен. — Вы, думается, понимаете графа Вальдензее? По крайней мере, он ссылается на вас…

— Само собой разумеется, знаю, — отозвался тайный советник, с любопытством осматривая браслет и бонбоньерку. — Это весьма большой любитель и порядочный человек драматического мастерства.

— Вот прочтите, что он мне пишет. Соглашусь, его записка примирила меня с его подарком. Я верю, что он не желал обидеть меня и вправду отправил данный браслет так же совершенно верно, как отправил бы букет цветов… лишь “неувядающий”…

Но однако я не могу принять аналогичного подарка, не смотря на то, что мне и не хотелось бы обидеть человека, по-видимому, солидного.

Сообщите, доктор наук, что может стоить данный браслет?

— Право, я не знаток в этих вещах, но пологаю, что не дороже 800 гульденов. Именно это и обосновывает, что мой друг не желал вас обидеть, Ольга. При его достатке данный пустяк никакого значения иметь неимеетвозможности.

Он просто хотел, дабы вы сохранили воспоминание о вашем первом радостном выходе на сцену в Бург-театре.

— В случае если это так, я покину себе браслет на память, но отправлю от имени графа 800 гульденов в общество Красного Креста; вас же, доктор наук, попрошу передать вашему привычному, что мои средства не разрешают мне принимать подобные сувениры через чур довольно часто, и попросить его не присылать мне больше “неувядаемых” цветков, через чур дорогих для моего скромного состояния.

— Ответ, хорошее умного Соломона, — с чуть заметной насмешкой сказал барон Джевид, тогда как красивая Геро распечатывала письмо, из которого выпал на ковер кусок синеватой бумаги.

Его поднял граф Хохберг, к ногам которого он упал, и, разглядев обрезок, увидел с удивлением:

— Это что может значить, мадемуазель Ольга? Кто это отправляет вам разрезанный пополам билет в 1000 гульденов? Какая глупая шутка…

— Сообщите лучше, какая наглая наглость! — гневно тихо сказала артистка, комкая в руках толстый лист золотообрезной почтовой бумаги, от которого так и разило крепкими духами. — Представьте себе, ваше сиятельство, что эту половину банкового билета присылает мне барон Альфред Цвейфус с приглашением взять нехватающую часть билета на следующий день утром на его квартире, где он будет ожидать меня к завтраку…

— Остроумно! — радуясь, увидел барон Джевид.

— Ошибаетесь, барон! Эта наглость не только остроумна, но кроме того легко глупа… И понимаете из-за чего?

Вследствие того что я отвечу следующее. — Артистка скоро вынула из раскрытой шкатулки лист почтовой бумаги и карандаш и, наскоро написав три строки, протянула их Мейлену.

Доктор наук скоро пробежал глазами написанные строки и, звучно засмеявшись, прочел следующее:

“Безмерно тронутая любезностью барона Альфреда Цвейфуса, артистка Ольга Бельская столь же безмерно огорчена невозможностью принять его любезное предложение за неимением времени. Но она с особым наслаждением сохранит отправленный ей сувенир на память о щекотливом внимании г. барона”.

Неспециализированный хохот приветствовал остроумный ответ юный артистки, которая быстро положила записку в конверт и, позвав “одевальщицу”, отправила её передать записку привратнику для немедленного вручения по адресу.

Оба британца переглянулись. Но в эту 60 секунд раздался голос ассистента режиссера, напоминающий о скором финише перерыва, и артистка попросила “дорогих гостей” уйти, дабы разрешить ей приготовиться к четвертому акту.