V. пощечина шарлотте корде 3 страница

– И я кроме этого, – сообщил Аллиет.

– И я кроме этого, – сообщил аббат Мулль.

– И я кроме этого, – сообщил кавалер Ленуар.

– И я кроме этого, – сообщил я.

Милицейский бледная дама и комиссар не сообщили ничего: их это не интересовало.

– А, вы все против меня. Вот если бы кто-либо из вас был доктором…

– Но, врач, – возразил Ледрю, – вы понимаете, что я частично доктор.

– При таких условиях, – сообщил врач, – вы должны выяснить, что в том месте, где потеряна чувствительность, нет и страдания, а чувствительность заканчивается при рассечении позвоночного столба.

– А кто вам это сообщил? – задал вопрос Ледрю.

– Рассудок, линия забери!

– О, красивый ответ! Рассудок посоветовал судьям, каковые осудили Галилея, что Солнце вращается около Почвы, а Почва неподвижна? Рассудок доводит до глупости, мой дорогой врач.

Вы делали испытания над отрезанными головами?

– Нет, ни при каких обстоятельствах.

– Просматривали вы диссертацию Соммеринга? Просматривали протокол врача Сю? Просматривали заявление Эльхера?

– Нет.

– Но вы верите Гийотену, что его машина – наилучший, самый верный и самый быстрый и вместе с тем наименее болезненный метод лишения судьбы?

– Да, я так думаю.

– Ну! Вы ошибаетесь, мой дорогой приятель, вот и все.

– К примеру?

– Слушайте, врач, вы ссылаетесь на науку, и я буду сказать вам о науке. Поверьте, все мы знаем по этому предмету столько, что можем учавствовать в беседе.

Врач сделал жест, высказывающий сомнение.

– Ну, хорошо, вы позже и сами это осознаете.

Мы все подошли к Ледрю, и я, со своей стороны, стал жадно прислушиваться. Вопрос о казни при помощи веревки, меча либо яда меня неизменно весьма интересовал, как и вопросы милосердия.

Я самостоятельно занимался изучениями страданий, предшествующих смерти разнообразные, сопутствующих им и следующих за ними.

– Прекрасно, рассказываете, – сообщил врач недоверчивым тоном.

– Это легко доказать всякому, у кого имеется хотя бы мельчайшие представления о жизненных функциях отечественного тела, – продолжал Ледрю. – Чувствительность не уничтожается казнью, и мое предположение, врач, опирается не на догадки, а на факты.

– Укажите-ка эти факты…

– Вот они. Во-первых, центр ощущений находится в мозгу, не правда ли?

– Возможно.

– Проявления чувствительности смогут так как иметь место и при остановке кровообращения в мозгу, либо при временном его ослаблении, либо при частичном его нарушении.

– Вероятно.

– В случае если же центр чувствительности находится в мозгу, то казненный обязан осознавать себя , пока мозг сохраняет собственную жизненную силу.

– А какие конкретно доказательства?

– Да вот, Галлер в собственных «Элементах физики», том четвертый, страница тридцать пятая, говорит: «Отсеченная голова открыла глаза и наблюдала на меня сбоку, по причине того, что я прикоснулся пальцем спинной мозг».

– Но так как Галлер имел возможность ошибаться.

– Прекрасно, допустим, что он ошибался. Второй пример: на странице двести двадцать шестой Вейкард в «Философских искусствах» говорит: «Я видел, как шевелились губы человека, голова которого была отсечена».

– Хорошо-с, но шевелиться, дабы сказать…

– Подождите, мы дойдем до этого. Вот, имеете возможность поискать у Соммеринга. Он говорит: «Кое-какие доктора, мои коллеги, уверяли меня, что голова, отсеченная от туловища, скрежетала от боли зубами, и я уверен, что, если бы воздушное пространство циркулировал еще в органах речи, голова бы заговорила».

Итак, врач, – продолжал, бледнея, Ледрю, – я иду дальше Соммеринга: голова мне сказала.

Слышите – мне.

Мы все содрогнулись. Бледная женщина приподнялась в собственном кресле:

– Вам?

– Да, мне. Сообщите, что я сумасшедший?

– Линия забери! – вскрикнул врач. – Если вы уверяете, что вам самому…

– Говорю же вам, что это произошло со мной самим. Вы через чур вежливы, врач, не правда ли, дабы сообщить мне во целый голос, что я сумасшедший, но вы сообщите это про себя, а это так как решительно все равно.

– Ну прекрасно, продолжайте, – сообщил врач.

– Вам легко это сказать. А понимаете ли вы, что то, о чем вы просите меня поведать, я никому не говорил в течение тридцати семи лет с того времени, как это со мной произошло; понимаете ли вы, что я не ручаюсь за то, что не упаду в обморок, в то время, когда буду говорить вам, как эта отсеченная голова заговорила, как устремила на меня, умирая, последний взор?

Разговор становился все более и более увлекательным, а обстановка все более и более драматичной.

– Ну, Ледрю, соберитесь с мужеством, – сообщил Аллиет, – поведайте нам об этом.

– Поведайте-ка нам об этом, мой дорогой друг, – попросил и аббат Мулль.

– Поведайте, – поддержал его кавалер Ленуар.

– Сударь… – тихо сказала бледная женщина.

Я молчал, но и в моих глазах светилось любопытство.

– Необычно, – сообщил Ледрю, не отвечая нам и как бы говоря сам с собою, – необычно, как события воздействуют одно на второе! Вы понимаете, кто я? – обернулся Ледрю ко мне.

– Я знаю, сударь, – отвечал я, – что вы весьма образованный, умный человек, что вы задаете отличные обеды и что вы глава горадминистрации Фонтенэ.

Ледрю улыбнулся и кивком поблагодарил меня.

– Я говорю о моем происхождении, о моей жизни, – пояснил он.

– О вашем происхождении, сударь, мне ничего не известно, и вашей семьи я не знаю.

– Прекрасно, слушайте, я все вам поведаю, и, возможно, сама собою передастся вам и та история, которую вы желаете узнать и о которой я не решаюсь вам поведать.

Если она расскажется – прекрасно, вы ее выслушаете, если не расскажется – не просите меня больше ни о чем, значит, не хватило духу ее поведать.

Все расположились так, дабы эргономичнее было слушать. Гостиная, кстати, была в полной мере приспособлена для рассказов и преданий – громадная и мрачная из-за тяжелых занавесей и наступивших сумерек; углы были уже совсем загружены во мрак, в это же время как через окна и двери еще пробивались остатки света.

В одном из этих углов сидела бледная женщина. Ее тёмное платье терялось во мраке. Лишь голова, белокурая и неподвижная, светлела на подушке дивана.

Ледрю начал:

Я сын Комю, известного королевы и физика короля. Мой папа, которого из-за забавной клички причислили к шарлатанам и фиглярам, был ученый школы Вольта, Гальвани и Месмера. Он первый во Франции занимался электричеством и туманностями, устраивал математические и физические совещания при дворе.

Бедная Мария-Антуанетта, которую я, будучи ребенком, по приезде ее во Францию видел раз двадцать и которая довольно часто брала меня на руки и целовала, была безумно расположена к нему. На протяжении приезда собственного в тысяча семьсот семьдесят седьмом году Иосиф Второй заявил, что он не встречал никого занимательнее Комю.

Папа мой тогда наряду с другими занятиями занимался кроме этого отечественным воспитанием – моим и моего брата, он обучал нас естественным наукам, информировал нам массу сведений из области физики, гальванизма, магнетизма, каковые сейчас стали общим достоянием, но в то время составляли тайные привилегии немногих. Моего отца арестовали в девяносто третьем году за титул физика короля, но мне удалось высвободить его благодаря моим связям с монтаньярами.

Тогда мой папа поселился в этом самом доме, в котором живу сейчас я, и погиб тут в тысяча восемьсот седьмом году семидесяти шести лет от роду.

Сейчас обратимся ко мне.

Я сказал о моей связи с монтаньярами. Я был в дружбе с Жоржем Камилем и Дантоном Демуленом. Я знал Марата, но знал как доктора, а не как друга.

И все-таки я его знал. Благодаря этого знакомства, не смотря на то, что и весьма краткосрочного, в то время, когда мадемуазель Шарлотту Корде вели на эшафот, я решил находиться при ее казни.

– Я только что желал, – перебил его я, – поддержать вас в вашем споре с врачом Робером о сохранении жизнедеятельности, приведя в качестве доказательства историю Шарлотты Корде.

– Мы дойдем до этого факта, – прервал Ледрю, – разрешите мне рассказать. Я был очевидцем, – и вы имеете возможность мне верить. В два часа пополудни я занял место у статуи Свободы.

Было жарко, душно, небо предсказывало грозу.

И в четыре часа она разразилась. Говорят, что именно сейчас Шарлотта села в тележку.

Ее забрали из колонии в тот момент, в то время, когда юный живописец рисовал ее портрет. Ревнивая смерть не захотела, дабы что-либо сохранилось от девушки, кроме того портрет.

На полотне сделан был набросок головы, и – необычное дело! – в ту 60 секунд, в то время, когда вошел палач, живописец именно набрасывал то место шеи, по которому должно было пройти лезвие гильотины.

Молния блистала, шел ливень, гремел гром, но нет ничего, что могло разогнать любопытную толпу. Набережная, мосты, площади были запружены народом – шум толпы практически покрывал шум неба. Дамы, которых именовали энергичной кличкой «лакомка гильотины», преследовали ее проклятиями, и шум ругательств доносился до меня, как будто бы шум водопада.

Масса людей переживала уже задолго до появления осужденных. Наконец, как будто бы роковое судно, борющееся с волнами, показалась тележка, и я заметил осужденную, которой не знал и раньше ни при каких обстоятельствах не видел.

То была прекрасная женщина двадцати семи лет, с чудными глазами, с верной формы носом, с красиво очерченным ртом. Она стояла с поднятой головой, не вследствие того что желала высокомерно оглядывать толпу: ее руки связаны были позади, и она вынуждена была поднять голову. Ливень прекратил, но так как она простояла под дождем три четверти пути, то вода текла с нее и мокрое шерстяное платье обрисовывало ее очаровательную фигуру так, как словно бы она вышла из ванны.

Красная рубаха, которую надел на нее палач, придавала ей необычный вид и очень подчеркивала великолепие данной гордой, решительной головы. В то время, когда она подъехала к площади, ливень прекратил и луч солнца, прорвавшись между двух туч, осветил ее волосы, создав как будто бы бы ореол.

Клянусь вам, что не смотря на то, что эта женщина была убийцей и совершила правонарушение, действительно, во имя человечества, и не смотря на то, что я ненавидел это убийство, я не имел возможности бы тогда сообщить, был ли то апофеоз либо казнь. Она побледнела при виде эшафота; бледность особенно оттеняла красная рубаха, которая доходила до шеи; но она в тот же час же овладела собою и кончила тем, что повернулась к эшафоту и взглянуть на него радуясь.

Тележка остановилась. Шарлотта соскочила, не допустив, дабы ей помогли сойти; позже она встала по ступеням эшафота, скользким по окончании дождя. Она поднималась так не так долго осталось ждать, когда это разрешала ей протяженность волочившейся рубахи и связанные руки.

Она снова побледнела, почувствовав руку палача, что коснулся ее плеча, дабы сдернуть косынку, закрывавшую шею, но на данный момент же последняя ухмылка скрыла ее бледность и она сама, не разрешив привязать себя к позорной перекладине, в праздничном и практически весёлом порыве положила голову в страшное отверстие. Нож скользнул, голова отделилась от туловища, упала на платформу и подскочила.

И вот тогда, – слушайте, врач, слушайте и вы, поэт, – тогда один из ассистентов палача, по имени Легро, схватил голову за волосы и из низкого жажды подольститься к толпе дал ей пощечину. И вот от данной пощечины голова покраснела. Я видел это сам – не щека, а голова покраснела, слышите вы?

Не одна щека, по которой он ударил, а обе щеки покраснели одинаково – чувствительность жила в данной голове, она негодовала, что подверглась оскорблению, которое не входило в решение суда.

Народ видел, как покраснела голова. Народ принял сторону мертвой против живого, казненной против ее палача. Ту т же масса людей настойчиво попросила мести за гнусный поступок, в этот самый момент же подлец был передан жандармам, каковые отвели его в колонию.

Подождите, – сообщил Ледрю, увидев, что врач желает сказать, – подождите, это еще не все.

Мне хотелось узнать, что руководило этим человеком и побудило его совершить гнусный поступок. Я определил, где он содержится, попросил разрешения посетить его, взял это разрешение и отправился к нему в аббатство.

Решением суда революционного суда подлец присужден был к трем месяцам заключения в тюрьме. Он не имел возможности осознать, из-за чего его осудили за таковой обыденный поступок, какой он совершил.

Я задал вопрос, что побудило его совершить данный поступок.

– Что за вопрос! – сообщил Легро. – Я приверженец Марата; я наказал ее – во имя закона, а после этого я желал наказать ее и за себя.

– Неужто же вы не осознали, – настаивал я, – что, показав неуважение к смертной казни, вы совершили практически правонарушение?

– Ну вот еще! – возразил Легро, внимательно глядя на меня. – Неужто вы думаете, что они погибли, по причине того, что их гильотинировали?

– Само собой разумеется.

– Вот и видно, что вы не смотрите в корзину, в то время, когда они в том месте дружно; что вы не видите, как они ворочают глазами и скрежещут зубами в течение еще пяти мин. по окончании казни. Нам приходится каждые три месяца поменять корзину – до таковой степени они портят дно собственными зубами. Это, видите ли, куча голов аристократов, каковые не желают умирать, и я не удивился бы, если бы в один прекрасный день какая-нибудь из этих голов внезапно закричала бы: «Да здравствует король!»

Я определил тогда то, что желал знать. Я вышел, преследуемый одною мыслью: вправду ли эти головы жили ? И я решил убедиться в этом.

VI. Соланж

До тех пор пока Ледрю говорил, настала ночь. Гости в салоне казались тенями, не только немногословными, но и неподвижными. Все опасались, что Ледрю прервется, потому что все осознавали, что за этим ужасным рассказом прячется второй, еще более ужасный.

Мы опасались дышать, не то что сказать. Лишь врач открыл было рот, но я схватил его за руку, дабы помешать ему сказать, и он вправду промолчал.

Через пара секунд Ледрю продолжал:

– Я вышел из аббатства и стал было пересекать площадь Таран, дабы направиться на улицу Турнон, где я жил. Внезапно я услышал женский голос, кликавший на помощь. То не были преступники: было чуть ли десять часов вечера.

Я подбежал на угол площади, где раздался крик, и при свете луны, вышедшей из туч, заметил даму, отбивавшуюся от патруля санкюлотов.

Дама кроме этого встретилась со мной и, увидев по моему костюму, что я не совсем из народа, ринулась ко мне с криком:

– Да вот же Альберт, я его знаю. Он вам подтвердит, что я дочь тетки на данный момент, прачки.

В эту 60 секунд бедная дама, бледная и дрожащая, схватила меня за руку и вцепилась в нее так, как хватается утопающий за обломок доски.

– Пускай ты дочь тетки Ледье, это твое дело, но у тебя нет пропуска, и ты обязана пойти за нами на гауптвахту!

Дама стиснула мою руку. Я уловил в этом пожатии кошмар и просьбу. Я ее осознал.

Она назвала меня первым пришедшим ей в голову именем, и мне было нужно последовать ее примеру.

– Как, это вы, моя бедная Соланж! – сообщил я ей. – Что с вами произошло?

– А, вот видите, господа! – вскрикнула она.

– Мне думается, ты имела возможность бы сообщить: граждане.

– Послушайте, господин сержант, не моя вина, что я так говорю, – ответила женщина. – Моя мать трудилась у ответственных господ и приучила меня быть вежливой, и я усвоила эту, соглашусь, плохую привычку аристократов. Что же делать, господин сержант, в случае если я не могу от нее отвыкнуть?

В этом ответе звучала незаметная ирония, которую осознал лишь я. Я задавал себе вопрос, кто могла быть эта дама. Нереально было дать добро эту тайную.

Одно было без сомнений: она не была дочерью прачки.

– Что со мною произошло, гражданин Альберт? – ответила она. – Вот что произошло. Представьте себе, я отправилась отнести белье. Хозяйки не было дома, и мне было нужно ее ожидать, чтобы получить деньги. Линия побери! В теперешние времена каждому необходимы деньги.

Наступила ночь, а я, полагая возвратиться засветло, не забрала пропуска и попала к этим господам.

Простите, я желала сообщить, гражданам. Они поинтересовались у меня пропуск, а я сообщила, у меня его нет. Они желали отвести меня на гауптвахту – я начала кричать, и в то время как раз подошли вы, мой знакомый.

Сейчас я успокоилась.

Я сообщила себе: так как господин Альберт знает, что меня кличут Соланж, знает, что я дочь тетки Ледье, он поручится за меня, не правда ли, господин Альберт?

– Само собой разумеется, я ручаюсь за вас.

– Прекрасно, – сообщил глава патруля. – А кто за вас поручится, господин франт?

– Дантон. С тебя этого достаточно? Как вы думаете, он хороший патриот?

– А, в случае если Дантон за тебя ручается, то против этого возразить нечего.

– Вот-вот. Сейчас сутки совещания в клубе кордельеров, идем в том направлении.

– Идем, – сообщил сержант. – Граждане санкюлоты, вперед, марш!

Клуб кордельеров пребывал в ветхом монастыре кордельеров, на улице Обсерванс. Через 60 секунд мы дошли в том направлении. Подойдя к двери, я дотянулся страницу из моего портфеля, написал карандашом пара слов, передал сержанту и попросил его отнести записку Дантону; мы же остались под охраной патруля и капрала.

Сержант вошел в клуб и возвратился с Дантоном.

– Что это, – вскрикнул он, – тебя арестовали, тебя? Тебя, друга и моего друга Камиля! Тебя – лучшего из существующих республиканцев!

Разрешите, гражданин сержант, – прибавил он, обращаясь к главе санкюлотов, – я ручаюсь за него. Этого достаточно?

– Ты ручаешься за него. А кто поручится за нее? – возразил упорный сержант.

– За нее? О ком говоришь ты?

– Об данной даме, линия побери!

– За него, за нее, за всех, кто с ним, ты доволен?

– Да, я доволен, – сообщил сержант, – особенно доволен тем, что повидал тебя.

– А, линия забери! Это наслаждение я могу доставить тебе бесплатно. Наблюдай на меня какое количество желаешь, пока я с тобою.

– Благодарю. Отстаивай, как ты это делал до сих пор, интересы народа и будь уверен: народ тебе признателен.

– О да, само собой разумеется! Я на это рассчитываю! – сообщил Дантон.

– Можешь ты пожать мне руку? – продолжал сержант.

– Отчего же нет? – И Дантон подал ему руку.

– Да здравствует Дантон! – закричал сержант.

– Да здравствует Дантон! – вторил ему патруль.

И патруль ушел под командой собственного начальника. В десяти шагах он обернулся и, размахивая собственной красной шапкой, прокричал еще раз:

– Да здравствует Дантон!

И его люди повторили за ним данный возглас. Я желал поблагодарить Дантона, как внезапно его пара раз окликнули по имени из помещения клуба.

– Дантон! Дантон! – кричали голоса. – На трибуну!

– Прости, мой дорогой, – сообщил он мне, – ты слышишь? Жму твою руку и ухожу. Я подал сержанту правую руку, тебе подаю левую.

Кто знает, у добропорядочного патриота, возможно, чесотка.

И, повернувшись, сообщил:

– Иду! – Он сообщил это тем замечательным голосом, что поднимал и успокаивал бурную толпу на улице. – Иду, подождите!

Он ушел в помещение клуба, я остался у дверей наедине с незнакомкой.

– Сейчас, сударыня, – сообщил я, – куда проводить вас? Я к вашим услугам.

– К тетке Ледье, – ответила она со хохотом. – Вы так как понимаете, что она моя мать.

– Но где она живет, эта тетка Ледье?

– Улица Феру, двадцать четыре.

– Отправимся к тетке Ледье на улицу Феру, двадцать четыре.

Мы пошли по улице Фоссе-Монсие-ле-Пренс до улицы Фоссе-Сен-Жермен, позже по улице Пети-Лион, позже через площадь Сен-Сюльпис на улицу Феру. Всю дорогу мы молчали. Лишь сейчас при свете луны, которая взошла во всей собственной красе, я имел возможность прекрасно разглядеть собственную спутницу.

То была прелестная особа, лет двадцати либо двадцати двух, брюнетка с голубыми глазами, скорее умными, чем грустными; шнобель прямой и тонко очерчен; насмешливые губы, зубы как жемчуг; руки королевы, ножки ребенка – и все это кроме того в пошлом костюме тетки Ледье носило аристократический отпечаток, что и привело к храброго сержанта и его агрессивного патруля.

Мы подошли к двери, остановились и некое время без звучно наблюдали друг на друга.

– Ну, что вы мне сообщите, мой дорогой господин Альберт? – улыбнулась мне незнакомка.

– Желаю вам сообщить, моя дорогая мадемуазель Соланж, что не стоило видеться, дабы так не так долго осталось ждать расстаться.

– Прошу у вас тысячу извинений, но весьма стоило. Если бы я вас не встретила, меня отвели бы на гауптвахту, в том месте бы открыли, что я не дочь тетки Ледье, что я аристократка, и отрезали бы, возможно, голову.

– Итак, вы сознаетесь, что вы аристократка?

– Я ни в чем не сознаюсь.

– Прекрасно, сообщите мне, по крайней мере, ваше имя.

– Соланж.

– Вы же понимаете, я случайно назвал вас так, это не ваше настоящее имя.

– Ну что ж! Мне оно нравится, и я оставляю его за собою, для вас, по крайней мере.

– Для чего сохранять его для меня, в случае если мы больше не увидимся?

– Я этого не говорю. Я говорю лишь, что в случае если мы и увидимся, то вам совсем необязательно знать, как меня кличут. Я назвала вас Альбертом – так и именуйтесь, а я останусь Соланж.

– Прекрасно, пускай будет так, но послушайте меня, Соланж.

– Слушаю, Альберт, – отвечала она.

– Вы аристократка, не правда ли?

– Если бы я в этом и не созналась, вы это и сами определили бы, правильно? Значит, мое признание теряет суть.

– И вас преследуют вследствие того что вы аристократка?

– Что-то в этом роде.

– И вы прячетесь от преследований?

– На улице Феру, 24, у тетки Ледье, супруг которой был кучером у моего отца. Видите, у меня нет тайн от вас.

– А ваш папа?

– У меня нет тайн от вас, мой дорогой господин Альберт, пока дело касается меня, но тайны моего отца – не мои. Мой папа также прячется, выжидая случая, дабы эмигрировать. Вот все, что я могу вам сообщить.

– А вы, что вы думаете делать?

– Уехать с моим отцом, в случае если это будет вероятно. В случае если это окажется неосуществимым, то он уедет один, а я позже присоединюсь к нему.

– И сейчас вечером, в то время, когда вас арестовали, вы возвращались со свидания с отцом?

– Да, я возвращалась оттуда.

– Слушайте, дорогая Соланж…

– Я слушаю вас.

– Вы видели, что произошло сейчас вечером?

– Да, и это дало мне возможность убедиться в вашем положении.

– О, к сожалению, положение мое мало. Но же у меня имеется приятели.

– Я познакомилась сейчас с одним из них.

– И вы понимаете, что данный человек весьма влиятелен на данный момент.

– Вы имеете возможность воспользоваться этим влиянием и помочь бегству моего отца?

– Нет, я сохраню его для вас.

– А для моего отца?

– Для вашего отца у меня найдется второе средство.

– У вас имеется второе средство?! – вскрикнула Соланж, схватив меня за руки и тревожно всматриваясь в меня.

– В случае если я спасу вашего отца, сохраните ли вы хорошую память обо мне?

– О, я буду вам признательна всю мою жизнь.

И она сказала эти слова с восхитительным выражением, предполагающим будущую признательность.

После этого, взглянуть на меня умоляющим взглядом, задала вопрос:

– И вы этим удовлетворитесь?

– Да, – ответил я.

– Итак, я не совершила ошибку, у вас добропорядочное сердце. Благодарю вас от имени отца и от собственного имени и, если бы кроме того вам не удалось ничего сделать для меня в будущем, буду признательна вам за прошлое.

– В то время, когда мы увидимся, Соланж?

– А в то время, когда вам необходимо встретиться со мной?

– на следующий день, надеюсь, я смогу сказать вам кое-что приятное.

– Прекрасно! Увидимся на следующий день.

– Где?

– Тут, в случае если угодно.

– Тут, на улице?

– Боже мой! Вы видите, что это самое надёжное место. Вот уже полчаса, как мы болтаем у этих дверей, и никто еще тут не прошел.

– Отчего же мне не прийти к вам либо из-за чего вы не имеете возможность прийти ко мне?

– Оттого что если вы придете ко мне, то скомпрометируете тех хороших людей, каковые дали мне убежище, а вдруг я отправлюсь к вам, я скомпрометирую вас.

– Ну прекрасно! Я заберу пропуск у одной моей родственницы и передам его вам.

– Да, дабы гильотинировали вашу родственницу, в случае если я буду случайно арестована.

– Вы правы, я принесу вам пропуск на имя Соланж.

– Чудесно! Вы заметите, не так долго осталось ждать Соланж будет моим единственным, настоящим именем.

– В котором часу?

– В тот самый час, в то время, когда мы встретились сейчас. В десять часов, в случае если угодно.

– Прекрасно, в десять часов.

– А как мы встретимся?

– О, это нетрудно. В десять часов без пяти мин. вы подойдете к двери, в десять часов я выйду.

– Итак, на следующий день в десять часов, дорогая Соланж?

– на следующий день в десять часов, дорогой Альберт.

Я желал поцеловать ее руку, она подставила лоб.

На другой сутки вечером, в половине 10-го, я был на ее улице. В три четверти 10-го Соланж открыла дверь. Любой из нас явился раньше назначенного времени.

Я ринулся к ней навстречу.

– Я вижу, у вас хорошие вести, – сообщила она радуясь.

– Хорошие! Во-первых, вот вам пропуск.

– Во-первых, о моем отце… – И она оттолкнула пропуск.

– Ваш папа спасен, если он того захочет.

– Если он захочет, рассказываете вы? А что он обязан для этого сделать?

– Необходимо, дабы он доверился мне.

– Это уже сделано.

– Вы его видели?

– Да.

– Вы снова подвергали себя риску?

– А что же делать? Это необходимо, и Всевышний да хранит меня!

– Вы все сообщили вашему отцу?

– Я сообщила ему, что день назад вы спасли мне жизнь и на следующий день, возможно, спасете его жизнь.

– на следующий день, да, как раз на следующий день, если он захочет, я спасу ему жизнь.

– Как именно? Сообщите. Ну, рассказываете. Какой бы чудной была отечественная встреча, если бы все это удалось сделать!

– Лишь… – сообщил я нерешительно.

– Ну?

– Вам запрещено будет ехать с ним.

– Я же вам заявила, что мое ответ на данный счет уже принято.

– К тому же я уверен, что мало погодя я смогу дотянуться вам паспорт.

– Будем говорить о моем отце, а обо мне позже.

– Прекрасно! Я вам заявил, что у меня имеется приятели, не так ли?

– Да.

– Я видел одного из них.

– И что же?

– Вы понимаете этого человека по имени, его имя – гарантия храбрости, честности и лояльности.

– И это имя?

– Марсо.

– Господин Марсо?

– Да.

– Вы правы, в случае если данный человек давал слово, то он сдержит слово.

– Ну да, он давал слово.

– Боже! Какое счастье! Ну сообщите, что он давал слово?

– Он давал слово оказать помощь нам.

– Как именно?

– Весьма несложным. Клебер назначил его главнокомом западной армией. Он уезжает на следующий день вечером.

– на следующий день вечером? Но мы не успеем ничего приготовить!

– Нам нечего приготовлять.

– Я не осознаю.

– Он заберёт вашего отца с собой.

– Моего отца?!

– Да, в качестве секретаря. В то время, когда они приедут в Вандею, ваш папа даст честное слово, что не будет проходить службу в армиях, противостоящих Франции, а ночью перейдет в Вандейский лагерь. Из Вандеи он отправится в Бретань, а после этого в Англию.

Когда он устроится в Лондоне, он уведомит вас, я дотянусь вам паспорт, и вы отправитесь к нему в Лондон.

– на следующий день! – вскрикнула Соланж. – на следующий день мой папа уедет!

– Нам нельзя терять времени.

– Но папа не знает об этом.

– Предотвратите его.

– Сейчас вечером?

– Да, сейчас вечером.

– Но как это сделать сейчас, в данный час?

– У вас пропуск, и вот вам моя рука.

– Вправду, мой пропуск!

Я вручил его ей. Она положила его за корсаж.

– Сейчас вашу руку.

Я дал ей собственную руку, и мы отправились.

Мы дошли до площади Таран, другими словами до того места, где я встретил ее незадолго до.

– Подождите меня тут, – сообщила она.

Я поклонился и начал ждать.

Она провалилась сквозь землю за углом старого отеля «Матиньон». Через пятнадцать минут она возвратилась.

– Отправимся, папа желает повидаться с вами и поблагодарить вас.

Она забрала меня под руку, и мы пошли на улицу Гильом, против отеля «Мортемар».

Подойдя к дому, она вынула из кармана ключ, открыла мелкую боковую дверь, совершила меня во второй этаж и постучала условленным стуком.

Дверь открыл человек лет пятидесяти, одетый как рабочий-переплетчик.

– Сударь, – сообщил он, – Провидение отправило нам вас, и я наблюдаю на вас как на его посланца. Правда ли, что вы имеете возможность меня спасти, а основное, что вы желаете меня спасти?

Я все поведал ему. Я заявил, что Марсо поручил мне привести его к нему в качестве секретаря и требует от него только обещания: не сражаться против Франции.

– Я с радостью даю вам это обещание и повторю его ему.

– Благодарю вас от его и моего имени.

– Но в то время, когда уезжает Марсо?

– на следующий день.

– Отправиться к нему я обязан этой ночью?

– В то время, когда вам будет угодно. Он ожидает вас.

дочь и Отец переглянулись.

– Полагаю, папа, что было бы разумнее отправиться к нему сейчас вечером, – сообщила Соланж.

– Прекрасно. Но в случае если меня остановят, у меня нет пропуска.

– Вот вам мой пропуск.

– А вы?

– О, меня знают.

– Где живет Марсо?

– По Университетской улице, сорок, у сестры собственной, мадемуазель Дегравье-Марсо.

– Вы отправитесь со мной?

– Я отправлюсь за вами, дабы, в то время, когда вы войдете в дом, отвести мадемуазель к себе.

– А как определит Марсо, что я как раз то лицо, о котором вы говорили?

– Вы передадите ему эту трехцветную кокарду как символ признательности.

– А чем я могу отблагодарить моего спасителя?

– Вы предоставите мне спасение вашей дочери, как она вверила мне ваше спасение.

– Идем!

Он надел шляпу и потушил пламя.

Мы спустились при свете луны, светившей в окна лестницы.

У двери он забрал под руку дочь и по улице Сен-Пьер направился на Университетскую. Я шел позади в десяти шагах.

Мы дошли до дома номер сорок, никого не встретив. Я подошел к ним.

– Это хорошее предзнаменование, – сообщил я. – Сейчас желаете ли вы, дабы я подождал либо дабы я отправился с вами?

– Нет, не компрометируйте себя больше; ожидайте мою дочь тут.

V. пощечина шарлотте корде 3 страница

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся: