Е годы (1830–1837). болдинские осени 1830 и 1833 годов 3 страница

Каменноостровский цикл (1836).Так как все стихотворения, не считая «Странника», написаны в 1836 г. и в одном месте, то естественна общность положенных в их базу поэтических правил. Все стихотворения являются новый этап в лирическом творчестве Пушкина, характеризующийся тем, что религиозный символизм наполняется личным содержанием, и, наоборот, личное содержание понимается в свете религиозных образов и идей. В следствии этого между стихотворениями прослеживается глубокая внутренняя сообщение – их темы, идеи, образы, знаки пересекаются, их мотивы перекликаются и взаимно обогащают друг друга.

Так, тема греха, его спасения и искупления решается в стихотворениях «Странник», «Зря я бежал к сионским высотам…», «Отцы жены и пустынники непорочны…», «Подражание итальянскому». Противопоставление власти духовной и мирской власти стало темой стихотворений «Мирская власть», «Из Пиндемонти» и «Я монумент себе воздвиг нерукотворный…». Тема духовной жажды пронизывает стихотворения «Странник» и «Я монумент себе воздвиг нерукотворный…».

Наконец, тема общечеловеческого и личного исторического бессмертия образовывает предмет размышлений в стихотворениях «В то время, когда за городом, задумчив, я брожу…» и «Я монумент себе воздвиг нерукотворный…».

«Странник» (1835).В этом стихотворении Пушкина привлек неизменно звучавший в его лирике («Пророк») и особенно обострившийся сейчас мотив духовной жажды как определяющей поведение человека, его жизненный путь и внутренние искания. Сходную тему Пушкин отыскал у британского писателя Джона Беньяна в его известной книге «Путь паломника». Он переложил лишь начало книги, где рассказывается о человеке, что под влиянием поразившей его мысли о безнравственности людской бытия бежит из дома.

Центральная мысль стихотворения – мысль духовно-религиозного кризиса, разрешение которого пребывает в уходе от безнравственной судьбы и вступлении на духовный путь, снабжающий обретение подлинного смысла бытия. На данной земле в воображении странника появляются апокалиптические мотивы. Они связаны с понятием об неспециализированном грехе всего человечества и о личном грехе – страдании уязвленной совести.

У Пушкина преобладает идея о личном грехе, сознание которого выступает прозрением, внушенным более чем.

Очень важно, что духовная жажда сопряжена, во-первых, с неизбежным разрывом с прошлым окружением, с бегством, с вынужденным одиночеством и с изгнанием; во-вторых, она требует помощи более чем, потому что одинокий и находящийся в состоянии душевного кризиса человек опасается смерти, «суда загробного» и сам неимеетвозможности отыскать подлинный путь духовного восстановления, спасения, не в силах преодолеть собственный «жребий злобный». Внутренний голос подсказывает страннику, что он обязан бежать, но решение он принимает по окончании встречи с юношей, просматривающим книгу (Евангелие). парень, «даль указуя перстом», открыл некоторый (священный) свет, источник которого неизъясним. Благодаря «ассистенту», «прозрел» и странник:

Я оком начал глядеть болезненно отверстым,

Как от бельма доктором избавленный слепец.

«Я вижу некоторый свет», – сообщил я наконец.

По окончании напутствия парня, что укрепил волю и веру странника, нет ничего, что может уклонить его от избранного, снова полученного жизненно-духовного пути. Душевный кризис разрешился, и странник устремился к «тесным вратам» спасенья. Духовное содержание судьбы, так, мыслится подлинным методом человечества и человека.

И в этом заключен верховный сакральный суть.

«Подражание итальянскому» (1836).В этом стихотворении кроме этого развернута тема греха. Оно представляет собой вольное подражание сонету об Иуде итальянского поэта Фр. Джанни, переведенному на французский Антони Дешаном.

Стилистические изюминки стихотворения разъясняются задачей воссоздания библейского сюжета. Пушкин стремился к архаизации поэтического словесного состава, употребляя библейские метафорические образы («гортань геенны гладной»), неполногласные формы («древа», «гладной»), стяжения («дхнул») и славянизмы («лобзанием»). Вместе с тем история поведана иронически: она ассоциируется с другим сюжетом – о воскресении Христа.

Как и Христос, Иуда оживает, но посредством сатаны.

По мысли Пушкина, грех неизменно непременно наказывается, по причине того, что в мире существует нравственное равновесие. Будучи нарушенным, оно всегда восстанавливается, причем моральное возмездие довольно часто возвращается к безбожнику тем же методом. Нравственная гармония – столь же непреложный закон бытия, лежащий в его фундаменте, как и гармония эстетическая.

Чтобы преодолеть грех в себе и подняться на путь религиозно-духовного спасения, необходимо укрепить веру и силу духа. Сам человек ввиду слабости не в силах победить грех и потому ему нужна помощь Всевышнего, что отправляет жаждущему истины ангела, апостола либо молитву, сочиненную святым. Среди глубоких лирических признаний, которые связаны с темой греха, обретением нравственной стойкости и рвением к очищению совести стало переложение молитвы св.

Ефрема Сирина[140].

«Отцы девы и пустынники непорочны…» (1836).Стих предназначалось для каменноостровского религиозно-философского цикла и было написано в сутки церковной памяти жены-мироносицы св. Марии Магдалины. Текст композиционно делится на две части – авторское лирическое рассуждение о воодушевляющей молитве и переложение молитвы св.

Ефрема Сирина[141].

Пушкин сперва пишет о собственном отношении к молитве и о том идеале, что воодушевлял «отцов жён и пустынников непорочных»:

Чтобы сердцем возлетать во области заочны,

Чтобы усиливать его средь битв и дольных бурь…

Поэт направляться той же традиции: высокие устремления довольно часто подвергаются нападкам и кажутся неисполнимыми «средь битв и дольних бурь»; дабы этого не произошло, дабы не поступиться совершенствами и не предать их, нужно усиливать «сердце», дух, нравственные эмоции:

Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неизвестной силой…

Сила, заключенная в молитве, неземная, неизъяснимая, пришедшая более чем, но взявшая материальное выражение в словах, звуках и наделенная мощью, усиливающей дух.

Потом Пушкин перелагает текст молитвы. Она насчитывает семь стихов, и поэт, переводя ее на русский язык, не отступает от канона, от принятого традицией устойчивого порядка. Единственное отступление – о «любоначалии», т. е. о мирской власти: в тексте молитвы нет относящегося к «любоначалию» эпитета «змеи сокрытой этот», мотива, связанного с дьявольским наущением.

Пушкин ополчился тут против досаждавшей ему власти, погрязшей в грехах.

Переводя молитву, Пушкин выделил общечеловеческий суть и придал ей персональный. Совесть его потребовала прощения, разрешения от грехов методом самовоспитания с непременной помощью Всевышнего. Пушкинская этика включала христианское сознание безнравственности и идею гармонии хороша и красоты, которую всей собственной судьбой и всем своим творчеством утверждал поэт.

При переводе перед Пушкиным поднялись серьёзные стилистические неприятности. В частности, русская поэтическая культура начала XIX в. не была нерасторжимо связана с религиозным контекстом, и поэтическое словоупотребление отличалось от словоупотребления в религиозных, церковнославянских текстах.

К примеру, слово праздный в поэзии было окрашено сугубо положительно и сочеталось в большинстве случаев с эпитетами радостная, легкомысленная, радостная, в то время как в религиозных текстах оно несовместимо с проповедуемой идеей аскетизма и окрашено отрицательно: «Дух праздности унылой…». Праздность неотделима от уныния. Пушкин блистательно вышел из затруднений и сумел слить религиозное содержание с традиционно поэтическим, характерным для светской культуры.

То же характерно и для стихотворения «Из Пиндемонти». В строке «Дивясь божественным природы красотам…» совмещено представление о божественном происхождении природы и верховная степень ее совершенства для культурного человека. Наряду с этим Пушкин передал боговдохновенность красивой природы в глазах религиозно настроенного человека, сакральность и восторженное приятие идеальных красот природы лирическим храбрецом-поэтом.

«Мирская власть» (1836).С темой греха, его духовной и преодоления стойкости человека связано противостояние власти духа и мирской власти, царства духа и царства кесаря.

Предлогом к написанию стихотворения «Мирская власть» послужил следующий факт: в Страстную пятницу в Казанском соборе Санкт-Петербурге у плащаницы ставили часовых. Пушкин счел это кощунством. Земная власть превышает собственные не сильный силы, вмешиваясь в обряд таинства, которое ей недоступно.

Замечая за ненужным вмешательством, поэт испытывает недоумение и горечь, доходящее до сарказма, по причине того, что высокое содержание священного действа опошлено и его божественный суть принижен.

Мирская власть обвиняется не только в кощунственном искажении смысла религиозного обряда, но и в том, что она отказывает «несложному народу» в причастности к духовному содержанию общечеловеческой судьбе и вместо социального и духовного мира сеет раздор между «простым» народом «и господами», т. е. поступает не в духе Священного Писания, а наперекор ему, извращая учение Спасителя. Эта коренная противоположность между властью мирской и властью духовной, властью фальшивой и властью подлинной четко выражена и в других стихотворениях Пушкина 1830-х годов.

«Из Пиндемонти» (1836).На этом философско-религиозном фоне четко проступает личная позиция Пушкина в его отношении к мирской и духовной власти. В стихотворении «Из Пиндемонти» (заголовок фиктивен) поэт отрицает совокупность социальных политических институтов и ролей всех существующих в его время режимов, в которых так или иначе закреплена связь между общества и человека, от страны.

Раньше Пушкину было не безразлично, от кого зависеть – от царя (самодержавие) либо от народа (парламентская республика), как не равнодушен он был относительно цензуры и желал решать серьёзные национальные дела, хотя быть приближенным к престолу в качестве наперсника государя и бескорыстного советчика. Сейчас все изменилось: Пушкин заключил, что ценности, выработанные мирской властью в различных государствах и характерные различным формам правления, одинаково чужды коренным заинтересованностям человека.

Сейчас Пушкин уверен в том, что отсутствие политической и социальной свободы – меньшее зло, чем отсутствие свободы личной. В этом сказалось глубокое разочарование итогами послереволюционной эры и историческим развитием современной поэту России. Мирская власть везде и везде попирает права личности и в сущности собственной античеловечна, антигуманна, направлена на подавление духовных устремлений личности.

Пушкин вскрывает основное несоответствие – не между совокупностями правления, а между человеком и мирской властью, личностью и земной властью. Приемлема только такая власть, которая положит принцип человечности, принцип человечности в базу идеи страны и в базу политики. Не человек для страны, а государство для человека.

В базе политики должны лежать сущностные интересы личности (человек – цель политики).

В соответствии с данной «программой» выстраиваются подлинные гуманистические сокровища и именуются настоящие права личности: свобода переживаний и мыслей, независимость суждений, презрение и бескорыстие к искательству наград и чинов, возможность свободного странствования, свободного общения с природой и удовольствие мастерством. Основное во всей «программе» – полная полная духовная и личная независимость свобода, удовольствие созданиями и богатствами природы человеческого духа.

Эти права личности обязана обеспечить мирская власть. Было бы небрежно и неверно предполагать, что Пушкин имел в виду индивидуалистическое отчуждение личности от общества и анархическое своеволие как принцип ее поведения. Обращение в стихотворении идет об подлинных и хороших сокровищах значения и общечеловеческого масштаба.

В случае если мирская власть станет человечной, доброй, то и у человека отпадает желание отгородиться от таковой власти и быть ей чуждым, также как и противопоставить обществу личную свободу.

«В то время, когда за городом, задумчив, я брожу…» (1836).В связи с причастностью к власти мирской и власти духовной решается и тема бессмертия. С целью этого Пушкин в стихотворении «В то время, когда за городом, задумчив, я брожу…» обращается к традиции кладбищенской элегии, в частности к «Сельскому кладбищу» Жуковского. В отличие от Жуковского, что, за Греем, обрисовывал деревенское, крестьянское кладбище, Пушкин сравнил два кладбища – городское, публичное и родовое, вотчинное, помещичье-усадебное.

Городское кладбище повторяет образ мирской суеты: в захоронениях, надгробных монументах, на плитах и в надписях – та же пошлость, та же корысть, то же лицемерие, та же жадность наровне с отсутствием и помпезностью вкуса, что были в реальности усопших жителей. Тут все говорит о мнимых заслугах, ханжестве, продажной любви, об унижении людской преимущества и полном неуважении к покою дремлющих:

Такие смутные мне мысли все наводит,

Что злое на меня уныние находит.

мрачный тон и Горький, которым раскрывается стих, сменяется, как это ни парадоксально, бодрым, жизнеутверждающим, в то время, когда поэт вспоминает о кладбище родовом:

Но как же любо мне

Осеннею иногда, в вечерней тишине,

В деревне посещать кладбище родовое,

Где спят мертвые в праздничном покое. …

Деревенское, родовое, вотчинное кладбище противопоставлено муниципальному во всем: вместо рассеянных везде показателей суеты – праздничный покой, приличествующий сну мертвых, вместо украшенных могил – «неукрашенные», вместо сгрудившихся захоронений – простор, воля, широта, вместо «нелепых выдумок» «недорогого резца» – благородство и простота «камней вековых», вместо «могил склизких» – «желтый мох», вместо ложных чувств и всевозможных условностей – свобода от условностей, от деспотической опеки проявления подлинной скорби («с молитвой и со вздохом»). Всеми этими чертами родовое кладбище ближе сердцу поэта. В нем заключена славная и грустная будущее культурного слоя нации – древнего, аристократического дворянства, к которому принадлежал поэт и которое сейчас, как осознавал Пушкин, утрачивало собственный господствующее социальное и имущественное положение.

Подчеркивая естественность родового упокоения, его близость к природе, Пушкин нежданно поднимается над «злым… унынием» и завершает элегию не грустной, а жизнеутверждающей нотой: над родовым, вотчинным кладбищем, в отличие от кладбища муниципального, где все подвержено тлению, веет дух судьбы. Над «серьёзными гробами», храня их покой, «колеблясь и шумя», «стоит… дуб» – знак бессмертия. Жизнь не угасла, и род не предан забвению.

Подобно теме бессмертия рода решается и тема личного бессмертия, которая связана с поэтическим призванием.

«Я монумент себе воздвиг нерукотворный…» (1836).Стих написано в традиции горацианской оды и восходит к оде Горация «К Мельпомене», откуда забран эпиграф – «Exegi monu-mentum» («Я воздвиг монумент»). Тема поэтического бессмертия была подхвачена в русской поэзии Ломоносовым («Я символ бессмертия себе воздвигнул…»), Державиным («Монумент» – «Я монумент себе воздвиг прекрасный, вечный…»), В.В.

Капнистом («Монумент Горация» – «Я монумент себе воздвигнул долговечной…» и «Се монумент воздвигнут мною…»), А.Х. Востоковым («К Мельпомене» – «Крепче меди себе создал я монумент…») и С.А. Тучковым («Слава его стихов бессмертна» – «Я монумент себе поставил…»)[142].

В первой строфе расставлены все главные константы:

Я монумент себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастет народная тропа,

Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столпа.

В отличие от вторых поэтов Пушкин сразу же информирует о духовной, а не материальной природе памятника[143]. Монументу, созданному рукотворно, противостоит «монумент нерукотворный», воздвигнутый духом и душой. А так как, в соответствии с религиозным представлениям, душа и дух не умирают со смертью человека, то «монумент нерукотворный», в отличие от монумента рукотворного, – всегда живой, бессмертный.

Слово нерукотворный употребляется в религиозных текстах и свидетельствует созданный, сотворенный Всевышним, не созданный и не могущий быть созданным руками людей. С ним совместно входят понятия, освященные религией: «душа в заветной лире», «прах», «тленье». Рядом с ними оживает древняя, римская поэтическая традиция с ее темой посмертной славы, поэтического бессмертия («славен», «подлунный мир», «пиит»).

В этом религиозно-светском смысле направляться осознавать целый текст.

Тут имеется в виду, что творческим бесплатно наделен поэт – земной человек, ставший избранником Всевышнего. Следовательно, поэзия – творческий феномен божественного и земного происхождения, причем основное начало в ней – божественное, духовное, талантливое преобразовать земное и придать ему новый статус. поэзия и Поэт – посредники между землёй и небом, между народом и Богом.

Они несут божественную красоту и божественную истину в земной мир и одухотворяют его. Исходя из этого монумент – это поэзия, «душа в заветной лире». Он воздвигнут поэтом всей его духовной судьбой и всей его судьбой избранника.

Припадая к нему, народ через поэзию попадает к «божественным» – явленным и духовным «красотам», причащаясь божественной истине.

Между Всевышним, народом и поэтом существует согласие, гармония.

Вторые две строки первой строфы противопоставляют мирской власти духовную и божественную сущность природу монумента, поэзии и «народной тропы». Монумент его поэзии и поэту выше материально монумента – «Александрийского столпа», знака некогда могущественной, а сейчас уже погибшей империи, стёртой в пух и прах, символа земной, мирской власти[144]. Александрийский столп свидетельствует рукотворный монумент земной, мирской власти, которая сама себя обожествила.

Следующая, вторая, строфа посвящена бессмертию поэта:

Нет, целый я не погибну – душа в заветной лире

Мой прав переживет и тленья убежит —

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

Тут характерно для Пушкина представление о человеке, совпадающее с религиозным, в котором при жизни примирены смертное тело, «прах», бессмертная душа и тлен. Но в отличие от религиозного представления душа бессмертна не в собственной, а в поэтической ипостаси – «душа в заветной лире». В противном случае говоря, лишь та часть личности бессмертна, которая конкретно связана с божественным избранием.

Наряду с этим она пребудет бессмертной не на небе лишь, как это трактуется ортодоксальной религией, а на земле, «в подлунном мире». Монумент поэзии и поэту охраняется Всевышним, по причине того, что поэзия, творческий дар – символ присутствия Его духа. «Душа в заветной лире» «тленья убежит» тут, вопреки тому, что на земле все преходяще и нет ничего, что всегда. Оказывается, то, что явлено миру как боговдохновенное творение, не умирает и остается жить навечно.

Вместо тела, смертной формы земного человека, душа обретает новую, бессмертную форму – заветную лиру. Именно это превращение, замена тела заветной лирой – одно из условий земной рождения и славы повсеместного слуха. Второе непременное условие – жизнь хотя бы одного «пиита».

Это нужно вследствие того что «пиит» – также божественный избранник, через которого «подлунный мир» приобщается к истине, красоте и добру. «Душа в заветной лире» не умирает, пока звучит вторая заветная лира, находящеяся в собствености второй, но божественно-родственной, избранной душе. Значит, духовная власть поэзии на земле долговечнее мирской власти, которая лишена божественного происхождения, не смотря на то, что она желает внушить это миру. Мирская власть – не божественно бессмертная власть.

Раз так, то ей нельзя покоряться. Это не прощаемый грех. Действительно божественная и бессмертная власть – Всевышним эта естественно-природная.

От уверенности в том, что «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой» (третья строфа), Пушкин обращается к внутреннему содержанию собственной поэзии:

И продолжительно буду тем любезен я народу,

Что эмоции хорошие я лирой пробуждал,

Что в мой ожесточённый век восславил я милость

и свободу к падшим призывал.

На первый замысел тут поставлены «эмоции хорошие», «милость» и «свобода», т. е. все главные содержательные идеи пушкинского творчества, исходящие из внутренних потребностей личности поэта. Пробуждение эмоций хороших сопряжено с прославлением личной свободы (см. стих «Из Пиндемонти») и с просьбой к милости, направленным влияниям.

Поэт делает христианина и миссию избранника – требует показать «милость к падшим», т. е. помиловать, даровать прощение оступившимся, совершившим неточность. Все другие выражения – «любезен я народу», «эмоции хорошие», «восславил я свободу» также несут в себе расширенное, светское и христианское содержание.

Основное свойство «заветной лиры» – человечность, человечность, рвение побудить мирскую власть уважать личность в соответствии с общечеловеческими и религиозными сокровищами, поставить интересы человека выше социальных и иных преходящих мыслей. Очеловечить «ожесточённый век» и приблизить те времена, в то время, когда в базу политики будет положен принцип человечности либо в то время, когда человечность станет политическим принципом, – вот идеал Пушкина, вот цель его поэзии.

Данный идеал и эта цель не есть достояние Пушкина и личное изобретение. Они изначально свойственны «поэту» и музе, по причине того, что предначертаны более чем:

Веленью Божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца;

клевету и Хвалу приемли равнодушно,

И не оспоривай дурака.

Задача поэта пребывает в том, дабы не склониться на фальшивый путь, а следовать по предустановленной Всевышним дороге. Поэтическое послушание Всевышнему тут род религиозного послушания.

Поэт – в какой-то степени необычный послушник, совершающий собственный подвиг служения Всевышнему; и мирские почести («венец» – слово, содержащее явный намек на царскую власть, «хвала»), и мирские досады («обида», «клевета») не должны задевать поэта-избранника как раз вследствие того что он – избранник, подчиняющийся подлинной воле – воле Творца. Все, кто этого не знают, – «дураки», непосвященные.

Их не требуется осуждать, обличать, наказывать либо смеяться над ними, – с ними не требуется спорить, а должно стоически пребывать в собственной правоте и хранить ее. Следовательно, непокорность мирской власти, заявленная в начале стихотворения, свидетельствует послушание Всевышнему, а быть послушным «веленью Божию» с необходимостью требует непокорности мирской власти. Как раз монархическая власть вопреки учению Христа пробовала обожествить себя.

Значит, она и имеется лжерелигия, попирающая настоящую свободу.

В этом смысле быть послушной «веленью Божию» равносильно для музы быть непокорной и свободной. Из этого понятно, из-за чего те же черты переданы и поэзии памятнику и нерукотворному поэту. Но, выполняя «веленье Божие», поэт свободен от служения земной «пользе».

Так мирская власть лишается ореола святости, а поэзия обретает преимущество причастности к Божественному священнодействию.

Пушкин в стихотворении метафорически сообщил о том, что вечная память народа пребывает в усвоение сотворенного поэтического слова, в котором живет «душа в заветной лире». Эти размышления о личном бессмертии связаны с социальной, с общечеловеческой и с христианской этикой. Он сообщил в стихотворении о том, что не власть и сила дают бессмертие, а культура и дух.

Жанр оды, соединивший в античном мире и в русской поэзии XVIII в. судьбу империи, судьбу мирской власти с поэзией, сейчас разрывает эти понятия и соединяет судьбу поэзии с личной свободой и с идеей человечности. В последней строфе Пушкин употребил будущее время. Обращение у него идет не о далеком будущем, а о ближайшем.

Это указывает, что поэт не думал о близкой смерти и не считал, словно бы его творческий путь закончен.

Кроме бессмертных лирических философско-религиозных произведений, в первой половине тридцатых годов девятнцадцатого века закончен роман «Евгений Онегин», и в течение 1830–1834 гг. были созданы баллады, сказки, поэмы, повести, романы.

Баллада

Поэт сочинил только пара баллад. В 1833 г. Пушкин перевел балладу Мицкевича «Будрыс и его сыновья» , переложил историческую балладу «Воевода»,а несколькими месяцами раньше написал уникальную балладу «Гусар».Обе последние баллады ироничны: классические балладные сюжеты в них перелицованы.

Возвратившийся из похода воевода застал жену ночью с бывшим ее поклонником и решил ее убить. Но пуля его слуги, молодого хлопца, сразила не обидчика-любовника, а самого воеводу. Вопреки балладной традиции любовники избежали наказания, в то время как приобретший жену за серебро воевода поплатился судьбой.

В балладе «Гусар» рассказывается, в отличие от баллады «Воевода», о событиях нашей жизни. Пушкин погружает читателя в быт простых людей, рисует их обычаи и нравы, вводит сказочные сюжеты. Обращение главного храбреца, воина-гусара, пестрит грубоватыми выражениями, народными оборотами, поговорками и пословицами («Ты, хлопец, возможно, не трус, Да глуп, а мы видали виды»).

Вся баллада – сценка из народной судьбы. Бывалый гусар, обожавший прихвастнуть, говорит наивным, простоватым слушателям о придуманном приключении, произошедшем с ним на постое. Место действия недалеко от Киева, «около Днепра» выбрано не просто так: русская фантастическая повесть («Киевские колдуньи» О. Сомова, «Вечера на хуторе недалеко от Диканьки» Н. Гоголя и др.) довольно часто изображала Днепр сборищем всякой нечисти и ведьм.

Вымысел гусара полон обычных балладных подробностей.

Введя в балладу фантастику, Пушкин совсем ее переосмыслил: фантастика – не следствие действия потусторонних и необъяснимых сил, а итог выдумки храбреца-рассказчика, стремящегося позабавить слушателей и вместе с тем в удачном свете представить себя, не скрывая одновременно с этим в качестве причины собственной оплошности («бес попутал, видно»). Гусар, как национальный герой, находит выход, не унижающий его. Пушкин соединил в стихотворении приз