Л.п. карсавин о роли психологического фактора в постижении истории

Современная социогуманитаристика увлечена проблемами самоопределения и самопознания, исходя из этого часто принимает себя как антитезу хорошему знанию, первооткрывательницу в области символизма, мистики, поведенческих стереотипов различных уровней (от сферы высокой политики до бытовой повседневности), интеллектуальной и социальной истории. В это же время активное становление фактически всех современных областей социогуманитарного знания приходится на 1830–1970-е гг.

То, что социогуманитаристика предела ХХ–ХХI вв. принимает (особенно в Российской Федерации) как собственный изобретение, на практике довольно часто есть следствием несложного трансформации соотношения научных парадигм. Современная социогуманитаристика по-новому сформулировала для себя последовательность научных задач и начала готовить материал для синтеза, делая ставку на образное мышление чаще, чем на рациональное. Но еще на рубеже XIX и ХХ вв. определилось, что методика социогуманитарного синтеза при всех собственных отличиях от естественнонаучных обобщений лежит однако в русле междисциплинарной кооперации и системного анализа.

Примером логики методологических поисков системного осмысления истории может служить трактовка психотерапевтического в историософии и конкретно-исторических изучениях гениального историка первой половины ХХ в. медиевиста Льва Платоновича Карсавина (1882–1952 гг.). Его личность начала привлекать внимание отечественных исследователей только с конца 1980-х гг.[8] Его «Философия истории» до сих пор не заняла подобающего ей места в отечественной исторической науке.

Осмысление всей глубины карсавинской историософии еще в первых рядах. Потом обращение отправится об одной стороне его концепции истории – о роли психотерапевтического фактора как организующего момента карсавинских историософских размышлений.

Карсавинская концепция истории весьма близка современным трактовкам содержания и сущности исторического знания[9]. Она стала ответом на потребность научного осмысления вопроса о сущности людской индивидуальности. Неудивительно, что карсавинская историософия складывалась в контексте дебатов о том, что такое психология как наука и как можно понять психологию индивидуума либо социальной группы (наций и классов а также) в ходе изучения культуры.

Со второй трети ХIХ в. историки принимали в тех спорах самое деятельное участие.

Границы дискурсивного поля научных дебатов второй трети ХIХ в. очерчивались проблемами личного и коллективного самосознания, государства и взаимоотношений личности, искусства и природы интеллекта, соотношения истории культуры и политической истории, природы народной человеческой индивидуальности и души. Уже к 1870-м гг. определились и узловые научные неприятности – соотношение естественных наук и наук о духе (их все чаще именовали науками, а позже наукой о культуре), развития и понятия эволюции, роль социального и психологического в жизни людского общежития, будущее идеи прогресса.

Научное сообщество стало четко осознавать сообщение поставленной проблематики с потребностью европейского общества в становлении новых форм личной и коллективной идентичности, с формированием национального сознания. В Российской Федерации европейским ощущало себя образованное общество, приобретавшее образование (кроме того духовное!) по европейскому типу. Его фундаментом становилась основательная языковая подготовка, предполагавшая владение несколькими современными языками и древними.

Не обращая внимания на то что многие русские интеллектуалы не считали городскую культуру вершиной прогресса, сферой приложения европейской образованности становилась в основном городская судьба с ее многообразием формальных и неформальных связей.

Грамотный элита русского общества взяла на себя лидерство в формировании национального самосознания. К 1860-м гг. в отечественном национальном перемещении главной оппозицией стала борьба двух векторов – прозападного утилитаризма, снабжавшего стране ускоренную модернизацию (прежде всего технологическую), и праславянского романтизма, ориентированного на сохранение самобытности русском культуры, ее нерастворимость в обезличивающей культуре надвигавшейся глобализации.

Приверженцы каждого направления развития русского страны апеллировали к естественному праву. Одни видели его реализацию в свободе личностной инициативы и развитии либеральных демократических принципов и идей людского общежития, другие – в сохранении классического уклада сельской судьбе и его носителя, «естественного человека»[10] – деревенского помещика, живущего в гармонии с мужиками. Впредь до 1880-х гг. в интеллектуальной судьбе это противостояние стало актуальным как спор «славянофилов» и «западников», но их оппозиция была только видимой частью айсберга противоречий, пронизавших российское общество[11].

Современники предела ХIХ и ХХ столетий стали понимать относительность славянофилов и «долговременного» противостояния «западников», то ослабевавшего, то обострявшегося снова. Известность взял афоризм властителя дум демократически настроенной воспитателя и молодёжи царских детей В.О. Ключевского, что назвал «западников» и «славянофилов» двуликим Янусом и подчернул, что ни одно из его лиц не наблюдает вперед.

Деятельный, но малорезультативный интеллектуальный спор, появлявшийся только каплей в море русских противоречий, вкупе с непоследовательными либеральными и контрлиберальными реформами достаточно скоро привел российское общество к утрата равновесия. Модернизационный рывок нужной мощности обеспечили русские революции, охватившие практически столетие (1905–1991 гг.). В них, в отличие от интеллектуальных бесед, кабинетных проектов и учёных дискуссий реформ, главным был вопрос не об цене и этичности преобразований, не о мировом значении русской культуры и самоценности славянской цивилизации, кроме того не о русской нации, а о частной собственности и свободе предпринимательства.

Неприятности психологии были актуализированы европейской социогуманитаристикой в связи с изучением социальных трагедий, имевших глобальные последствия: Великой французской буржуазной революции и наполеоновских войн, поменявших карту Европы, позднее – Первой Мировой, ставшей финишем трех великих европейских империй. Для российских ученых В первую очередь ХХ в. приоритетными стали вопросы гражданской войны и русской революции.

В «Философии истории» эти неприятности присутствуют не очевидно, как бы в снятом виде, Л.П. Карсавин не разбирает их намерено. Но в то время, когда ему необходимо привести привычный слушателям либо читателям пример, в обязательном порядке появляется мотив полемики с историками-материалистами, объектами его критического внимания довольно часто становятся понятия, вводимые в оборот историками-марксистами.

Неприятности психологии для автора становятся главными, их он кладет в базу иерархии всеединства, согласно его точке зрения, снабжающую историческому познанию научность, доказательность и вероятную полноту[12]. Как раз психологическое придает истории то, что Л.П. Карсавин именует «качествованием» и вычисляет базой исторического познания.

Он говорит, что субъект истории познается изнутри, потому, что способен репрезентировать себя вовне через самосознание и сознание.

в течении фактически всего ХIХ в. неприятность души человека рассматривалась учеными с позиций романтической эстетики. В последней трети ХХ в., в то время, когда для русского культуры снова стали актуальными неприятности психологии, обращение интеллектуальной элиты к проблеме души сперва стало причиной восстановлению консервативного романтизма (почвенничества, дополненного множеством этнически ориентированных теорий о национальной исключительности) и мистицизма.

К концу ХХ в. антиглобализационный порыв русского общества был таким сильным, что европейский темперамент русском интеллектуальной судьбе еле сохраняетсебя в русском социогуманитаристике. Евразийский поворот отечественной научной мысли, как и в конце 1920-х – начале 1930-х гг., может стать новым трамплином для рывка отечественной науки в европейское научное пространство. Л.П.

Карсавин, человек глубокой религиозности, с 1922 г., по окончании насильственной высылки из России, давший известную дань мистицизму и ставший одним из апологетов евразийства[13], собственный место в историософии занял благодаря европейскому стилю собственного исторического мышления. Его научная логика похожа на стиль мышления одного из лучших психологов первой трети ХХ в. – Л.С. Выготского (1896–1934 гг.).

При всем несходстве терминологий и, казалось бы, объектов изучения их взоры объединяет представление о конкретной науке как о теории срединного уровня. Похожим образом Л.П. Карсавин и Л.С.

Выготский подходят и к проблеме сознания, разглядывая его при помощи понятий целостности, системности и историзма, ратуя за его диалектическое изучение.

Исследовательскую школу Л.П. Карсавин прошел на историко-филологическом факультете Петербургского университета под управлением доктора наук И.М. Гревса (1860–1941 гг.).

Для И.М. Гревса научными авторитетами были доктор наук Главного ВУЗа Санкт-Петербурга В.Г. Васильевский, просматривавший неспециализированный курс истории средних столетий, и известный французский медиевист Н. Фюстель де Куланж[14].

Громадную роль в становлении самого И.М. Гревса сыграло «Братство Приютино», в которое входили студенты различных факультетов Петербургского университета: историки, филологи, юристы, естественники.

Громаднейшую известность из участников Приютинского братства купили биолог В.И. Вернадский, историк А.А. Корнилов, востоковед С.Ф.

Ольденбург.

Интеллектуальная воздух Приютинского братства повлияла и на единомышленников и кружок учеников, сложившийся позднее около самого И.М. Гревса[15]. Л.П.

Карсавин не всегда разделял совершенства собственного учителя. Однако научная проблематика, заданная его школой, в особенности тот уровень научного обобщения, что поддерживали И.М. Гревс и его лучшие ученики (О.А. Добиаш-Рождественская, П.М. Бицилли, Г.П.

Федотов, Н.П.

Оттокар, А.И. Хоментовская, А.И. Петрункевич и др.), оказывали влияние на все карсавинские произведения.

В собственных работах Л.П.

Карсавин выступал в первую очередь как эмпирик. Его историософия строилась на теософских идеях всечеловечества, но была полностью подчинена задачам работы с исторической конкретикой и источниками.

Как и сейчас, для истории ХIХ в. не являлось актуальным твёрдое разграничение исторического и историко-культурного знания. Осознавая себя частью литературного творчества, историки при помощи исторической литературы создавали массовое историческое сознание, а конкретику развивали, постигая историю литературных текстов. Не просто так большая часть историков ХIХ в. (к примеру, Н.М. Карамзин, Н.А.

Полевой, С.М.

Соловьев, В.О. Ключевский) владели литературными свойствами, писали стихи и прозу. Поэтический дар, потребность писать стихи и прозу имел и Л.П.

Карсавин[16]. Более того, в его работах представления об историке (он время от времени писал – о «настоящем историке») соседствуют рядом с этими понятиями, как «психолог-живописец» а также «живописец-романист»[17].

Его исторические повествования, начиная с очерков 1912–1915 гг.[18], читаются как художественные тексты. Увлекательны и его метафизические произведения. Совсем в противном случае написана «Философия истории», в ней вторая лексика, второй язык.

Для понимания культурологического контекста, в котором рождалась карсавинская историософия, принципиально важно подчернуть, что его младший современник Л.С. Выготский собственную карьеру начал с литературоведческих работ, посвященных «Анне Карениной» и «Гамлету». Его первой диссертацией стала «Психология мастерства» (1925 г.).

Школа Л.С. Выготского вошла в историю психологии под именем культурно-исторической. Как раз работы этого превосходного ученого, прожившего столь недолгую судьбу, согласно мнению ученых его творчества, вывели русского психологию из состояния узкоакадемической, университетской науки, «о практическом приложении которой сказать было немыслимо»[19], на общеевропейский уровень.

Л.С. Выготского именуют последним энциклопедистом отечественной психотерапевтической науки. Его произведения разрешили причислить русского психологию к наибольшим достижениям европейской науки.

Как и творческое наследие Л.П. Карсавина, работы Л.С. Выготского были оценены по преимуществу спустя многие десятилетия по окончании их создания. Дело не только в политической конъюнктуре. И стиль научного мышления, что внесли предложение оба ученых своим сотрудникам, и уровень научного обобщения, что они считали научным и объективным, до сих пор малодоступны массовому опытному сознанию.

Ученые видели в научном изучении как минимум два последовательности понятий.

Одни понятия рождаются из «обобщения вещи» (Л.С. Выготский именовал их житейскими), другие становятся «обобщением мысли» (лишь их Л.С. Выготский вычислял вправду научными)[20]. На «обобщении мысли» сооружает собственную историософию и Л.П.

Карсавин.

Он выделяет, что обнаружение причинно-следственных связей – вовсе не окончание работы историка, а только один из ее этапов, причем далеко не самый ответственный. Для Л.П. Карсавина установление причинности – только низшее преодоление разорванности исторических фактов[21].

Начало изучения, но никак не его финиш.

К культурно-исторической теории психологии, сформулированной Л.С. Выготским в 1920-х гг., отечественная наука шла от культурно-исторической школы европейской социогуманитаристики, сложившейся во второй трети ХIХ в. в сфере изучения литературы, искусства, истории и эстетики. Опытные взоры Л.П.

Карсавина также складывались в ее рамках.

Ученому удалось соединить социально-психотерапевтическую науку с личной психологией, психологию исторического познания с исторической психологией средневековой религиозности, исходя из этого карсавинская историософия не завершается герменевтикой и не сводится к ней. Она включает в себя герменевтику как одну из собственных составных частей, а историка разглядывает как часть историко-культурной действительности, субъект исторической активности.

Культурная школа, появившаяся в гостиных и германских университетах, понявшая собственную научную самостоятельность в Франции и Англии, в Российской Федерации собрала популярность, благодаря упрочнениям С.П. Шевырева (1806–1864 гг.), Ф.И. Буслаева (1818–1897 гг.), Н.С.

Тихонравова (1832–1893 гг.) и А.Н.

Пыпина (1833–1904 гг.)[22]. Эти авторы трудились с монументами русской литературы. На рубеже ХIХ и ХХ столетий усиливающаяся научная специализация, казалось бы, развела медиевистику не только по хронологическому, но и по страноведческому принципу.

Однако была неприятность, которая объединяла интересы экспертов по европейскому и русскому средневековью, а историю модерна помогала осознавать как общую историю. Это спор о природе психологии и методах ее изучения. Серьёзной вехой той полемики, протекавшей в научных кружках и салонах и выплеснувшейся на страницы научных публикаций и периодики, был спор между историком К.Д.

Кавелиным и физиологом И.М.

Сеченовым.

Позиция К.Д. Кавелина отыскала отражение в книге «Задачи психологии»[23]. В ней он отстаивал право социогуманитаристики изучать личность не через детерминизм и физиологию, а через свободу и нравственность выбора.

И.М. Сеченов сделал последовательность замечаний на книгу К.Д. Кавелина, а после этого написал особый трактат «Кому и как разрабатывать психологию»[24].

С ним науковеды связывают становление и профессионализацию современной психотерапевтической науки[25], а со спорами о роли психологии в социогуманитаристике связывают становление культурологических знаний. Но и опытное психотерапевтическое знание опиралось на фундамент культурно-исторической школы.

В «теории и Истории психологии» рядом с именами психологов-эксперименаторов стоят имена П.Д. Юркевича, В.С. Соловьева, М.М.

Троицкого, С.Л. Франка и др.[26]

Большая полемика около неприятностей психологии, природы исторического познания и исторического процесса связана с работами Н.И. Кареева. В 1883 г. он представил научной общественности собственную диссертацию «Главные вопросы философии истории»[27].

Лишь за 1883–1884 гг. на эту работу было опубликовано 15 рецензий критикови исследователей различных специализаций[28].

в течении последней трети XIX – первой трети ХХ в. Н.И. Кареев завоевал славу наибольшего эксперта по теории истории. Одна из историософских работ Н.И. Кареева показалась практически тогда же, в то время, когда была опубликована и карсавинская «Философия истории» – в 1925 г.[29]

В современной отечественной социогуманитаристике о бессчётных работах Н.И. Кареева по теории истории отыскали в памяти не историки. О них начал писать В. Чивилихин в некогда нашумевшем романе «Память».

Он не сумел вернуть теорию истории, созданную Н.И.

Кареевым, ни в практику исторического изучения, ни кроме того в направления по методологии и теории истории. Однако теоретико-методологические труды Н.И. Кареева создавали поле полемики, в котором в начале ХХ в. появилась целая серия историософских работ[30].

К ней относятся и теоретико-методологические работы Л.П. Карсавина.

Представления Л.П. Карсавина о роли психотерапевтического фактора в истории формировались под влиянием германской науки о французской философии и духе мастерства. Он прекрасно знал и цитировал в собственной «Философии истории» психологов-естествоиспытателей, начиная с А. Гумбольдта и В. Вундта, философов, отводивших определенное место психологии в искусства и своих концепциях наук (О.

Конта, И. Тэна, Ф. Ницше), историков, писавших о психологическом в историческом познании и истории (Э.

Трельча, Н. Фюстель де Куланжа, Л. фон Ранке, Г. Риккерта и др.). Но громаднейшее влияние на него оказал, пожалуй, В. Дильтей (1833–1911 гг.). Это видно не только из того, что Л.П.

Карсавин, как и В. Дильтей, думал, что существуют две психологии.

Одна из них базируется на лабораторных опытах, обращена к физиологии, подчиняется законам естественнонаучного детерминизма, возможно обрисована и лежит вне сферы социогуманитаристики. Вторая отражает духовный мир человека и может служить методологическим основанием для изучения культуры вторых эр, разрешая исследователю вчувствоваться в иную историческую действительность и понимать ее. Для Л.П.

Карсавина В. Дильтей был в первую очередь историком, учеником Л. фон Ранке (1795–1886 гг.).

Из работ германского коллеги русский историк именует и цитирует «Введение в науки о духе», написанное в 1883 г.[31], по его примеру собственный первое теоретическое произведение также именует «Введением»[32].

В новейшей истории философии социогуманитаристика того времени характеризуется как поле господства конструктивизма. Его неотъемлемым элементом именуют развитие историзма, а средством его становления – противопоставление гегелевской философской совокупности философии И. Канта и, по кантовскому примеру, критику исторического разума. Такую структуру возможно видеть в известной работе германского теолога и историософа Э. Трeльча (1865–1923 гг.) «его проблемы и Историзм» (размещена в 1922 г.)[33].

В ней речь заходит о проблемах историзма в германской науке и о ее влиянии на европейскую науку. Сходную структуру возможно отыскать и в недавнем труде отечественного ученого Н.Е. Копосова «Как думают историки»[34]. В нем говорится в основном о французской школе исторической мысли, а она рассматривается в контексте европейской социогуманитаристики.

И Э. Трeльч, и Н.Е. Копосов пишут о многоликости конструктивизма.

Современный создатель пробует выстроить линию трансформации исторического мышления в парадигматике конструктивизма от его становления до отрицания (деконструктивизма). Для этого он проводит читателя через «три попытки критики исторического разума – критическую философию истории, лингвистический поворот и «школу Анналов»[35]. Во взорах Л.П.

Карсавина, изложенных в его конкретно-исторических и теоретических работах 1910-х–1920-х гг., имеется то, что роднит их не только с критической философией истории, но и с более поздними взорами историков школы Анналов, с представлениями К. Ясперса (психолога по собственному базисному образованию) об осевом времени. Имеется в них и элементы деконструктивизма. Сам Л.П.

Карсавин думал, что его теория истории принадлежит к «систематическому конструированию».

От устоявшихся подходов к историческому изучению оно отличается тем, что опирается на принцип историзма («есть историческим», – пишет ученый), строится по законам новой диалектики, хорошей от рационалистической, и на любом уровне логического обобщения обрисовывает органическую целостность всеединства[36].

Понятия «развитие» и «изменение» историк разглядывает в сопоставлении с представлениями науки собственного времени о совокупностях. Трансформации, по Л.П. Карсавину, подвержены атомарно-элементарные механические совокупности, составленные под влиянием внешних обстоятельств[37].

Термин «развитие» ученый предпочитает применять для чёрта органических совокупностей.

Он именует их субъективно-органическими продуктами всеединства. В отличие от механических совокупностей, такие совокупности, согласно точки зрения Л.П. Карсавина, развиваются изнутри и в любой момент собственного существования становятся «как следует иными»[38].

развития понятий и Использование изменения разрешили ученому четко совершить грань между различной природой изучаемых совокупностей и отделить совокупности механические от органических. В карсавинском сопоставлении развития и изменения видны попытки отыскать методы изучения конкретных органических совокупностей в контексте исторического изучения.

Потребностями трансформации природы научной работы историка продиктованы и поиски новой терминологии, которой изобилует карсавинская «Философия истории». Эта терминология думается на первый взгляд неестественной и необычной. Карсавин формирует ее, частью калькируя с германского и применяя правила германского словообразования, частью русифицируя термины и латинские слова, время от времени собственную фантазию.

В его научном языке появляются достаточно словосочетания и странные слова.

Чего стоит, к примеру, довольно часто повторяемое «качествование качествует». Менее кидается в глаза, скажем, термин «стяжение», но и его значение в карсавинском контексте на большом растоянии от общепринятого.

Попытка ученого, великолепно обладающего навыками художественного повествования, создать для беседы на историософские темы новый научный язык, далекий от благозвучия, заслуживает особенного внимания.

Новая терминология потребовалась исследователю чтобы растолковать собственный представление о «систематическом конструировании» в истории. Растолковывая, какую конкретику изучает историк, Л.П. Карсавин выходит на изучение «коллективной личности» и должен констатировать, что ее репрезентация не всегда зависит от способа, выбранного исследователем.

Историк может совершенно верно обозначить способ, но не дать картины обрисовываемых процессов и явлений, быть может, как В.О.

Ключевский в «Боярской думе», «не обращая внимания на отсутствие правильных определений», продемонстрировать «систематизирующий момент»[39]. Растолковывая, как личная личность проявляет себя в коллективной личности, как они соотносятся с всеединой личностью, снова и снова показывая, как одно уровень качества изучаемого субъекта переходит в второе, Л.П. Карсавин пишет, что «подобное знание выходит за пределы ума, не соответствуя ограниченности эмпирии»[40].

И снова начинает обрисовывать переходы, прибегает к упрощенным знакам, чуть ли не на пальцах пробует изобразить всю сложность иерархии исторических событий, состояний и исторического знания[41], возвращается к исторической конкретике («моментам качествования»), вспоминает интерпретации и способы описания разных сюжетов, снова возвращается к «качествованиям»… Создается чувство, что ученый ищет слова, дабы облечь в них то, что светло видит внутренним зрением.

Отчего же человек, владеющий узким литературным вкусом, большое количество и увлекательно пишущий, формирует текст, перегруженный неологизмами, тяжёлый для восприятия, принимающий форму на глазах у читателя? Пользуясь понятийно-терминологическим аппаратом науки прошедшего столетия, изменяя и дополняя его новообразованиями, Л.П. Карсавин задолго до основателя кибернетики Н. Винера обрисовывает неспециализированную теорию совокупностей, причем делает это, применяя качественные объекты, каковые не поддаются однозначной интерпретации.

Представление Л.П. Карсавина о органичности и системности истории, иерархизированное восприятие источника как одного из «моментов» всеединства, в котором процесс застывает в символическом обозначении собственной конкретности, значительно ближе к современным представлениям об истории, чем к хорошему позитивизму. Для автора «Философии истории» история стала полем реализации возможностей человека, талантливого думать и функционировать.

Следовательно, исторические факты существуют не только как вещи а также не столько как вещи. Они созданы связями, рожденными людской деятельностью, его духом.

Для Л.быстро. Карсавина всеединство органично. Историк вычислял вероятным обрисовать его конкретные состояния через понятие «качествование». А умаление Абсолюта в исторической конкретности ученый назвал «стяжением». его ипостаси и Абсолют («всеединая личность», к примеру) для Л.П. Карсавина – не только его отражение и Бог в земном его культуре и существовании человека.

Это идеал.

Но идеал не только вследствие того что он воплощает совершенство и к нему необходимо стремиться. Для Карсавина-историка таковой идеал – предельное выражение сущности изучаемого, а следовательно, эталон, разрешающий взять представление о степени приближения конкретного исторического явления, процесса либо состояния к собственному пределу. Другими словами, карсавинский всеединый субъект задает шкалу, которая разрешает историку измерять изучаемое и высказывать его состояние правильнее, чем в полных размерах либо цифрах, к примеру.

Предметом истории Л.П. Карсавин вычислял «социально-психологическое»[42]. Потребность в изучении психологического историк связывал с крушением привычных представлений о причинности из-за хаоса в физике по окончании открытия теории относительности.

Л.П.

Карсавин вычислял нужным выделить, что «лишь на базе психологического вероятен исторический синтез»[43]. Исторический синтез ученый вычислял научным. Он способен давать правильное знание о прошлом, не смотря на то, что историк, казалось бы, лишен возможности яркого наблюдения.

Психологическое в истории, согласно точки зрения Л.П.

Карсавина, связывает воедино всю историю и человеческую культуру. Оно – то дополнительное свойство, которое ищут историки. Психологическое редко присутствует либо не присутствует вовсе в совокупностях механических.

Но оно неизбежно появляется в органических совокупностях и придает целостность человеку, его личности, взорам, действиям, культуре.

Связь – то, что в общей теории совокупностей изучают по итогам сотрудничества, то, что нельзя выделить умелым методом и забрать в руки, то, чего нет при разграничении, и без чего не существует целостность. В истории все многообразие связей Л.П. Карсавин связал с психологией личности (субъекта).

Наряду с этим субъектом может выступать любой актор исторической деятельности, талантливый порождать чувства и мысль.

Исходной позицией исторического изучения Л.П. Карсавин именовал «некую иерархию моментов души», постичь которую историк может не через личную душу, а через их сопоставление и источники с Абсолютом[44]. В работе историка он выделял интерес к индивидууму, коллективной личности и всеединому субъекту.

Иерархию моментов души, по Л.П. Карсавину, объединяет самосознание. Мысль психологизма, соединяющая воедино различные стадии самосознания индивидуума, всеединого субъекта и коллективной личности, придает органическую целостность карсавинской историософии.

Историческую природу психологии историк обрисовал при помощи понятия «религиозность». Роль Л.П. Карсавина во введении этого понятия в научный оборот выделил А.И. Алексеев в книге «Под знаком финиша времен»[45].

Религиозность, по Л.П. Карсавину, – не только принадлежность человека, группы, нации, народа к определенной конфессии.

Это – образ судьбы, базирующийся на сложной иерархии «качествований». Применительно к религиозности термином «качествование» Л.П. Карсавин обозначал воплощение эмоций, мыслей, идей в конкретных действиях конкретных исторических субъектов. Обрисовать состояния и такие действия может, согласно точки зрения Л.П.

Карсавина, диалектика, которую ученый назвал исторической. «Историческая диалектика – что-то более широкое, чем рационалистическая.

Она не отрицает второй, но содержит ее в себе как одно из собственных проявлений»[46]. Историческая диалектика нужна, потому что «историческая реальность – становление всеединого человечества в его несовершенстве. В ней человечество не актуализируется в полной мере, не индивидуализируется во всех собственных личностях и не индивидуализирует никого из них полностью.

Любая историческая личность не достигает собственной полноты: ни само человечество в целом, ни культура, ни народ, ни социальная несколько.

Ни одна из низших личностей не делается всею всем человечеством и высшею личностью. Исходя из этого любая возможно познана только стяженно»[47].

Историческая диалектика, которую Л.П. Карсавин не имел возможности обрисовать до конца при помощи понятийно-терминологического аппарата собственного времени, дала ему познание, что ни иерархия, ни развитие в истории не смогут разъясняться механически. Исходя из этого в «Философии истории» мы видим принципиально новое познание иерархии, понятия, главного для всякого медиевиста.

Для Л.П. Карсавина иерархия уже не пирамида, стремящаяся к вершине, а поле, концентрирующееся около ядра (самосознания личности) и разворачивающееся вовне[48]. Понятие «стяжения» актуализируется в представлении ученого об иерархии «душ», индивидуальностей, их энергетических полей.

В данной иерархии понятия «низший» и «верховный» лишены оценочного момента.

Они равны в собственном существовании, легко в истории в любой конкретный момент они «качествуют» (т. е. владеют определенными особенностями) по-различному и по-различному проявляют собственные «качествования». Современному сознанию, направленному на признание равенства «другого» и познание культурологической равнозначности его «инаковости», такое познание иерархичности в истории и культуре более чем близко.

Собственный представление об исторической диалектике и иерархичности Л.П. Карсавин связывал с представлениями о познаваемости истории. У него не было сомнений в способности историков приобретать точное объективное историческое знание.

Процесс познания истории требует от исследователя понимания, что конкретика дана ему в стяжении, исходя из этого ученый думал, что историк обязан отказаться от ненужного поиска «низших» и «высших» индивидуальностей. Они дешёвы историку не в эмпирике, а лишь в умозрении. Но «отрицая начальный и конечный моменты развития, мы признаем его центральный момент, благодаря чему приобретаем возможность периодизировать и познавать исторический процесс»[49].

Таким методом конкретная история делается наукой среднего уровня, которая сооружает собственные знания на обнаружении соотношения изучаемого между «низшим» (исходным) и «высшим» (конечным).

«Философия истории» Л.П. Карсавина соответствовала самым современным научным тенденциям собственного времени. В ней применительно к исторической науке, названной теорией среднего уровня, разрабатывалась неспециализированная теория совокупностей.

И происходило это за пара десятилетий до 1940–1960 гг., в то время, когда развитием кибернетики изучение неспециализированной теории совокупностей выяснилось переведенным на уровень конкретных наук.

Современники показывали на сильное сходство карсавинской концепции со взорами О. Шпенглера, упрекали ученого в чрезмерном следовании А. Бергсону[50]. Думаю, более ответственным есть второе – сходство логики размышлений, объединяющее столь различные тексты от Л. фон Ранке и В. Дильтея до Л.П. Карсавина и К. Ясперса.

Общность текстов говорит о том, что культурная школа, конструктивизм и в целом социогуманитаристика 1830-х–1930-х гг. оказали значительное влияние на подготовку опытного сознания современной эры к восприятию неспециализированной теории совокупностей, в особенности таких ее разделов как синергетика и информатика. Представления социогуманитаристики о психологическом и психологии сыграли в этом ходе значительную роль.

Лекция 5