Мысли на треке во время чистки дорожки

Да, случай свел меня с этими превосходными людьми, и я был в важном и очень поучительном мире…

Что выделило этих людей из всех других, что сделало их чемпионами, первыми? — данный простой вопрос нечайно и неизбежно приходит в голову при знакомстве с ними. С одной стороны, люди как люди: красивые, важные, простые. С преимуществом, действительно, — вот что принципиально важно.

Но что именно привело их к финишу первыми? Мастерство? Смелость?

Настойчивость? Успех? И т. д.? Само собой разумеется, все это и еще очень многое.

Но и последний вряд ли труслив либо не стремился к победе… Он также выделяется среди людей многими выдающимися качествами.

Значит, все вышеперечисленное из качеств нужно чемпиону, но не хватает. Имеется еще что-то. Что?

И в случае если начать их расспрашивать вот с пристрастием и таким прищуром, они ничем не смогут вам оказать помощь. И не только из скромности, суеверия либо особенной душевной тонкости, по которой о самом глубоком не говорят. Об этом, выясняется, не сообщить словами, не смотря на то, что любой осознает, о чем вы его пытаете.

Талант. Вслух, само собой разумеется, этого слова не сообщишь.

Пытая, что это такое, возможно только понять, что ни способов, ни приемов, ни секретов, ни умения первенствоватьфактически не существует. Люди тщеславные, думающие о первенстве прежде существа дела, жаждущие победы для нее самой, в большинстве случаев, отстают и ревниво провожают глазами («кто бы имел возможность поразмыслить?») для того чтобы простачка, казалось, — и вот на тебе, он пылит в первых рядах… — в противном случае и вовсе сходят с дистанции судьбы.

А первые выясняются первыми, как это ни необычно, по причине того, что они первенствовалисначала. Не потому, само собой разумеется, что появились ими, а вследствие того что самый конкретно, самый впрямую, самый единственно были заняты своим делом — лишь своим и лишь этим. Такие люди, конечно, выясняются в выигрыше: во времени, в результативности, в производительности, — по причине того, что с легкостью берут от себя все, на что способны.

Никакими упрочнениями, никакой волей не вынудит себя человек сделать что-либо себе чуждое и несвойственное лучше того, что он сделал бы сам, самостоятельно и добровольно. В первом случае он несвободен, во втором — свободен, а, как мы знаем, самая низкая производительность — у раба. Так, чемпион — это еще и категория свободы. (Недаром гладиаторам-победителям был приз — свобода.) Люди, осознающие и ощущающие цельный организм и живой собственного дела, люди, всего лишь вольно и до конца занятые тем, чем они заняты, способны так полно распознать заложенные в них от природы возможности, что внезапно выясняются первыми, чем и приводят к всеобщему восхищению.

Как стать чемпионом? — это вопрос, равный вопросу: как дотянуться лавровый венок? Что такое чемпион? — это уже вопрос с мыслью о жизни. И удерживает болельщика на трибуне не только математика достижений, в частности та неотчетливая идея, что имеется тайна, имеется логика, практически математическая непреложность этого зрелища, и осознать ее — как будто бы постигнуть некую отвлеченную формулу судьбы.

Имеется правила игры (условия задачи), объективные и всех сглаживающие, — это старт.

Имеется соревнования, воздействие (процесс ответа). И имеется финиш, лавры (итог). Наблюдаешь, болеешь: вот-вот что-то осознаешь!.. — и снова ускользнуло.

Спорт- абстракция людских достижений и усилий, идея о жизни, разыгранная в секундах и мускулах, зрелище без обмана, где сама напряженность борьбы сняла все лишнее и недостоверное, стал неординарно популярен как раз вследствие того что весьма уж ясны условия задачи, весьма понятен старт. В этом секрет его народности: и герой и академик, и плотник и мореплаватель почувствуют в нем модели мира и испытают узнавания и волнение предвосхищения и азарт справедливости.

К тому же спорт демократичен: как будто бы сам стадион выдвинул участников из собственной среды, таких же, как мы… Ноне таких! Зрелище спорта отнюдь не примитивно — оно поучительно, познавательно. В противном случае бы не наблюдали.

Спорт демократичен, но спорт и аристократичен.

Несложный пример: имеется рекордсмены и чемпионы, каковые не удивляют никого, не восхищают. Им не радуются — им отдают титул как заработную плат. Их забывают в секунду установления рекорда.

И имеется великие люди, каковые покоряют, внушают любовь и восхищение, за них болеют, все на их стороне. Они смогут уступить первенство упомянутым выше труженикам — и остаться в славе, легенде, фаворе, либо, как говорят, одержать «моральную» победу.

Значит, не итог увлекает и опьяняет болельщиков и зрителей, а процесс, сюжет, темперамент. Стиль.

Зритель очень справедливо награждает собственной симпатией как раз «стилистов» в спорте. В этот самый момент он узок и точен в оценке не меньше, чем знаток в поэзии.

Спорт демократичен и аристократичен.

Другими словами он народен.

Запись пятнадцатая

В ГОСТЯХ У ЧЕМПИОНА

Репортаж

Уфа — громадный город, приближается к миллиону, если не миллион. И я задаю вопросы, как мне проехать на Улицу Карла Маркса. Я знаю, как на нее попасть в Ленинграде, как попасть на нее же в Москве, я бывал на ней в ялте и Калининграде, Петропавловске и Ташкенте- на- Камчатке, я бывал на ней еще во многих городах, но не бывал на ней в Уфе.

И я задаю вопросы, как проехать на улицу Карла Маркса.

Уфа — громадный город, приближающийся к миллиону, если не миллион… Но мне говорят:

— А какой вам нужен дом?

Я именую. Тогда мне говорят:

— А вы в том месте к кому?

Я удивляюсь, но именую…

— Так вы к Боре!.. — И мне растолковывают, на что сесть, где сойти, как пройти и какую кнопку надавить…

К слову либо не к слову это тут придется, но мне в далеком прошлом уже хочется упомянуть об одном легком и полуосознанном переживании, которое пускай на третьем замысле, но постоянно преследует меня при посещении чужих жилищ.

Не смотря на то, что мы про себя хорошо знаем, как мы сами живем, не смотря на то, что опыт подсказывает, что и другие люди живут более либо менее равно как и ты, и у нас не отмечается контрастов в уровне судьбы, столь разительных, дабы сталкиваться с образом судьбы, о котором ты совсем уже не имеешь представления… не смотря на то, что это все так, мы либо я по крайней мере любой раз сталкиваюсь с некой хронической неточностью умозрительного представления чужой судьбы. Содержится эта неточность в том, что собственную судьбу я воображаю себе с достоверностью личного опыта, а чужую почему-то неизменно в той либо другой степени — литературно.

Возможно, в этом виноват и не столько я, сколько тот характер повествования, к которому мы прибегаем в рассказах о себе и собственной жизни. Кроме того не хотя солгать либо прихвастнуть и приукрасить, мы выбираем, что сообщить и как сообщить, ориентируемся на то, дабы не наскучить и не надоесть, на то кроме того, дабы меньше сказать о себе. В следствии, говоря о себе, мы постоянно имеем дело не столько с самой судьбой, сколько с образом нашей жизни, понятием о ней.

Эти искажения благородны, но они тем более усиливаются, в случае если мы далеко от дома, скучаем по нему либо по покинутым в нем удобствам, все это усугубляется лишениями и тяготами временного житья. Кроме воли мы создадим в слушателе чувство, что мы лишь тут такие, а если бы вы видели нас в том месте у себя, дома… Все это очевидные вещи, и, но, если ты сложил какие-либо представления и образы на основании чужих рассказов, — забудь их. Они раздражат твой здравый суть собственной неточностью.

Так, Уфа почему-то была намного меньше, комфортнее, домашней, в то время, когда я в нее ехал, — и была огромней, индустриальней, урбанистичней, в то время, когда я приехал. Квартиры, в которых жили мои приятели, были шикарнее, просторней и «многокомнатней», чем те, в каковые я входил, в то время, когда был у них дома.

И т. д. И в случае если напряженная, тесная, конкурентная судьба думается нам характерной для столицы, а на периферийных и провинциальных просторах отечественное воображение размещает людей более просторно, негромко, нормально и вольно, то это очередная неточность. В том месте — так же. Не бывает более долгих рублей и свободных квадратных метров.

С одной стороны, это значит выравнивание жизненных уровней по стране, а с другой — не полагай, что где-нибудь легче либо лучше, и живи-ка ты, дорогой приятель, собственной судьбой: второй не будет.

Итак, товарищи, раз-два-три, проверка, мы находимся в квартире у великого человека. То, что он великий, не думается нам преувеличением. Нет другого для того чтобы человека, которому с той же очевидностью был бы обязан современный отечественный мотоспорт тем, чем он на данный момент есть.

Вся жизнь его дана мотоциклу. В течение двадцати с лишним лет он не устает побеждать почетные титулы чемпиона. Он мировой чемпион и Европы в гонках по льду, он столько раз становился чемпионом СССР во всех видах мотогонок, что тяжело не сбиться со счета.

В иные годы он становился им по три-четыре раза. Проследив хотя бы один раз, что это такое — стать чемпионом, другими словами обойти всех, совсем всех, кто постарался соревноваться с тобой, и в случае если в вас свежо еще представление о том, какая же это работа, и если вы умножите эту работу на десять, двадцать и более раз, то сомнений у вас не останется, что перед вами — великий человек.

И имеется еще одна черта, не столь эффектно кидающаяся в глаза, как золотые медали, но которая но особенно выделяет его среди гонщиков, в среде гонщиков, и которую особенно почитают в нем сами спортсмены — люди не обращая внимания на абсолютную и нужную в их деле воздух товарищества, конечно же ревнивые. И черта эта содержится в том, что все его индивидуальные успехи были только частью Неспециализированного Дела, каким для него был мотоспорт по большому счету. Уровня не существует, пока он кем-нибудь не обозначен.

Не существует средний уровень, в случае если нет высшего. Он сделал лично и то и другое. По окончании него стало вероятно то, что было недостижимым.

Но не считая данной собственной роли, которая скорее есть миссией, он многих научил конкретно, не одним только примером, весьма многих. Известный самородовский старт был усвоен Кадыровым, а Кадыров уже всем продемонстрировал, что это такое. Говорят, что таковой езды по льду, какую демонстрировали ученик и учитель, в то время, когда попадали в один заезд, мы больше не заметим…

Я в его квартире. Тут он живет. Он получил себе вот эту жизнь и именно на эту жизнь. Чисто, мило, достаточно.

На стенах трофейная экзотика. Мы болтаем и наблюдаем телевизор, по которому идет, думается, уже целую семь дней все та же пьеса либо фильм про молодых и прекрасных морских офицеров.

Актерам идет китель, и с ними творится что-то непонятное: они начинают верить, что капитан-лейтенанты как раз такие, как они, либо, возможно, что они и имеется капитан-лейтенанты.

— Это такое дело, — говорит он. — До тех пор пока ты ездишь и занимаешь места, ты всем нужен. Когда поломался, ты уже никому не нужен. Как-то кроме того необычно, словно бы тебя и не было.

«Поломался» — это он не про мотоцикл говорит, это он про себя говорит. Уж столько он себе костей наломал — бывало, лежал по полгода…

— Кроме того неясно, как живой остался, — говорит он. — Полгода пролежал ну, все сделали вывод, что все, кончился, больше не буду ездить. То все: «Борис Алексаныч, Борис Алексаныч», а тут фук. А как опять сел, то никто не поверил, а как первенство победил, то опять: «Борис Алекеаныч, Борис Алексаныч…»

Так он говорит, умело поместив в кресле собственный мелкое ладное тело, как будто бы наслаждаясь его временной цельностью. Лишь спортсмены способны развалиться так не развязно… У него эта повадка — медлительность, ленивость спортсмена, что выложился день назад, которому предстоит выложиться на следующий день.

Поболтали о автомобилях, автолюбитель с автолюбителем… Зависть меня забрала, что ли. Говорю, как мне также было нужно в один раз лететь, как мне не было нужно в один раз погибнуть… И вправду, это же одно из самых сильных ощущений было в моей жизни: как я отделяюсь от шоссе и лечу, перевернувшись в воздухе, выключаю двигатель, падаю под насыпь на крышу- и остаюсь жив… И внезапно мне делается так стыдно, так скучно — что за линия, думаю, отчего же о самом занимательном и ужасном — и не поведать, неинтереснее всего, словно бы лгу, словно бы плоский трюк в кино видел… Вот так и получается, что о самом увлекательном — не поведаешь: оно полноправно и бессловесно было в твоей жизни. С большим трудом договариваю до конца.

— Да, это да, — посочувствовал он, — вот в Англию в то время, когда мы ездили, я в том месте себе руку и ключицу сломал, и вот, воображаешь, в таком панцире, шею не развернуть, одной рукой и руль держу, и скорость передвигаю, в английском траффике, в том месте, веришь ли, машина от автомобили — палку не просунешь, мне было нужно эту «Волгу» с прицепом назад, к себе гнать… Как-то доехал. Ну уж по окончании Лондона мне отечественное перемещение — тьфу!

А говорит он вот о чем. Значит, в Москве они грузят в прицеп к «Волге» мотоциклы и тянут своим ходом До Англии. За рулем все больше он, Борис Александрович, по причине того, что все-таки материальных сокровищ через чур много и задерживаются уже на гонки, а туг створку ненароком порвали… Было нужно от ГИБДД — прекрасно, додумались! — афишей гонок заклеить.

Но ничего, успели в Англию в сутки г°нок, сходу пересели на мотоциклы — и гоняться. Отгонялись, вот он так неудачно, опять за руль — и к себе…

Да, думаю, это работа…

Это работа, а вот это что? — как не взглянуть, любопытно — это награды за эту работу. Иконостас, киот спортсмена. На хоругвях последовательностями, последовательностями золотые медали, медали… В этот самый момент мне стало жалко- я ни при каких обстоятельствах еще золотых медалей не видел.

Заметил и оскорбился.

Ну, то, что они не золотые, не из чистого золота, я самую малость догадывался. С золотом туго — медалей разыгрывается довольно много. Но на серебро, позолоченное, все-таки рассчитывал. Но и не серебро.

Да и это всевышний с ним. Но сделайте хоть с преимуществом- четко и изящно… Так нет!

И это я от себя говорю, мне никто не жаловался. Возмутительно давать такие медяшки за такую работу, за спортивный подвиг. Пятак у нас делают красивее, и его более уместно вдеть в лацкан.

Собачьи медали делаются лучше.

Медаль чемпиона СССР носить почетно и стыдно.

Но вот — медаль мирового чемпиона (чемпионат разыгрывался у нас). Громадная, из тех, что надевают на пьедестале почета, и не могущий сдержать ухмылки победитель наклоняет собственную шею, и основной судья накидывает на нее ленту… Мы ли не видели кинохроник! Звучит гимн.

Некрасивая, нечистого цвета, расплывчатая лепешка, отпечатанная так, словно бы штамп стерся от миллионного тиража. Но она же разыгрывалась одна такая!

Она — единственная, вот ее суть! Никто уже ни при каких обстоятельствах не станет мировым чемпионом этого года, не считая ее обладателя. С трепетом потянулся я к ней и задал вопрос:

«Возможно?» Я держу в руке позорно легкий оплывший кусок алюминия, покрашенный краской, какой красят статуи в парках. Да, думаю. Конечно же условность, символ, но как раз условность должна быть соблюдена, как раз символ должен быть ясен, как раз знак — отчетлив. Чтобы победить, ему пригодилась предельная точность.

Она разумеется не равна медали.

Если бы он делал собственную работу так, как сделана медаль, он бы ни при каких обстоятельствах ее не заслужил… Кино!

— Хватит, отъездился, когда-нибудь нужно и уйти.

Мы толкуем о его переходе на тренерскую работу, о его уходе из громадного спорта…

— Летом бы я еще погонялся… Отчего летом не погоняться? Говорят, или гоняйся и зимний период, тогда можешь и летом. Или совсем уходи… Ну, я и ушел.

_ А чем зимний период не хорошо? — задаю вопросы я.

— Да с шипами надоело копаться. С одними этими шипами линия знает какое количество возни.

— А летом?

— Летом другое дело. Езди себе, и все.

М-да, так-то. Я видел прощальные его круги. На том же ленинградском треке он в последний раз гонялся по льду… Негромко так ездил, не спешил. Тот же комментатор сказал:

— Вы видите последние круги прощания прощальные круги последние заслуженного мастера Бориса мирового чемпиона Александровича чемпиона Европы Самородова чемпиона СССР десятикратного мастера…

Это он повторял без финиша, как молитву.

— Да ну! — сообщил он во дворике. — Не тренировался в текущем году совсем. Ноги дрожат. Шипы надоели.

— …в связи с переходом на тренерскую работу. — повторял комментатор, и Борис Алексаныч выезжал на лед.

— …в связи с заслуженным переходом на работу мастера мира тренировать Европы много раз сборную…

Он был несносен, данный комментатор. Сборной, само собой разумеется, повезло. Лучше тренера, лучше педагога не было и не будет — это так.

— Летом бы я покатался еще… — говорит он. — Зимний период, говорят, также тогда катайся. Пора уже, пора в далеком прошлом, хватит, — тоном верным и как бы удовлетворенным говорит он.

Необычное дело, все-таки я не удивлюсь, если он летом таки сядет на мотоцикл…

Лицо его разглаживается и молодеет, и тогда делается особенно видна эта паутинка, эта подернутость как бы пеплом… У него те вечные сорок лет на лице, что настигают спортсмена еще до тридцати и длятся чуть не до Шестидесяти.

Мне нравится его лицо. Оно умно и открыто. Но оно не открыто, как у простака. Он похож на мужчину, пожалуй.

У него имеется преимущество, и он может себя держать. Он начеку и не откроет вам опытной тайны.

Он ни про кого не сообщит нехорошего слова, либо косого, либо уклончивого, в случае если речь заходит о гонщике само собой разумеется. Что, нужно сообщить, не для всех характерно.

Я говорю ему от кого-то слышанное — он постоянно отрицает.

Я говорю про какого-нибудь гонщика:

— Но он же, как в таком-то году разбился, с того времени уже не тот, вышел из строя в нем гонщик…

Он наблюдает на меня, как на чушь, и говорит:

— Ну, это не так. Он не вышел из строя. С чего ты забрал, что он вышел из строя?

И пара раз недовольно повторяет:

— Отчего же вышел из строя? Нет, не вышел из строя…

Мне стыдно — и заслуженно: не нужно повторять чужих слов, если они про другого человека. Если ты сам этого не видел и сам этого не поразмыслил, то не следует и сказать про другого — это ли не правильно?

У него храброе лицо. Храбрый цвет лица. У него храбрые уши.

У него вправду превосходные уши — уши храброго человека.

Это мое субъективное заблуждение — весьма совершенно верно подмечено.

Мне нравится его лицо.

Запись шестнадцатая

ДЕТСТВО ЧЕМПИОНА

В действительности… Они с одного двора.

Они мне сами в этом согласились. В то время, когда я, пробуя для себя осознать, как же это оказалось, что они, и как раз они, стали чемпионами, дерзко пытал их, — они продолжительно сопротивлялись, делая вид, что не знают, чего я от них желаю… Но граница, с которой все началось, глубже и глубже сползала в прошлое, а я все еще не видел линии старта, где они в первый раз забрали и рванули, пока мы не оказались во дворе.

Так вот, чуть ли не так, что все они из одного дома, эти сегодняшние мировые знаменитости, звезды спидвея. Благоговение перед чемпионами, навык к субординации пара машинально наводят нас на идея, что чемпион итог немыслимого отбора, что чуть ли не миллионы выдвинули его из собственной среды, наказав воплотить в себе все лучшие черты народные… В это же время чемпионы эти — с одного двора. «Зуб даю!» (Не так ли, чему принято удивляться, в начале века будущая мировая физика выпивала пиво за одним столом, рисуя на лужице пены мс2, а в одном классе обучались два великих поэта? Сравнение не думается мне шокирующим…)

СЦЕНАРИЙ ФИЛЬМА

«Целая ПОЛОСА НЕУДАЧ и Везения»

Вот либретто их детства.

В случае если для того чтобы фильма еще не было, то он будет.

Вот три кадрика из этого фильма… кинопрозой…

Представьте себе мелкий город-спутник, практически деревню (это на данный момент он поглощен разросшимся городом, а тогда, лет пятнадцать — двадцать назад, это была деревня с одним многоквартирным домом среди, посланцем будущего города). Деревня разбрелась около этого дома и как бы привязана к нему. Перед носом — огород, а за лесом — город, манящие огни… А около пейзаж наподобие среднерусского, лишь похолмистей.

Лето, жара, сонные куры… «Куры маются в сарае, в дреме кот упал с крыльца, что-то мутное играются на гармони без финиша».[12]Здесь живут три неразлучных приятеля. Тут они проходят «стадию обруча», «стадию самоката», «стадию велосипеда».

В уснувший поселок вторгается жизнь: из лесу выезжает трамвай. Он соединяет поселок с городом (тот самый трамвай, на котором через много лет я просплю кольцо при переезде из Уфы в Уфу). Особенно эффектными кажутся мне кадры, в то время, когда трамвай катит в лесу, как поезд. «Колбаса» — как промежуточный этап на пути в громадный спорт… В Уфе, в витрине магазина «Культтовары», заметили они в первый раз в жизни велосипедный моторчик — «стадия велосипеда с моторчиком» затянулась года на два. Но так же как из лесу выехал трамвай, прозвякав окончание сонной идиллии, так и их счастью был положен неожиданный предел…

В город прибыл аттракцион — мотогонки по вертикальной стенке. Конечно, приятели проторчали на всех представлениях.

От монтажа «бочки» (эти кадры кажутся мне также эффектными: широкий пустырь, кое-какой урбанизм на горизонте — три трубы дымят, какие-то свалки меж бурьянов, бурьяны пристелены ветром — ветер необходим! — по небольшим лужицам гонит рябь… сооружается что-то высокое и круглое непонятного назначения, и трое ребят, опершись о велосипеды, без движений разглядывают это…) до разборки бочки. Влюбились втроем в циркачку. А позже пусто — пустырь без ничего, и жалкая немощность моторчиков очевидна.

Но они еще пробовали бороться с очевидностью поражения. На краю поселка вырастает громадный котлован. Как совладали парни с таким количеством земляных работ, также тяжело вообразить (они мне показывали эту яму, она до сих пор не заросла и не осыпалась до конца), но они гоняли на велосипедах с моторчиком по вертикальной стенке! — единственный случай подземной вертикальной стенки во всемирной практике.

Но в то время, когда из армии возвратился Самородов и поселился в их доме, и ежедневно парни видели, как он приезжал и уезжал на своем прекрасном гоночном (как у циркачки) мотоцикле, и высвобожденный треск двигателя западал им в душу… моторчики были совсем исчерпаны, в первых рядах ничего не светило.

Угонять машины они практиковались на «Москвиче-401», принадлежавшем отцу одного из них. Папа был на работе, мама хлопотала по дому… Улучив момент, двое пробирались в гараж, один садился за руль и ожидал «на парах», второй, вынув из ворот особый сучочек, следил в дырочку за домом. (И данный кадр представляется ясным — из темноты гаража, в кругленькое отсутствие сучочка.) Наконец, проследив за мамой, сынок с улицы давал отмашку, наблюдатель быстро распахивал ворота, машина быстро срывалась с места и исчезала за углом, наблюдатель затворял ворота, вставлял на место сучочек, и, соединившись с сыном автовладельца, они шли за угол, где их ожидал «Москвич».

После этого они угнали грузовик. У грузовика не переключались скорости, и они тупо ползли на второй, а за ними бежал водитель, и без того они ехали и бежали вровень между собой, не в силах ни оторваться, ни отстать, пока машина не стала сама, въехав в сугроб. К счастью для ребят, водитель так запыхался, что не имел возможности уже их преследовать, и они убежали, а водитель упал у автомобили, как первый марафонец, но также счастливо отделавшись.

Позже они угнали «Победу». Покатались и поставили на место.

Это им понравилось.

Неизвестно, чем бы все кончилось, колонией либо еще того хуже, но в один раз ночью они угнали самородовский мотоцикл. Самородов наутро ничего не увидел, сел и отправился на трек. На пути у него кончился бензин, и ему было нужно пять километров катить мотоцикл на руках.

Он чуть не опоздал к старту. Отгонявшись, он изловил всех поодиночке и надавал по шее. Так они получили учителя…

Все так и было. Я тут ничего не прибавил и не приукрасил, кроме того скучно.

Позже была армия. Армия — это шанс провинциала. В том месте им дали по мотоциклу. Возвратились они чемпионами.

КАРЬЕРА КОЛЕСА

От этого фильма в моем ухе в первую очередь журчит шарикоподшипник. Таковой толстенький, сильный, несомненный. Кто-нибудь приносил его в класс. Доставал без звучно.

Надевал на щепоть пальцев, как на ось.

И начинал Разгонять ладонью второй руки. Вж-вжж-взз! И позже поднимал его над головой и застывал торжествующе: как продолжительно он крутился сам! И все мы слушали продолжительно, пока не истаивал звук. До сих пор подшипник для меня есть не деталью автомобили, а подробностью парты. Она въезжает в мое сознание с этим звуком.

Сама катится… Самокат!! В случае если раздобыть вот таковой, громадный и толстый, то было уже несложнее: к нему возможно было уже полегче дотянуться еще один, мельче; и тогда — пара!

Пара. — это самокат. Но какой! Сам катится. Летит, как стрела. Жужжит, как самолет.

Данный звук подшипника по асфальту, их, неспециализированный цвет, звука и асфальта, — цвет зависти и ленинградского неба. Так и не произошло мне удачи в виде громадного подшипника… Пара шариков от для того чтобы подшипника у меня еще были, и был один маленький, блестященький — игрушка, брелок. Надевался на спичку. Но и в нем блистала наша система головокружительного вращения, не то прошлого вальса, не то будущего мототрека, пока счастливцы и избранники выписывали на дне двора журчащие асфальтовые дуги…

И внезапно ясно, что не только эти превосходные люди сделали карьеру в колесе, но и колесо в них сделало карьеру. Не считая принудительного ассортимента младенчества, когда они смогли осуществить собственную волю, они выбрали колесо. Первым их колесом был, пожалуй, Обруч, не тот легкий, цветной и буржуазный, а тяжелый, старый с бочки.

К нему из толстой проволоки изгибалась особая вилка-водило — и карьера началась!

Мелькают пятки, спешит отдельное от тебя колесо, но уже не отдельное — косвенно с тобою связанное касанием. Ноги, рука, вилка, обруч. Управляемый обруч!

И данный узкий звук железа о железо, грифельный звук железа об асфальт оседает окончательно на стенках памяти, покрывая ее первым слоем, пока мальчишка бежит, обруч катится, вилка гонит его и точит и держит за руку мальчика, катя его за обручем… И тогда данный звук будет сходу определён в звонком шуршании подшипника, позже в свисте и шорохе самоката по асфальту, позже в ветре велосипедных спиц. Как в чреве быстро проходят стадию птички и рыбки, как любой человек ускоренно проходит человечество, так будущие мастера начинают с изобретения предмета собственного мастерства и проходят историю его развития со скоростью одного детства.

Колесо покорялось им и делало карьеру вместе с ними. Уже оседлав его, начиналась страсть. Самокат все-таки не сам катится, ты его катишь, велосипед также не сам, нужно педали крутить.

Действительно, имеется великая, слабохарактерная пауза инерции — для нее все!

В то время, когда нужно особенно замереть в неподвижности, дабы прислушаться к перемещению, в котором ты не трудишься — лишь правишь. Это парение, полет… Но как коротко, как негромко это счастье! Нужно совсем освободиться от мускульного привода, дабы продолжить его… Страсть требует развития, развитие — риска, риск — скорости, скорость — мастерства, рождается мечта о моторе.

Кто в двенадцать сел на велосипед с моторчиком, в шестнадцать будет иметь собственный мотоцикл.

Ему будет мало мотоцикла, и он отправится на мототрек… И треск заезда, и запах выброса напомнят ему собственной новизною незабвенность обруча и подшипника.

Запись семнадцатая

МАГНАТ

Репортаж:

Я лишь и слышал в Уфе, что эту фамилию: Ба-ло-бан. Балобан — то, Балобан — это, Балобан сообщил. Нужно поинтересоваться у Балобана.

Ну, на это Балобан не отправится. Да ты попроси Балобана… Тебе нужно встретиться с Балобаном. Балобан все может. Это может лишь Балобан.

Этого и Балобан не пробьет. Балобан — хи-хи, Балобан — ого! Это Балобан.

Кто же это, как не Балобан! Да, это Балобан… А ты Балобану-то сказал? Ну так отправься сообщи Балобану. Но это же так как Балобан…

Балобан надвигался на меня неотвратимо, как будущее. Мне его было не миновать. Я ощущал, что это не просто человек — Балобан, что это такое понятие — Балобан, понятие, которого я не осознаю.

Что я ничего не знаю, раз не знаю Балобана.

Это гипнотизировало. Он был недостающим звеном, он, ощущал я, замкнет мне цепь в кольцо, и я что-то осознаю. Он был ключевая улика моего невежества.

Мне понятна была, скажем, роль Самородова. Вправду, без его фигуры нереально себе представить явление башкирского мотоспорта. Но — как бы быть поточнее? — и Самородов не заключал в себе обстоятельства.

Другими словами он не исключал ее.

Так я и не знал так же, как и прежде, в чем же секрет вознесения Уфы, расцвета частного башкирского мотоспорта в мировом масштабе, в чем избранничества и секрет вознесения не одного человека (про личность уже стало как бы светло…), а некой общности — отряда, школы, области, народа… другими словами не было ясно, каким же образом, какими дорогами находит себе место и время явление. И как я не имел возможности, туповато упираясь, усвоить себе, отчего же не Москва, не Ленинград, из-за чего как раз Уфа, так и у меня, как у всех, последняя надежда внезапно была на Балобана.

Может, он подберет ключ ко всему, раз уж он таковой, Балобан?

— Как, ты еще не познакомился с Балобаном?! — И на меня наблюдают так: «Для чего же ты ко мне приехал?»

Но я откладывал собственные журналистские обязанности под конец. Мне не хотелось сказать ему, что я что-то собой воображаю, печатный орган. Думал, как-нибудь в противном случае умудрюсь.

Тем более что у меня же приятели гонщики.

Я говорю:

— Познакомь меня с Балобаном.

— Да, да, — говорят мне, — тебя в обязательном порядке нужно свести с Балобаном.

И как-то не сводят…

ПЕРВОЕ СТОЛКНОВЕНИЕ

Я говорю собственному другу-гонщику:

— Слушай, я бы желал пройти на середину поля… Вправду, с данной точки я еще не видел спидвея

в том месте самый верхний допуск, лишь собственные. Мне говорят:

— Нужно поинтересоваться у Балобана.

Да что же это такое, господи!

Через некое время мой друг возвращается.

— Балобан заявил, что, в случае если снимет тулуп, может пройти.

Это уже линия знает что. Я разозлился: тулуп у меня вправду на целый трек один, белый, до пят, как у деда-мороза, достаточно дурной вид, но оскорбительнее всего соглашаться с тем, что сам знаешь про себя…

Но я таки поперся на середину тулупа и поля не снял.

И мне никто ничего не сообщил. Вежливые люди.

И Балобан ничего не передавал мне по этому поводу…

ВТОРОЕ СТОЛКНОВЕНИЕ

Оставался последний сутки. Нужно было заканчивать мне с Балобаном. Тащить больше было некуда.

Приходилось мне решиться на Балобана.

Я позвонил ему сам.

Секретарша заявила, что его нет, но он будет.

Я позвонил, в то время, когда он будет, — его уже не было.

Я плюнул, взял билет на самолет и позвонил просто так. Балобан сам снял трубку. Он был у телефона.

Я слышал голос Балобана.

Я не слышал собственного голоса.

Он меня продолжительно и без звучно слушал и продолжительно молчал, в то время, когда слышать уже было нечего.

— А? — сообщил я.

— В восемь, — сообщил он.

— Где? — испугался я.

— В управлении! — По-видимому, это было и дураку ясно — где. Он не был в восхищении от грядущей встречи, это я осознал. Мой репортерский задор и без того был дохловат…

ТРЕТЬЕ СТОЛКНОВЕНИЕ

Строению управления имело возможность бы позавидовать столичное министерство. Оно горело в ночи всеми собственными огнями, как одно целое окно.

В управлении однако никого уже не было.

— Балобан? — удивился вахтер. — Он же уехал.

— Он мне назначил встречу…

— Вам? — вахтер усомнился. — Что ж, подождите… Он очевидно не был уверен, что это было бы разумно. Я ожидал.

Он приехал в девять и стремился пробежать мимо меня. Но я-то поосмелел, его ожидаючи…

— Вы мне прописали на восемь, — загробным голосом сообщил я.

Мы побежали совместно по лестнице.

Мы пробежали коридор, мы ворвались в приемную, мы пробежали мимо секретарши, мы ворвались в кабинет. Убежать от меня не было уже никакой возможности.

Он с неприязнью наблюдал на мой тулуп.

Я его скинул и неосторожно кинул на стулья.

— Я желал бы…

Он схватил мой тулуп и быстро уходил от меня по кабинету. Кабинет был глубок, долог. Я не осознавал действий Балобана.

Но я последовал за ним, неотступный… В конце кабинета была маленькая створка. Балобан состоялся в нее.

Сердце мое опустилось — я осознал, что Балобан избежал меня. Но как же тулуп?..

Я ринулся следом. Последнее, что я не забываю, — это Балобана с неласковым выражением на лице, вешающего мой тулуп на гвоздь.

Я ничего не осознал.

Я был один в маленькой комнате. Заманив меня ко мне, он в тот же час выскочил назад в собственный кабинет и, уже прикрыв дверь, просунул голову и сообщил: «Ожидайте меня тут».

АЛЬБОМ

Я был в той особенной комнатке-спутнике, которая не редкость на орбите кабинетов уже больших глав.

Тут были холодильник, зеркало, круглый стол со всяким оборудованием для изготовление чая. Еще тут был диван, на что я безнадежно опустился. На диване лежал толстый альбом, что я с тем же эмоцией забрал

в руки.

Данный альбом был посвящен мотоспорту. В нем была отражена грандиозная деятельность мотоклуба строительного треста № 3. Балобан был директором этого треста. Данный трест был огромным предприятием, выстроившим что-то наподобие полгорода Уфы.

По крайней мере, превосходный цирк был выстроен как раз этим трестом, и гостиница, и Дворец спорта — всем дворцам дворец, и мототрек, и вот строение этого управления, где я сидел, оно также было выстроено этим трестом, не смотря на то, что само оно и было данный трест.

Я был безнадежно отсечен от мира. По причине того, что в кабинете началось какое-то заседание, в том месте кипели страсти и возвышались отдельные голоса. И как бы я ни разозлился, пройти с тулупом через заседание — эта картина казалась мне столь уморительной, что на это я не имел возможности пойти.

Другого же выхода из данной одиночки не было.

Я листал альбом — ему суждено было заменить мне двухчасовое интервью…

Балобан, конечно, имел отношение к этому клубу. Как директор треста. И как судья интернациональной категории.

Но основное — он имел то отношение к мотоклубу, что он был Балобан. Казалось, если бы не было Балобана, не было бы и мотоклуба. И страшно, и нереально поразмыслить…

Вот бы чего не было:

«С 1959 по 1965 год лишь в соревнованиях на первенство страны уфимские гонщики завоевали 19 золотых, 14 серебряных и 11 медных медалей. В соревнованиях на первенство РСФСР с 1960 по 1965 год — 15 золотых, 13 серебряных, 12 медных…»

И т. д. Все это согласно данным безнадежно устаревшего альбома…

«Так, в одном 1968 году на первенствах РСФСР, СССР и мира было завоевано 4 золотые, 1 серебряная, 2 медные. В спортклубе, согласно данным того же года, хранилось 135 медалей: 61 золотая, 45 серебряных…»

Напоминаю, это завоевано спортсменами одного предприятия!

А интернациональные удачи!

Но я ненавидел этого Балобана!

Стрелка моих часов приближалась к одиннадцати, а за дверью все кипело, бурлило, взрывалось заседание! «Да, да! — с неисправимой язвительностью думал я. — Обожают у нас позаседать! Уж так это нужно им заседать?» С-с-с… Тише. Что бы я имел возможность еще думать в моем положении?..

А вдруг мне, прошу прощения, по потребности?.

Туалет не был предусмотрен в этом притворе… Лишь чай.

Но крики, достигнув к без четверти одиннадцать неправильной высоты «на данный момент начнут выносить, — злорадно констатировал я, — на данный момент с кем-нибудь да будет удар!» — внезапно быстро сникли, и умиротворенное урчание, как будто бы в том месте кого-то сообща съели, еще доносилось из кабинета — и стихло.

САМ

Я поднялся, разминая затекшие ноги. Характерное покалывание означало, что кровь во мне еще не свернулась и жизнь еще теплилась…

Щель приоткрылась, и просунулась голова Балобана. Он удивился, найдя тут человека. На лице у него было нежданно лучшее и виноватое выражение.

Он меня не определил. Он пригласил меня к себе…

Вся моя ненависть и злость как-то пропали. Я видел перед собою человека столь измученного и немолодого. Жидкие волосы были мокры и спутанны.

По седой груди, показывавшейся из расстегнутой рубахи, скатывались капли пота.

— Вот, — сообщил Балобан, и по его взору я осознал, что он не помнит, кто я таковой и для чего я был ему нужен.

Он забрал у меня краткое интервью.

И в то время, когда он наконец осознал, что я планирую без шуток писать о гонщиках, он стал моим лучшим втором.

— Что же вы сходу ко мне не пришли? Где вы остановились? Я вас поселю срочно в лучшем номере.

Желай те жить в коттедже на берегу реки Белой?

Это возможно на данный момент устроить. Из-за чего вы ко мне не явились сходу с самолета? Нет, нет, нет, ничего не рассказываете!

Я совершил с ним полчаса. За это время он принял еще пятерых. Он распек одного громадного начальника — обожаю я такие беседы! — тот блеял что-то, как заяц. «Вот, — доверительно сообщил мне Балобан, — совсем не желает трудиться!» Я весело выразил согласие.

Позже он принял одного затравленного отца четырех детей и, расспросив все про детей, давал слово квартиру. Позже он принял одного подавшего рапорт об увольнении и не выгнал с работы.

Позже он по душам поболтал с пареньком, хотевшим поступить в трест, и, определив при тщательном опросе, что тот ему, пожалуй, ни к чему, давал слово поразмыслить. «Позвони мне на следующий день в полседьмого. Нет, утра. — У дверей его окликнул: — Лучше не существует, позвони мне ровно в шесть. Да нет, утра».

— Да, — сказал он в это же время мне, — с этими парни ми я бы свернул горы. Если бы мне мою команду в личные руки, мы бы были миллионерами! Таковой команды, как у меня, нет ни у одного клуба в мире.

Он молодел от слова «мотоцикл». Пот на груди просыхал, и глаза сверкали…

— В Англии, — сказал он, — имеется особые школы спидвея. В том направлении берут мелких детей. Потому им и нет равных по гари. Вот на данный момент, я полагаю, мы организуем такую школу…

Обсудив со мной создание школы спидвея, он вскрикнул:

— А откуда деньги? Откуда деньги забрать, вы поразмыслили? Вы думаете, мне кто-нибудь платит, дабы я делал им мотоспорт?

Никто мне не платит. Я не могу, мне неоткуда брать деньги! Откуда я заберу деньги!

Если бы эта команда была в моих руках… Я бы сделал миллион. Десять, сто миллионов! И что же вы думаете?

Они все у меня на самоокупаемости. Я им ни копейки не плачу.

А спорт данный, увидьте, дорогой! Это вам не надел тапочки — и бегай.

Любая машина… Да что машина! Один шип… — Он полез в коробку и продолжительно ковырялся в том месте. — Один шип… на данный момент, на данный момент! Поймаю!

Вот, — он подал мне приятный, благородно-тусклый шип. — Это титан. Его по чертежам и специальному заказу точить нужно, данный шип! Любой шип три пятьдесят… Умножьте сейчас, дорогой товарищ, количество шипов на три пятьдесят?

Оснастить одну машину шипами — сто пятьдесят рублей! Дальше прибавьте к этому…

Он принял и выгнал еще двух визитёров и обсудил со мной такую проблему, как забрать и автогонки в руки треста…

Тут откуда ни возьмись мой дорогой друг Сева — делает мне символы рукой, дескать, давай закругляйся. Балобан подозвал Севу, узнал, что знает его отца, и начал переманивать к себе на работу.

Я забывал своевременно закрывать рот от восхищения.

Сева дергал меня за рукав.

Мы продолжительно жали друг другу руки, Балобан и я. Я желал запомнить рукопожатие для того чтобы человека.

В приемной было еще человек пять, взглянуть на меня с неприязнью.

— Это они просили меня поскорей вывести тебя от Балобана. Они уже семь дней пробуют попасть к нему на прием, а ты все сидишь и сидишь!.. Ну как? — задал вопрос Сева, в то время, когда мы вышли на улицу.

У меня не было слов.

На секунду мне показалось, что я осознал, из-за чего Уфа…

Необходимо было, дабы приехал Аншель Львович Балобан из Одессы в одна тысяча почти тысячу пятьдесят шестом году.

Но, через секунду же приходится ставить перед собой вопрос: откуда же взялся сам Балобан?..

Может, не нужно упираться в вопросы, каковые существуют как факты судьбы? Может, к ним направляться относиться как к фактам, а не как к вопросам?..

Стояла полночь семидесятого. Окна Балобана горели, как неизменно.

Запись восемнадцатая