Творческий путь б. пастернака

Начальная пора. Собственный познание природы мастерства Борис Пастернак сформулировал весьма рано: «Книга, — писал он в 1919 г., — имеется кубический кусок тёплой, дымящейся совести — и больше ничего». И наряду с этим настаивал: «…единственное, что в отечественной власти, это суметь не исказить голоса судьбы, звучащего в нас».

Жизни он оставался верен неизменно, но собственный место в ней отыскал не сходу — не сходу понял собственный подлинное призвание.

Борис Леонидович Пастернак появился 10 февраля (29 января) 1890 г. в Москве, в семье видного живописца Л. О. Пастернака, матерью будущего поэта была узнаваемая пианистка Р. И. Кауфман. В доме своих родителей царили мастерство, музыка, литература. Тут бывали Л. Н. Толстой, композитор А. Н. Скрябин, живописцы В. А. Серов, М. А. Врубель, германский поэт Р.-М.

Рильке. Встречи с ними содействовали раннему созреванию личности Пастернака.

Решив посвятить собственную жизнь музыке, он пара лет занимается теорией композиции. Занятия эти были прерваны им неожиданно: Пастернак решает действительно заняться философией, поступив на историко-филологический факультет МГУ. С целью совершенствования в науке он едет в 1912 г. в Германию, где в течение семестра занимается в Марбургском университете.

Столь же неожиданно пришло ответ покинуть философию, не обращая внимания на явные удачи в данной области.

Посильнее всего выяснилось давешнее увлечение поэзией, которая и стала для него делом всей жизни. В 1914 г. вышла первая книга его стихов «Близнец в тучах». Пастернак потом признавался, что «довольно часто жалел» о выпуске данной «незрелой книжки».

И о второй собственной книге «Поверх барьеров» (1917) он будет отзываться позднее очень быстро. Книгой, по-настоящему открывшей поэта читателю, стала «Сестра моя — жизнь» (1922), в подзаголовке которой стояло — «Лето 1917 года». Как раз тогда жившее в поэте чувство первородности природы в первый раз совпало с ощущением того, что происходящий в жизни ее народа и страны переворот возможно осмыслен и оценен только в категориях столь же масштабных.

Как было отмечено Пастернаком, сейчас «заразительная всеобщность… подъема стирала границу между природой и человеком».

Практически сразу после революции страну покинули сестра и родители поэта. Пастернак остался в Российской Федерации. В 1922 г. он выехал в Германию, пробыл в том месте около года.

Эмиграции он сторонился, предпочитая видеться с теми из писателей, каковые планировали вернуться в Россию. Берлин, где жили тогда многие из русских эмигрантов, он в одном из писем назвал «ненужным мне», «бескачественным и сверхколичественным городом».

Стихи Пастернака порождены неистребимой верой в судьбу, весёлым удивлением перед ее красотой. Об этом сообщено уже в одном из самых ранних стихотворений поэта:

Февраль. Дотянуться чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

До тех пор пока грохочущая слякоть

Весною тёмной горит.

Высшей мерой проявления судьбы, носительницей ее смысла была для поэта природа, выступающая в качестве примера. И воспринимается она не как тема, а как источник людской судьбе: обращение к природе разрешает осознать, растолковать события, происходящие в мире, в людской судьбе. Она — на равных с человеком: «У плетня Меж мокрых веток с ветром бледным Шел спор.

Я замер. Про меня!»

Жизнь, пьянящая эйфория ощущения собственной слиянности со всем живым определяет строй стихов, каковые по-настоящему открыли поэта читателю: «Куда мне радость деть собственную? В стихи, в графленую осьмину?» В предельной напряженности эмоций, разламывающих привычные рамки, в неудержимости потока чувств раскрывается сообщение стихов Пастернака с породившей их эрой. В случае если принадлежащие ей события остаются за пределами стихотворений, то внутренний мир человека, жившего в эру грандиозных социальных сдвигов, ярко воссоздается поэтом.

Для Пастернака поэзия — высота, валяющаяся под ногами: примечательно это соединение противоположных понятий. На этом поэт настаивал: мастерство, не копируя жизнь, вбирает ее в себя, дабы распознать ее суть, лежащие в ее основании Истину и Добро. Вот из-за чего Пастернак был уверен, что настоящее мастерство не испытывает недостаток в украшательствах и романтических преувеличениях — оно неизменно реалистично, в случае если осознавать под реализмом «особенный градус мастерства, высшую степень авторской точности».

В базе лирического сюжета в книге стихов «Сестра моя — жизнь» —амурный роман. Он имеет временные границы: начавшись весной («О неженка, во имя прошлых И сейчас твой Костюм щебечет, как подснежник, Апрелю: Здравствуй!»), он бурно начинается знойным летом («Степь», «Душная ночь»), а осень делается для влюбленных иногда расставания («Осень. Изжелта-серый бисер нижется.

Ах, как и тебе, прель, мне смерть, Как приелось жить!»). Все приметы мира, в котором живет — обожает, испытывает счастье, страдает — человек, встают в стихах в его опаленном страстью восприятии. его восприятие и Мир, мир и человек предстают как целое: гроза, которая, «как жрец, сожгла сирень И дымом жертвенным застлала тучи и Глаза», выглядит и как вспышка страсти: «Сейчас, сейчас приблизь лицо, и, в озареньи Святого лета твоего, Раздую я в пожар его!»

Пейзаж есть в этих стихах чуть ли не главным храбрецом, но дан он в восприятии поэта, владеет лирической условностью. Порою она обнажена, к примеру, прямыми параллелями между садом и героем стихов: «Страшный! — Капнет и вслушается. Все он ли один на свете, Мнет ветку в окне, как кружевце, Либо имеется свидетель».

В лирике Пастернака 20-х гг. предстает мир, потерявший устойчивость: состояние его, воссоздаваемое с ощутимой достоверностью, находит объяснение как в самой эре, так и в специфичности положения мастерства (и живописца) в ней. Место человека в истории — вот чуть ли не наиболее значимая неприятность в творчестве Пастернака. Неприятность мучительная, острая, вызывающая появление слов, каковые говорят о тщетности попыток преодолеть царящий в мире хаос: «Век мой сумасшедший, в то время, когда образумлю Темп потемнелый прежнего глубокого? »

Ho и согласиться с этим хаосом поэт неимеетвозможности. Спасительным представляется обращение к поэзии (и имени) Пушкина: в цикле стихов «Тема с вариациями» (1918) Пастернак в живописце, в творчестве ищет источник силы, талантливой противостоять стихии разрушения, бушующей Сейчас.

Закономерен и его выход к поэтическому эпосу, открывающему возможность художественного осмысления силовых линий эры: согласно точки зрения поэта, «эпос внушен временем», разрешая впрямую выйти к истории.

Ho это было совсем не просто, и в первой у Пастернака поэме «Высокая заболевание» (1923) слово «ребус» появилось равняется применимым и к эре («Мелькает движущийся ребус»), и к ее отражению в поэме («Ах, эпос, крепость, Для чего вы задаете ребус?»). И это происходит вследствие того что сообщение человека и времени, появляясь,- не приобретает закрепления, и объяснение этому возможно отыскать в словах: «Тяжелый строй, ты стоишь Трои, Что будет, то в далеком прошлом в прежнем».

Для понимания позиции поэта, которая обнаруживает себя в его творчестве, значительны слова из автобиографического наброска: «В революции дорожу больше всего ее нравственным смыслом. Отдаленно сравнил бы его с действием Толстого, возведенным в нескончаемую степень. Сперва же нравственно стёртый с лица земли ее обличительными крайностями, неоднократно ощущал себя позже снова и снова стёртым с лица земли ими, в случае если брать ее дух во строгости и всей широте.

не забывать и помнить его постоянно приходилось самому — жизнь о нем не напоминала».

Тут принципиально важно и осознание нравственного величия революции, которая для Пастернака не нуждалась в оправдании, потому что по значению собственному соприродна, и чувство собственной неслиянности с теми ее проявлениями, каковые названы «обличительными крайностями ».

Основанием для уверенности в том, что возможно противостоять разрушительным силам, которыми — наровне с созидательными — владеет история, служила для Пастернака убежденность не только в животворящей свойстве природы, но и в спасительной для жизни мощи творчества, искусства. Примечательно уже то, что, пробуя выйти к пониманию сути мира, жизни, законов ее перемещения, развития, поэт особенно с радостью вел поиск не на просторах истории, а в той действительности, которая практически лежала под ногами.

Границы между громадным миром человечества и тем, в котором живет отдельный человек, у Пастернака стерты. Мир для поэта не предмет изображения, не место действия — он свидетель, в противном случае и равноправный участник того, что происходит в жизни человека. «Из тифозной тоски тюфяков Вон на воздушное пространство широт примерный! Он мне рука и брат.

Он таков, Что тебе, как письмо, направлен». В этом стихотворении амурная драма (переживавшаяся тогда самим поэтом, создававшим новую семью) вырывается из-под кровли дома и лишь в пространстве, очерченном не стенками, а горизонтом, в беседе «по-альпийски» может взять хорошее человека разрешение.

Пастернак очень внимателен к подробностям, зорко подмечает и шепетильно выписывает их. Они довольно часто отстоят в конечном итоге весьма на большом растоянии, различаются достоинствами и масштабами, но стягиваются воедино, участвуя в создании целостного образа мира. На данной целостности поэт настаивал:

Поэзия, не поступайся ширью,

Храни живую точность: точность тайн.

He занимайся точками в пунктире

И зерен в мере хлеба не вычисляй.

эпоха и Поэт. Пастернак был уверенный в независимости мастерства, которое теряет право на существование, в случае если подчиняется необходимости делать чьи бы то ни было требования. Мастерству (и живописцу) ведом только один источник творческой силы — жизнь, реальность: на нее-то, по выражению Пастернака, оно и «наставлено».

Такое представление об мастерстве входило в явное несоответствие с утверждавшимися уже в 20-е гг. официальными требованиями к нему. Это обнаружилось, в то время, когда Пастернак выступил по поводу показавшейся в 1925 г. резолюции ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы». Он решительно возражал против того, что «резолюции приходится кликать меня к разрешению тем, ею намеченных, пускай и более необязательному, чем это делалось раньше», он не соглашался с содержащимися тут указаниями, каким быть новому стилю. Поэт настаивал: «…живописцу неоткуда ожидать хороша, как от собственного воображения ».

Пастернак был искренен: он не планировал вступать в конфликт со своей эрой, но желал отыскать только ему — живописцу — принадлежащее место в ней. Представление о нем в начале 30-х гг. связывалось у поэта с необходимостью обретения внутренней свободы при полном доверии к действительности. Об этом он заявлял в стихотворении, заставляющем отыскать в памяти о пушкинских «Стансах».

Тут утверждается рвение «смотреть на вещи без опаски», появляется историческая параллель: «Величьем дня сравненье разня: Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни». Все это ложится в основание жажды поэта трудиться «со всеми сообща и заодно с правопорядком». От века поэт себя не отделял, как не отделял и от людской массы, приветствуя «счастье сотен тысяч». О собственных взаимоотношениях с эрой он совершенно верно сообщил в стихах:

И разве я не мерюсь пятилеткой,

He падаю, не подымаюсь с ней?

Ho как мне быть с моей грудною клеткой

И с тем, что всякой косности косней?

Обращение тут не о пресловутом отставании от действительности, человека — от требований времени, не об отставании, которое вызывает у всех, именующих себя передовыми, желание подогнать, подхлестнуть людей. Ho попытка ускорить бег времени на практике оборачивается общей бедой, подрывает коренные устои судьбы. Пастернак говорит о втором: он напоминает о том, что преимущества отражения мира в мастерстве определяются не быстротой отклика, не злободневностью сообщённого.

Для него поэзия — органическая функция счастья человека.

Принятие настоящего было для поэта определенным — не смотря на то, что и сознательным — насилием над собой. Сегодняшний сутки имел возможность отдаваться в жертву завтрашнему, но это порождало чувство тревоги:

Мы в будущем, твержу я им, как все, кто

Жил в эти дни. А вдруг из калек,

То все равно: телегою проекта

Нас переехал новый человек.

Поэт оставлял за собою — за мастерством — право обходиться без мелочной опеки, право быть данником времени, а не тех, кто брался сказать от его (времени) имени. «Я восхищаюсь отечественной страной и тем, что в ней происходит, — сказал он. — Ho нельзя восторгаться через шесть раз в час, запрещено честно удивляться тому, что уже не удивляет. А меня все время заставляют писать какие-то отклики, обнаружить восторженные слова…» Потому-то так принципиально важно для него, вступая в спор с выдававшими желаемое за настоящее, сообщить:

Ты рядом, даль социализма.

Ты сообщишь — близь? Средь тесноты,

Во имя судьбы, где сошлись мы, —

Переправляй, но лишь ты.

Вот единственно хороший поэта и поэзии масштаб беседы о мире. И тут снова погруженность в современность не вступает в несоответствие с возможностью осмысления ее в другом — бытийном — измерении, а верность человека (живописца) себе, собственному назначению — с его принадлежностью миру: «Где я не приобретаю сдачи Разменным бытом с бытия, Ho означаю лишь то, что трачу, А трачу все, что означаю я».

Пройдет время, и Пастернак согласится, что жившее в нем когда-то желание «единения со временем перешло в сопротивление ему». Ho прийти к этому он смог, только поняв, сколь губительно для живописца рвение быть в согласии с кровавой эрой: приняв ее, соглашаясь с нею, он тем самым лишает себя возможности самореализации.

Блестяще образованный, обладавший несколькими зарубежными языками, профессионально разбиравшийся в философии и в музыке, он был подлинно культурным человеком. А интеллигентность в Российской Федерации постоянно связывалась с демократичностью. Пастернак ни при каких обстоятельствах не выделял себя из разряда тех, кого в большинстве случаев именуют простыми людьми, и всю жизнь отлично знал цену труду до изнеможения, что не только давал средства к существованию, но и составлял для него главный смысл жизни.

Вышедшую в 1932 г. книгу стихов Пастернак назвал «Второе рождение». Примечательные слова: поэт развивался, перешагивая через себя, отказываясь от сделанного, неизменно возвращаясь к ранее написанным стихам, перерабатывал их — время от времени до неузнаваемости.

В стихотворении «На ранних поездах», давшем наименование книге стихов (1943), что ознаменовала резкий перелом в его поэтическом творчестве, Пастернак так сообщил о собственных спутниках в раннем подмосковном поезде, каковые несли в себе «России неповторимые черты»:

В них не было следов холопства,

Каковые кладет потребность,

И неудобства и новости

Они несли, как господа.

Утрата веры в этих «людей из трудового званья» была для него равносильна утрата веры в человека.

О возвышенном характере поэтического труда Пастернак не сказал: он, по собственному признанию, жил в поэзии, «ограничив себя ремеслом», зная одновременно с этим, что поэт неизменно «вечности заложник у времени в плену», а поэзия разрешает соединять сегодняшний сутки с вечностью. И это открывало перед поэтом возможность «смотреть на вещи без опаски», а основное — возможность трудиться «со всеми сообща и заодно с правопорядком».

Тут нет несоответствия с жившей в поэте убежденностью в том, что задача живописца постоянно противостоять житейской пошлости, мелочности с убежденностью, столь четко выраженной им в программном стихотворении «Гамлет»: «Я один, все тонет в фарисействе…» Противостоять всему, что недостойно человека и названо тут фарисейством, и означало для Пастернака жить сообща с людьми.

природа и Человек. В стихах Пастернака голосом поэта сказала жизнь, с ним вступали в общение, одушевляясь, явления и предметы окружающего мира. В первую очередь мира природы: «Меня деревья не хорошо видят На отдаленном берегу», «Она шептала мне: „Торопись!“ — Губами белыми от стужи» (о зиме).

Ho и человек, со своей стороны, полностью вписывался в данный мир и — не растворяясь в нем — становился его органической частью: «Ты из семьи таких баз, Твой суть, как воздушное пространство, благороден», «Ты так же сбрасываешь платье, Как роща сбрасывает листья». В сущности, у Пастернака мастерство зарождается в недрах природы, поэт только соучастник судьбы: стихи сочиняются природой, поэт удостоверяет их подлинность. Потому-то у Пастернака практически нет фактически пейзажной лирики: то, что воспроизводится в стихах, не замечено, а прочувствовано, явления, не теряя плоти, обретают душу:

Холодным утром солнце в дымке

Стоит столбом огня в дыму.

Я также, как на скверном снимке,

Совсем неотличим ему.

Тут СОЛНЦЕ и Я — два равнозначных начала, они всматриваются приятель в приятеля. Пейзаж либо рассказ поэта о собственном восприятии холодного утра поздней осени? Оба ответа равняется верны и нужны как раз оба.

Чаще, но, два эти замысла — изобразительный и ясный, лирика и описание — вовсе не отделимы в стихе, идут в едином потоке. Как раз тут самый четко обнаруживается своеобразие лирики Пастернака.

Так, в стихотворении «Все сбылось» рисуется лес ранней весной: «дороги превратились в кашу», «крикливо пролетает сойка пустующим березняком», «пластами оседает наст», «с деревьев капит и шлепается снег со стрех». Ho «пустующий березняк» предстает тут «как неготовая постройка», через пролеты которой поэт видит «всю будущую судьбу полностью», а лесная птичка тут «щебечет… под сурдинку», преобразовываясь в «музыкальную шкатулку».

слуху и Взору раскрывается — как возможно лишь в весеннем лесу — даль: «Тогда я слышу, как верст за пять У дальних землемерных вех Хрустят шаги, с деревьев капит…» Ho и слух и зрение тут особенного рода: «Я вижу через его пролеты Всю будущую судьбу полностью», «Как птице, мне ответит эхо, Мне целый мир дорогу даст». Это свидетельство родной близости поэта миру. И птичка тут щебечет «под сурдинку с пробелом в пара мин.», вписываясь не только в лесной мир, но и в тот, что раскинулся за его опушкой.

Рисуемая в стихотворении картина динамична — все предстает в движении, закрепляемом обилием глаголов: дороги превратились в кашу, я пробираюсь, плетусь, пролетает сойка, березняк высится порожняком, я в лес вхожу, оседает наст и т. д. Тут схвачен момент пробуждения от зимней спячки, вызывающий чувство обширно распахивающихся горизонтов, порождающий слова: «Мне целый мир дорогу даст». Сосредоточенность на том, что практически лежит под ногами («Я с глиной лед, как тесто, квашу, Плетусь по жидкой размазне»), сменяется вниманием к происходящему «верст за пять» и не мешает видеть «всю будущую судьбу полностью»: раскрывающееся взгляду пространство быстро расширяется.

И это — пространство обжитое. Все видящееся тут воспринимается как приметы мира, в котором человек чувствует себя своим: еще не оттаявшая глина со льдом приводит к такому домашнему сравнению с тестом в квашне, весенний, полностью просматриваемый лес видится каркасом постройки, щебет птички дает музыкальное сопровождение мысли, душевному состоянию.

И человек, входя в «пустующий березняк», чувствует себя сродни ему: вместе с его пернатыми жителями ожидает, как отзовется тут его голос. Храбрец стихотворения предстает уже не соглядатаем природы, а ее частью: он вместе с лесом переживает весёлое состояние весеннего пробуждения к судьбе.

Чувство родства со всем миром, свойство в быте видеть его бытийные начала закономерно ведут Пастернака от прошлой усложненности к «неслыханной простоте» поэтического стиля. Но, слова эти выписаны из стихотворения, которое заметило свет еще в 1931 г., и подкреплялась эта идея ссылкой на громадных поэтов, владевших « чертами естественности »:

В родстве со всем, что имеется, уверясь

И знаясь с будущим в быту,

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

«Врач Живаго»: проза поэта. Еще в пору создания стихов, составивших книгу «Сестра моя — жизнь», Пастернак утверждал: «Неотделимые друг от друга проза и поэзия — полюса» и потом — «начала эти не существуют раздельно».

Это подтверждалось собственным творческим опытом: еще зимний период 1917/18 г. поэт принялся за роман, в центре которого должна была быть революционная эра. С планом этим он уже не расстается, с ним связывая возможность сообщить самое основное для себя.

Переломными в работе над романом, затянувшейся на десятилетия, явились армейские годы. «Трагически тяжелый период войны, — написал потом Пастернак, — был живым периодом и в этом отношении свободным весёлым возвращением эмоции общности со всеми». В данной атмосфере на бумагу ложатся первые строки романа, что будет — не сходу — назван «Врач Живаго». Окончание войны породило у Пастернака — и не только у него одного — надежду на возможность изменений в публично-политической жизни, на ослабление невыносимо твёрдого гнета власти, идеологии, надежду на то, что наступает финиш времени ужасного подавления личности.

В романе Пастернак, он утвержает, что желал «дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие…». И, продолжая эту чёрта плана, подчеркивал: «Эта вещь будет выражением моих взоров на мастерство, на Евангелие, на судьбу человека в истории и на очень многое второе… Воздух вещи — мое христианство…» Слова эти серьёзны для понимания романа, где история предстает как драматическое воздействие, а в центре данной острой коллизии оказывается живописец.

В «Враче Живаго» находит воплощение драматический дух истории — отчетливое представление об этом дает открывающее цикл стихов Юрия Живаго стих «Гамлет»: «Ho продуман распорядок действий, И неотвратим финиш пути. Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти».

Роман был закончен в конце 1955 г., но редакция издания «Новый мир», куда была послана рукопись, отвергла ее, заметив в романе места и искажённое изображение революции, занятого по отношению к ней интеллигенцией. Тем временем роман был напечатан (в ноябре 1957 г.) в Италии, после этого был переведен на многие языки мира, а в октябре 1958 г. Пастернаку была присуждена Нобелевская премия в области литературы «за выдающиеся успехи в современной лирической поэзии и на классическом поприще великой русской прозы».

Уже через три дня по окончании того, как было решено, на расширенном совещании секретариата Альянса советских писателей Пастернак был исключен из участников этого альянса, а со журналов и страниц газет, по радио в его адрес полились инспирированные сверху потоки оскорбительных заявлений. Все посильнее становился «шум погони», «все тесней кольцо облавы».

И ужаснее всего было для живописца упорно раздававшееся требование покинуть родную почву. «Для меня это нереально, — решительно заявлял он. — Я связан с Россией рождением, судьбой, работой. Я не мыслю собственной судьбы раздельно и вне ее». Вся эта тяжелейшая история не имела возможности не подкосить поэта, неизменно отличавшегося завидным здоровьем.

30 мая 1960 г. Бориса Пастернака не стало.

Подведение итогов. В пору создания романа Пастернак все более укрепляется в убеждении о единстве, целостности мира во всех его проявлениях, но решающими для него остаютсязаконы природы. А задача поэзии — связать воедино природное и историческое и тем укрепить единство мира на основаниях хороша и красоты, укрепить нормы и единство идеала.

Принадлежность обыденного бытию особенно ощутима в стихах Пастернака в том месте, где речь идет о таких, в общем, простых переменах в природе.

Неизбежно наступившие зазимки говорят о вечном перемещении судьбы, о ее обновлении, о том, что «чудесами в решете полна зима на даче крайней». И снегопад — чего уж, казалось бы, несложнее — также разрешает испытать чувство приобщения к перемещению времени:

Снег идет, густой-густой.

В ногу с ним, стопами теми,

В том же темпе, с ленью той

Либо с той же быстротой,

Возможно, проходит время?

Поэзия вписывается в судьбу, выясняется ее составной — и к тому же нужной — частью. «Что означает осознавать поэзию? — сообщил когда-то поэт. — Это значит осознавать жизнь. В противном случае — фальшивая глубина». Позднее об этом же сообщено в стихах: «Одна оглядчивость пространства Желала от меня поэм.

Она одна ко мне пристрастна, Я лишь ей не надоем».

Сокровенный суть людской существования, был уверен поэт, в том, дабы суметь «Привлечь к себе любовь пространства, Услышать будущего зов». В том, дабы «Быть живым, живым, и лишь, Живым, и лишь до конца».

Когда-то Пастернак написал: «Я брошен в судьбу, в потоке дней Катящую потоки рода». Ho вовсе не щепкой в волнах этого потока чувствует себя храбрец лирики поэта: в слиянности с миром — в первую очередь с природой — видится ему источник силы, возможность приобщения к вечному круговороту судьбы. Потому-то снова и снова возвращается поэт в собственных стихах к смене времен года: тут особенно наглядно обнаруживается и течение («поток дней») судьбы, и ее устойчивость, находящая выражение в повторяемости, в цикличности.

Ах, это сызнова, правильно, сейчас

Вышел из рощи ночью ручей.

Это, как в прошлые времена,

Переместила льдины и вздулась запруда,

Это воистину новое чудо,

Это, как прежде, опять весна.

Приобщение к природе, к миру позволяет преодолеть и чувство одиночества, и осознание кратковременности собственного земного бытия — открывает возможность видеть то, что лежит на большом растоянии в первых рядах, за очерченными судьбой горизонтами. «За поворотом, в глубине Лесного лога, Готово будущее мне Верней залога». Ho еще возможность почувствовать собственную силу, подобную той, какой обладает природа с ее очистительными грозами, по окончании которых все оживает, все «дышит, как в раю». «Рука живописца еще всесильней Co всех вещей смывает пыль и грязь. Преображенней из его давильни Выходят жизнь, быль и действительность».

Полнота доверия к судьбе порождала и отношение к смертной казни как к условию ее (жизни) осуществления. И бессмертие, о котором сказал Юрий Живаго, воспринималось им как вхождение в «состав будущего», в судьбу, что «ежечасно обновляется в превращениях и неисчислимых сочетаниях». Но войти в том направлении возможно было лишь при условии осознанного поведения личности в истории, при условии созн

Опасная бритва и нож

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся: