В.в.сдобников, о.в.петрова * теория еревода

ветствии с этим тезисом В.А. Жуковский предоставляет себе полную свободу в переводе, высказывая через создание помой-му переводного произведения собственную, броскую поэтическую индивидуальность. Как писал Е. Эткинд, «внимание к инонациональному характеру германской поэзии, к ее специфичности дало Жуковскому возможность обогатить русскую литературу новой образностью, новыми ритмами — иным, неизвестным прежде типом поэтического мышления.

Но это личное начало зарубежной поэзии Жуковский подчинял второй индивидуальности более большого разряда — индивидуальности поэта-переводчика. Появлялось особенного характера несоответствие: остро осознанная своеобычность зарубежных поэтических культур и тем более поэтических личностей стиралась, кроме того иногда нивелировалась во всепоглощающем лично-лирическом мире Василия Андреевича Жуковского»23.

И вправду, переводческое творчество Жуковского есть, пожалуй, самым хорошим примером того, как личная поэтическая личность переводчика может воплощаться в создаваемом им тексте перевода, определяя как его темперамент в целом,так и отклонения от подлинника, в частности. К.И.Чуковский приводит множество примеров аналогичных отклонений от подлинника, обстоятельством которых явились такие качества Жуковского-поэта, как романтизм, пуританизм, его склонность к христианской морали, сентиментальности и меланхолии24. В случае если Бюргер в «Леноре» пишет о брачном ложе, то Жуковский применяет более смягченные варианты перевода — «ночлег», «уголок», «приют». Одно только слово в авторском тексте имело возможность послужить толчком для целого образа, о котором создатель кроме того

23 Э т к и н д Е. Г. Русские поэты-переводчики от Тредиаковского до
Пушкина. Л.: Наука, 1973. С. 110.

24 Чуковский К. И. Высокое мастерство. М.: Сов. автор, 1988.
С. 25-28.

4AGb I. Очерк истории переводческой деятельности 29

и не помышлял. Так, Людвиг Уланд применял в тексте слово со значением «часовня». На данной базе Жуковский «пишет» целое полотно: «Входит: в часовне, он видит, гробница стоит; Трепетно, тускло над нею лампада горит».

Такое «дополнение» переводимого автора, «развитие» созданных им образов представлялось самому В.А.

Жуковскому в полной мере естественным и закономерным, в особенности в его собственном переводческом творчестве. «Я довольно часто подмечал, — писал он, — что у меня самые светлых мыслей тогда, в то время, когда их надобно импровизировать в выражение либо в дополнение чужих мыслей. Мой ум как огниво, которым надобно ударить об кремень, дабы из него выскочила искра. Это по большому счету темперамент моего авторского творчества; у меня практически все либо чужое, либо по поводу чужого — и все, но, мое»25.

Эти слова полностью относятся не только к авторскому творчеству Жуковского, но и к его переводческому творчеству.

В будущем Жуковский пересмотрит собственные взоры на перевод. Достаточно упомянуть, что в первой половине 30-ых годов девятнадцатого века он публикует уже третий вариант перевода «Леноры», в которой героиню кличут кроме этого, как и в оригинале, и в этом переводе Жуковский пытается быть ближе к подлиннику. Приступая к собственной последней работе — полному переводу «Одиссеи» Гомера, он пишет, что желает «сохранить в собственном переводе всю простоту оригинала и, будучи ему рабски верным, не поменять и законному правителю моему, русскому языку»26.

Главной причиной трансформаций в представлениях Жуковского о переводе, так же как и в представлениях вторых писателей той эры, есть привнесение в русскую литературу романтизма. Как раз Жуковский одухотворил русского словесность романтическими элементами. Романтизм же выдвинул совсем иную концеп-

25 Т о п е р П. М. Перевод в совокупности сравнительного критике
ния. М.: «Наследие», 2000. С.64.

26 В том месте же. С.76.