Iii. а может, стану я огнем 9 страница

Я ничего не ответил.

V. Кэтрин

В то время, когда он в первый раз приснился ей, она застонала и проснулась.

Уставившись на простыню, она сидела с открытым ртом в постели в супружеской спальне. Супруг дотронулся до ее поясницы.

– Не волнуйся, это всего лишь сон.

– Да.

– Принести тебе воды?

– Да.

Она неимеетвозможности пошевелиться, неимеетвозможности возвратиться в том направлении, где только что была вместе с ним.

Все происходило в данной самой комнате – она ощущает, как его рука сжимает ей шею (она дотронулась до нее на данный момент), ощущает его бешенство, равно как и в то время, когда в первый раз встретилась с ним. Нет, скорее то был не бешенство, а безразличие, смешанное с чуточкой тревоги от того, что в их мужском обществе показалась она, замужняя дама. Их тела сплелись в тесный клубок, он так вцепился в ее шею, что она задохнулась от страсти.

Супруг принес ей стакан воды на блюдце, но она так ослабла, что у нее трясутся руки. Он неудобно подносит стакан к ее рту, она делает глоток, хлорированная вода стекает по подбородку на грудь. Откинувшись на подушку, она сходу проваливается в глубочайший крепкий сон, не вспоминая снова о том, что ей приснилось.

Это было первое признание. в течении следующего дня она неоднократно вскользь отыскала в памяти о собственном сне, но была так занята, что решила не придавать ему значения, выбросила из головы; ночь была душной, и это легко случайная комбинация впечатлений и образов, не больше.

Через год ей снились другие, спокойные, но более страшные сны. Но она вспоминала тот, руки и первый сон, сжимавшие ее шею, и с замиранием ожидала, в то время, когда их ровные, утепленные отношения перейдут в неистовую, буйную страсть.

Кто оставляет крохи еды, каковые соблазняют вас? Притягивают к человеку, о котором вы ни при каких обстоятельствах не думали раньше. Данный сон.

А позже – еще сны. Целая вереница снов.

* * *

Позднее он сообщил ей, что это – единение душ. «В пустыне постоянно происходит единение душ», – сообщил он. Ему нравилось эта идиома – единение душ с водой, единение душ двух либо трех человек, трясущихся в машине в течение шести часов на пути к Песчаному Морю. Он видит у коробки передач ее колени с капельками пота, каковые дергаются всегда, в то время, когда автомобиль прыгает на ухабах.

В пустыне у вас имеется время следить за всем и поразмыслить обо всяком перемещении вещей около.

В то время, когда он сказал так, она еще больше ненавидела его. Ее глаза оставались вежливыми, а душу ее распирало желание ударить его. У нее всегда было неукротимое желание ударить его, и она кроме того осознавала, что оно носило сексуальный темперамент.

Для него же все отношения с людьми выстраивались по шаблону: либо это единение душ, либо чужой.

И для него в историях Геродота определялись все группы общества. Он признавал, что достаточно большое количество повидал в нашем мире, что по существу добровольно покинул пара лет назад, посвятив себя целиком и полностью изучениям загадочного и чуть ли наполовину изведанного мира пустыни.

* * *

На аэропорте в Каире они загрузили оборудование в автомобили, ее супруг остался проверить, хватит ли горючего в баках его спортивного самолета, перед тем как трое мужчин отправятся в экспедицию следующим утром. Мэдокс уехал в какое?то консульство, дабы отослать весточку. А он планировал в город, дабы, как неизменно, напиться в последнюю ночь в Каире: сперва в оперном казино госпожа Бадин, а после этого раствориться в улицах за «Паша?отелем».

Все собственные вещи он соберет прямо на данный момент, до наступления вечера, дабы на следующий день утром не нервничать, а сходу забрать мешок – и в грузовик.

Он вез ее в город. Воздушное пространство был мокрым, а перемещение медленным, по причине того, что в это дневное время на дороге большое количество автомобилей.

– Как жарко. Хочется пива. А вам?

– Нет, у меня еще масса дел, каковые займут часа два. Уж простите, что не смогу составить вам компанию.

– Ничего, – сообщила она. – Я ни за что не желала бы нарушать ваши замыслы.

– Мы выпьем, в то время, когда я возвращусь.

– Через 20 дней?

– Да, вероятно.

– Как бы мне хотелось также отправиться с вами.

Он ничего не ответил. Они переехали через мост Булак, и перемещение стало еще хуже. Через чур много повозок, через чур много пешеходов, каковые завладели улицей.

Он срезал путь на юг и отправился на протяжении Нила к отелю «Семирамис», где она жила, именно выше казарм.

– В этом случае вы точно отыщете собственную Зерзуру.

– Да, я сохраняю надежду.

Он опять замкнулся в себе. До тех пор пока ехали, он не удостоил ее ни единым взором, кроме того в то время, когда они больше чем на пять мин. застряли в дорожной пробке.

В то время, когда они подъехали к цели, он стал обходителен и вежлив. Таким он ей нравился еще меньше; они делали вид, что выполняют приличия, но ощущали себя неудобно, как собачка, на которую надели одежду. Они оба знали, чего им на данный момент хочется.

Она разозлилась. Да отправился он к линии!

Если бы ее законный муж не был должен трудиться с этим типом, она бы предпочла ни при каких обстоятельствах больше не видеть его.

Он дотянулся ее багаж с заднего сиденья автомобили и уже собрался перенести сумку в холл.

– Не нужно, я сама могу все отнести.

В то время, когда она вылезала из автомобиля, он увидел, что ее рубаха взмокла на пояснице.

Швейцар предложил свою помощь, но он сообщил: «Нет, не нужно, леди предпочитает нести сама», – и она еще посильнее разозлилась. Швейцар ушел, покинув их одних. Она повернулась к нему, он протянул ей сумку, она неудобно прижала тяжелую ношу к себе обеими руками.

– До свидания. И удачи вам.

– Благодарю. Не волнуйтесь, я присмотрю за всеми. Они будут в надежных руках.

Она кивнула. Она пребывала в тени, а он, как будто бы забыв о жаре, стоял под палящими лучами солнца.

Позже он подошел к ней ближе, и на какую?то секунду ей показалось, что он планирует обнять ее. Но он протянул правую руку и прикоснулся к ее шее так, что она кожей почувствовала всю длину его предплечья, усеянного небольшим бисером пота.

– До свидания.

Он возвратился к грузовику. Она чувствовалана шее влажность его руки, как будто бы капельки крови от пореза лезвием.

* * *

Она обхватывает руками подушку, помещает ее себе на колени и прикрывается ею, как будто бы щитом.

– Если ты захочешь заниматься со мной любовью, я не смогу лгать об этом. В случае если я захочу заниматься с тобой любовью, я снова же не смогу лгать об этом.

Она придвигает подушку к сердцу, словно бы желает закрыть его, дабы не разрешить ему вырваться наружу.

– Что ты больше всего ненавидишь?

– Неправда. А ты?

– Собственничество, – говорит он. – В то время, когда ты уйдешь, забудь меня.

Она отбрасывает подушку и бьет его кулаком по лицу. Удар приходится по скуле, именно под глазом. После этого она наряжается и уходит.

Ежедневно, возвратившись к себе, он наблюдает на себя в зеркало. Его тревожит не столько синяк, сколько собственное лицо, как будто бы он видит его в первый раз. Долгие брови, которых он раньше не подмечал, пробивающаяся седина в соломенных волосах.

Он в далеком прошлом уже не рассматривал себя так в зеркале. Да, вправду, долгие брови.

* * *

Он неимеетвозможности жить без нее.

В то время, когда он не в пустыне с Мэдоксом и не в арабских библиотеках с Берманном, они видятся в парке Гроппи, около затопленныхсливовых деревьев. Она чувствует себя тут радостной. Она – дитя зеленых лесов и папоротников, ей очевидно не достаточно воды.

А для него это обилие зелени напоминает карнавал.

Из парка Гроппи дугообразным маршрутом они направляются в ветхий город, Южный Каир, на рынки, куда ходят не многие европейцы. В его комнате все стенки увешаны картами. Не обращая внимания на его попытки как?то обставить это жилище, оно все равно больше напоминает походный лагерь, нежели жилую помещение.

Они лежат в объятиях друг друга, ветерок от вентилятора обдувает их. Все утро он трудился с Берманном в археологическом музее, стараясь соединить описания европейцев и арабские тексты, дабы отыскать последствия, совпадения, трансформации названий – от Геродота до «Китаб аль Кануш», где оазис назвали Зерзурой по имени дамы из каравана, купающейся в пустыне. И в том месте было такое же мелькание не сильный теней от вентилятора.

А тут они обмениваются воспоминаниями из детства, говорят о шраме, об мастерстве поцелуя.

– Я не знаю, что мне делать. Я не знаю, что мне делать! Как я могу обожать тебя? Это сведет его с ума.

Она всегда бьёт его.

То она идет с тарелкой в руках и внезапно запускает ее в него, поранив ему голову; по соломенным волосам льется струйка крови. То вилкой протыкает его плечо, оставляя следы, каковые доктор принимает за укус лисы. Синяк под глазом меняет цвет – от ярко?фиолетового до мрачно?коричневого.

Перед тем как обнять ее, он наблюдает, дабы рядом не было колющих и режущих предметов. На людях в ее присутствии ему приходится выкручиваться и растолковывать, откуда взялся очередной синяк на лице, либо из-за чего забинтована голова, либо что за рубец на руке замазан йодом. И он старается приложив все возможные усилия, говорит, что такси быстро затормозило, и он ударился о стекло, либо что по руке случайно пришелся удар кнута, либо придумывает что?нибудь еще.

Мэдокс был не на шутку обеспокоен столь неожиданно захлестнувшей его тёмной полосой. Она же его неумелым отговоркам. «Может, это от возраста, быть может, ему необходимы очки», – сказал ее супруг, легко подталкивая Мэдокса локтем. «Быть может, у него появилась дама, – ехидничала она. – Посмотрите, разве это не похоже на укус либо царапину от ногтей?»

«Это скорпион, – сказал он. – Андроктонус аустралис.»

* * *

Открытка, на которой аккуратным почерком написано:

«Я не могу прожить и дня, коль не замечу снова тебя.

Все для меня теряет суть, коль не замечу снова тебя.

И это не просто слова.

Это то, что я ощущаю неизменно.»

На ней нет ни даты, ни подписи.

* * *

Время от времени, в то время, когда ей удается совершить с ним всю ночь, они просыпаются от голосов на трех городских минаретах, каковые начинают призывать правоверных мусульман к молитве на заре. Он провожает ее к себе. По пути из Южного Каира до отеля, где она живет, они проходят через рынок, где реализовывают индиго.

Мелодичные возгласы муэдзинов[64]стрелами врезаются в атмосферу, сменяя друг друга; один минарет отвечает второму, как бы обмениваясь репликами в беседах об этих двух безбожниках, каковые холодным утром идут по улицам святого города, напоенным запахами гашиша и древесного угля. Безбожники в святом городе.

* * *

Он смахивает рукой тарелки и чашки со стола в ресторане, дабы она, пребывав где?нибудь в городе, услышала данный шум, подняла взор и осознала, как ему не хорошо без нее. Ему, что ни при каких обстоятельствах не испытывал одиночества, пребывав в глубине пустынь, далеко от людей. Мужчина в пустыне может держать вакуум в сложенных ладонях, зная, что она спасет его вернее, чем вода.

Он слышал, что в окрестностях Эль?Таджа имеется необычное растение.

В случае если в его мякоти вырезать углубление в форме сердца, то к утру оно заполнится благоухающей влагой, приносящей надежды и успокоение человеку, что ее выпьет, в случае если его сердце разбито. И без того возможно делать в течение года, а позже это растение погибает. От раны, от жажды либо по какой?то другой причине?

Он лежит в помещении в окружении собственных пыльных карт. Кэтрин нет с ним. Он так тоскует по ней, что готов плюнуть на все условности, на все правила приличия.

Его не интересует, как она ведет себя с другими. Он желает ее тут, желает наслаждаться ее надменной красотой, ее изменяющимся настроением. Он желает, дабы они прильнули друг к другу, как будто бы страницы закрытой книги, он желает раствориться в ней, дабы их нет ничего, что разделяло.

Она вошла в его жизнь, нарушив его покой. И если она так поступила с ним, как же он поступил с ней?

* * *

В то время, когда они видятся в обществе и ее отделяет от него стенки, он собирает около себя слушателей и говорит анекдоты, над которыми сам не смеется. Он мечет остроумные колкости в историю экспедиций и исследований, что совсем не характерно для него. Он неизменно так делает, в то время, когда ему не хорошо.

Лишь Мэдокс понимает его. Но она кроме того не наблюдает в его сторону. Она расточает всем милые ухмылки: гостям, предметам, цветам, другому безликому и не имеющему значения антуражу.

Она не понимает его, думая, словно бы он делает именно то, что желает, и от этого стенки между ними, защищающая ее, подрастает в два раза.

Но как раз на данный момент ему очень тошно и невыносимо больно чувствовать наличие данной стенки. А Кэтрин информирует: «Ты так как возвел около себя стенке, и мне также необходимо обезопасисть себя». Она говорит это, сияя в собственной красоте, и у него ноги.

Такая прекрасная в этом платье, с бледным лицом, которое он так обожает целовать, она смеется и радуется каждому, а время от времени хмурится, если не понимает его злых шуток.

А он, распаляясь все больше, сыпаетсатирические замечания в адрес какой?нибудь экспедиции и говорить о том, о чем все знают.

С той 60 секунд, в то время, когда в холле бара Гроппи она не отвечает на его приветствие, он делается сумасшедшим. Он не в силах согласиться с тем, что может так легко ее утратить. Он знает, что угроза утраты отойдёт, если они будут совместно, будут прочно держать друг друга в объятиях, будут взаимно беречь себя от данной боли.

Не возводя стен.

Солнечный свет заливает его помещение в Южном Каире. Его рука вяло лежит на книге Геродота, а все тело напряжено, исходя из этого он пишет неразборчиво, неуклюже водя пером по бумаге. Он чуть может написать слова «солнечный свет».

Либо слово «влюблен».

* * *

В помещение отражается свет от пустыни и реки за ней и падает с потолка и стен на ее шею, на ступни, на шрам от прививки на правой руке, что он так обожает. Она садится в постели, обхватив руками колени. Он скользит ладонью по ее плечу, чувствуя капельки пота. «Это мое плечо, – думает он, – не ее мужа, а мое.» Любовники предлагают друг другу собственные тела без остатка, каждую частицу, тут и по сей день.

В данной комнате с окном, выходящим на реку далеко.

За те пара часов, которыми они располагали, солнце село, и остался лишь данный отсвет заката от реки и от пустыни.

В то время, когда внезапно случается неожиданный редкий ливень, они подходят к окну, вытягивая руки, стараясь дать как возможно больше жидкости своим разморенным жарой телам. На улице слышны крики, приветствующие данный короткий ливневой дождь.

– Мы ни при каких обстоятельствах больше не будем обожать друг друга. Мы ни при каких обстоятельствах не сможем быть совместно.

– Я знаю, – говорит он.

В тот вечер она так упорно повторяла слова о разлуке.

Она сидит, загружённая в себя, в броне от этого страшного открытия, через которую он неимеетвозможности пробиться. Лишь его тело рядом с ней.

– Ни при каких обстоятельствах больше. Что бы ни произошло.

– Да.

– Это его убьет. Ты осознаёшь?

Он ничего не может сказать, отказываясь от попытки увлечь ее за собой.

Спустя час они выходят на улицу. Вдалеке слышны песни, каковые доносятся из открытых окон кинотеатра «Музыка для всех». Они должны расстаться на данный момент, пока не закончился сеанс, дабы ее не имел возможности заметить кто?нибудь из привычных.

Они в ботаническом саду, около собора Всех Святых. Она видит слезинку на его щеке, подается вперед и слизывает ее языком.

Так же, как она слизывала кровь с его руки, в то время, когда он готовил для нее и порезался. Кровь. Слезы.

Он ощущает, как его тело опустошается, в лишь мёртвый холодный дым.

Все, что осталось, – это знание будущего жажды. Все, что следовало бы сообщить, он неимеетвозможности сообщить данной даме, которая открыта, как рана, молода и еще не смертна. Он неимеетвозможности предложить никакой альтернативы тому, что больше всего обожает в ней, – она не склонна к компромиссам, не смотря на то, что лирические стихи, каковые она все так же обожает, легко уживаются для нее с настоящим миром.

Он знает, что вне этих качеств в мире нет порядка.

Ее настойчивость этим вечером. Двадцать восьмого сентября. Лунный свет практически высушил капли дождя на деревьях.

Ни одна прохладная капля не упадет на его лицо, как слеза. Расставание в парке Гроппи.

Он не задаёт вопросы, дома ли ее супруг. Дом – вот это освещенное высокое строение через дорогу.

Он видит ветви пальм над собой и их вытянутые листья. Похоже на ее волосы и голову над ним, в то время, когда они занимались сексом.

на данный момент они прощаются без поцелуя. Лишь объятие. Он отрывается от нее и идет прочь. Позже оборачивается.

Она все еще стоит в том месте. Он подходит к ней и, подняв указательный палец, говорит:

– Я желаю, дабы ты знала. Я до тех пор пока по тебе не скучаю.

И пробует улыбнуться, но это дается ему с большим трудом. Его лицо ужасает ее, она быстро дергает головой и ударяется виском о столбик ворот. Он видит, как ей больно, как она поморщилась. Но они уже разделились. Любой отправится собственной дорогой.

Между ними стенки, которую она сама желала возвести.

Ее рывок, ее боль – это все случайно, без злого умысла. Она подносит руку к виску.

– Будешь скучать, – говорит она.

«С данной 60 секунд, – тихо сказала она ему раньше, – отечественные души либо отыщут друг друга, либо утратят.»

Как это происходит? Любовь обрушивается на тебя либо ты падаешь в нее – и без того или иначе рассыпаешься на кусочки.

Я лежал в ее объятиях. Я поднял рукав ее рубахи выше, к плечу, дабы видеть шрам от прививки. «Я обожаю его», – сообщил я. Данный бледный ореол на ее руке. Я вижу, как медсестра инструментом царапает и позже пробивает ее кожу, вводя сыворотку, вижу, как это было много лет назад, в то время, когда ей было всего девять лет и она получала образование школе.

VI. Тайник в пустыне

Он внимательно наблюдает на протяжении кровати, по длине которой протянулась дорожка из простыни, а у изножия стоит Хана. Она обмыла его, а на данный момент отламывает вершину ампулы с морфием и поворачивается к нему, дабы сделать очередной укол. Его кровать – как лодка, на которой он плывет.

Морфий разливается по его телу и приводит к о местах и событиях, как будто бы географические карты, умещающие целый мир на плоском листе бумаги в двух измерениях.

* * *

Продолжительные вечера в Каире. Море ночного неба простирается над головой; ястребов производят с наступлением сумерек, и они устремляются дугой навстречу последнему свету пустыни в слаженном полете, словно бы бросаемые сеятелем зерна.

Во второй половине 30-ых годов двадцатого века тут возможно было приобрести все – от собаки либо птицы, которая возвращалась по одному звонкому свистку, до тех страшных уздечек, каковые надевались на мизинец дамы так, что она была привязана к вам на многолюдном рынке.

В северо?восточной части Каира была школа монахов, а за ней – рынок Хан?эль?Халили.

Мы наблюдали из окна на узкие улочки, на котов, каковые лениво развалились на крышах из рифленого железа и также посматривали вниз, на ларьки и улицу. И над всем этим была отечественная помещение. Окна с видом на минарет, фелуки, котов, страшный шум.

Она говорила мне о садах собственного детства. В то время, когда Кэтрин не имела возможности заснуть, она обрисовывала мне сад собственной матери, в подробностях, каждую клумбу, пруд, в котором водилась рыба и что мёрз в декабре, скрип решеток, увитых розами. Она брала мою руку за запястье, в том месте, где сливаются вены, и подносила к впадинке у основания собственной шеи.

* * *

Март 1937 года, Увейнат. Мэдокса злит разреженный воздушное пространство. Всего четыреста метров над уровнем моря, но и эта минимальная высота злит его.

Чтобы посвятить себя пустыне, он покинул родную деревушку Марстон Магна в Сомерсете,[65]нарушил все привычки и традиции, исходя из этого был в праве на близость к уровню моря, равно как и на постоянную жару пустыни.

– Мэдокс, как именуется впадинка у основания женской шеи? Спереди. Вот тут . Имеется у нее наименование?

Эта впадинка размером с подушечку громадного пальца?

Мэдокс какое?то мгновение наблюдает на меня в ярком свете полудня.

– Веди себя важнее, – бормочет он.

* * *

– Я поведаю тебе одну историю, – говорит Караваджо Хане. – Жил?был один венгр по имени Алмаши, что трудился на немцев на протяжении войны. Некое время он летал в Африканском корпусе, но считался более полезным кадром. В тридцатые годы он был известным исследователей пустыни. Он знал любой колодец и составил карту Песчаного Моря. Он знал о пустыне все.

Он знал диалекты всех племен, живущих в том месте.

Тебе это никого не напоминает? В межвоенный период он практически все время пребывал в экспедициях за пределами Каира. Необходимо было отыскать Зерзуру – затерянный оазис.

Позже, в то время, когда началась эта война, он начал работать на немцев. В сорок первом он взялся водить тайных агентов через пустыню в Каир.

К чему я это все говорю? А вот к чему: я пологаю, что британский больной – не британец.

– Да нет же, британец, в противном случае откуда воспоминания о тех цветочных клумбах в Глостершире?

– Вот как раз. Это все превосходно продуманная легенда. А не забываешь, в то время, когда два дня назад мы обсуждали кличку для собаки?

не забываешь?

– Да.

– Что он внес предложение?

– Он вел себя как?то необычно тогда.

– Он вел себя необычно, по причине того, что я дал ему экстрадозу морфия. не забываешь, какие конкретно имена он именовал? Восемь, не так ли?

Пять из них были очевидно шутливыми, а вот три… Цицерон.[66]Зерзура. Далила.[67]

– Ну и что из этого?

– В противном случае, что Цицероном кликали одного из тайных агентов. Британцы раскрыли его. Двойной, позже тройной агент.

Он улизнул.

С Зерзурой мне разобраться посложнее.

– Я слышала о Зерзуре. Он говорил мне о ней. И вдобавок он сказал что?то по поводу садов.

– Но на данный момент по большей части о пустыне. А легенда с упоминанием британских садов звучит не весьма убедительно. Он умирает.

Я думаю, у нас наверху тот самый проводник тайных германских агентов Алмаши.

Они сидят на ветхих плетеных корзинах для белья, глядя друг на друга. Караваджо пожимает плечами:

– Ей?всевышнему, в полной мере вероятно.

– А я думаю, он британец, – говорит она, втягивая щеки, как постоянно делает, в то время, когда о чем?то думает про себя.

– Я знаю, что ты его обожаешь, но он не британец. В начале войны я трудился на оси Каир – Триполи.[68]Тайный агент Роммеля[69]Ребекка…

– Что ты имеешь в виду, говоря «тайный агент Ребекка»?

– В сорок втором немцы закинули в Каир тайного агента по имени Эпплер, еще до битвы при Эль?Аламейне.[70]Он применял книгу Дафны Дюморье «Ребекка» как шифр при передаче сообщений Роммелю о передвижении армий. И знаешь: книга стала бестселлером среди британских разведчиков. Кроме того я просматривал ее.

– Ты просматривал книгу?

– Благодарю. Человек, что совершил Эпплера через пустыню в Каир по личному приказу Роммеля – от Триполи до самого Каира, – граф Ладислав Алмаши. Никто, не считая него, не имел возможности знать этого пути.

Между двумя войнами у Алмаши завелись приятели среди британцев. Великие исследователи. Но в то время, когда разразилась война, он начал работать на немцев.

Роммель попросил его доставить Эпплера через пустыню в Каир, по причине того, что планер либо парашют – это было невозможно. И он совершил этого парня через пустыню и расстался с ним в дельте Нила.

– Откуда ты так прекрасно знаешь об этом?

– У нас была база в Каире. Мы шли по их следу. Из Джиало он повел в пустыню группу из восьми человек пешим ходом – для начала, а позже они должны были выкопать грузовики из песчаных холмов. Он повел их к Увейнату и гранитному плато, в том направлении, где была вода, и пещеры для укрытия.

Это приблизительно середина маршрута.

В тридцатые годы он отыскал в том месте пещеры с наскальными картинками. Но плато кишело союзниками, и он не имел возможности применять тамошние колодцы. Тогда эти «боши» снова отправились в пески. Они совершили налет на английские склады горючего, дабы заполнить баки.

В оазисе Харга они переоделись в британскую военную форму и повесили на автомобили номерные символы английской армии.

В то время, когда их нашли с воздуха, они сумели скрыться в сухих речных руслах и просидели в этом лабиринте три дня, сгорая от жары в песке.

Им пригодилось 20 дней, дабы добраться до Каира. Алмаши пожал Эпплеру руку и ушел. Вот тут мы его утратили.

Он просто развернулся и ушел в пустыню один. Мы пологали, что он опять найдёт себя в Триполи, но совершили ошибку.

С того времени его никто не видел. Скоро британцы забрали Эпплера и применяли код «Ребекки», дабы снабжать Роммеля дезинформацией незадолго до Эль?Аламейна.

– Мне все еще не верится в это, Дэвид.

– Человека, что учавствовал в захвате Эпплера в Каире, кликали Сэнсом.

– Далила.

– Вот как раз.

– Возможно, он – Сэнсом?

– Я также сперва так думал. Тот был весьма похож на Алмаши. Также фанат пустыни.

Он совершил детство в Леванте[71]и знал бедуинов. Но Алмаши в отличие от него умел водить самолет. Мы так как говорим о человеке, что потерпел авиакатастрофу.

Вот он, обгоревший до неузнаваемости, как?то попал в руки британцев в Пизе.

Ну и что? Он в полной мере вольно говорит по?английски, дабы избежать любопытства контрразведчиков. Алмаши так как получал образование школе в Англии.

В Каире его именовали британским шпионом.

Хана сидела на корзине, посматривая на Караваджо, и сообщила:

– Мне думается, не нужно его мучить. Не имеет сейчас значения, на какой он был стороне, разве не так?

Караваджо ответил:

– Мне бы хотелось с ним еще поболтать. Дать ему еще разок сверхдозу морфия, дабы он разговорился. Нам обоим это нужно.

Ты осознаёшь? Далила.

Зерзура. Ты обязана ввести ему усиленную дозу.

– Нет, Дэвид. Ты через чур… одержим. Я считаю, что совсем не имеет значения, кто он. Война так как уже закончилась.

– Тогда я сам сделаю это. Я приготовлю ему «Бромптонский коктейль». алкоголь и Морфий. Его изобрели в Бромптонской поликлинике в Лондоне для раковых больных. Не переживай, это не смертельно.

Он скоро всасывается в организм.

Я могу смешать его, а ты разрешишь ему выпить. А позже введешь ему еще морфий в вену.

Он сидел на корзине, глядя на девушку ясными глазами, с ухмылкой на губах. В последнии месяцы Караваджо стал одним из бессчётных экспертов по краже морфия. Прибыв на виллу, он сходу вынюхал, где сохраняются лекарства, и по сей день не мыслил себе жизни без мелких ампул с морфием.

В то время, когда она в первый раз заметила эти ампулы, они показались ей весьма необычными, и она поразмыслила, что они похожи на мелкие тюбики с зубной пастой для кукол.

У Караваджо были неизменно две?три ампулы в кармане, и он делал сам себе укол за уколом в течение дня. в один раз она наткнулась на него в одном из чёрных уголков виллы, где он согнулся и дрожал от передозировки. Его рвало, он наблюдал на Хану и не выяснял ее. Она постаралась заговорить с ним, но он наблюдал в пространство.

Он отыскал ее железный стерилизатор.

Всевышний знает, откуда у него взялась сила, дабы открыть его.

в один раз, в то время, когда сапер порезал ладонь о металлические ворота, Караваджо зубами откусил от ампулы стеклянный кончик, высосал морфий и прыснул изо рта на смуглую ладонь еще перед тем, как Кип додумался, что это. Кип оттолкнул его и сверкнул глазами в ярости.

– Не трогай его, Караваджо. Он мой больной.

– Да ничего я ему не сделаю. алкоголь и Морфий еще и облегчат его боль.

(3 кубических сантиметра «Бромптонского коктейля», 3 часа дня.)

Караваджо вытягивает книгу из обгоревших рук.

– В то время, когда вы потерпели авиакатастрофу в пустыне, откуда вы летели?

– Я вылетел из района плато Гильф?эль?Кебира. Мне необходимо было забрать одного человека оттуда. В последних числахАвгуста 1942 года.

– На протяжении войны? Но к тому времени все экспедиции уже покинули данный район.

– Да. Оставались лишь армейские.

– Гильф?эль?Кебир?

– Да.

– Где это находится?

– Дайте мне книгу Киплинга… Вот тут.

На фронтисписе романа «Ким» была карта с точечной линией, обозначающей путь святого и мальчика старца. Возможно видеть часть Индии, заштрихованный чёрными полосами Кашмир и Афганистан в окружении гор.

Он проводит рукой на протяжении реки Нуми до того места, где она впадает в море, на широте 23°30?. Продолжая перемещение на запад, указательный палец переползает со страницы на грудь и дотрагивается до ребра.

– Вот тут. Гильф?эль?Кебир, к северу от Тропика Рака.[72]На египетско?ливийской границе.

– Что произошло в первой половине 40-ых годов XX века?

– Я совершил путешествие в Каир и возвращался оттуда. Мне получалось незаметно ускользнуть от неприятелей – по ветхим картам, находя воды и довоенные запасы горючего. Я ехал по направлению к Увейнату. Одному было намного легче.

На расстоянии нескольких километров от Гильф?эль?Кебира под грузовиком что?то взорвалось, и меня выкинуло из кабины.

Инстинктивно я покатился по песку, дабы сбить искры, если они попали на меня. В пустыне постоянно боятся пожаров.

Грузовик от взрыва опрокинулся… Быть может, это была диверсия. Шпионов вербовали и среди бедуинов, а их караваны бороздилипустыню, перевозя из города в город не только пряности либо специи, но и национальных советников. В те дни войны в любую секунду среди бедуинов неизменно возможно было отыскать британцев либо немцев.

Покинув грузовик, я отправился к Увейнату, где знал место… где был запрятан самолет.

– Подождите. Вы желаете заявить, что вы в том месте запрятали самолет?

– В то время, когда?то в далеком прошлом у Мэдокса был ветхий самолет. Хозяин облегчил его до предела, но все главные части оставались на собственных местах, – единственным «излишеством» был фонарь, закрывающий кабину, что крайне важно для полетов над пустыней. В то время, когда мы бывали в экспедициях, он учил меня летать.

Мы вдвоем ходили около этого создания из планок и верёвок и обсуждали, как оно будет лететь либо поменять направление на ветру.