Путешествие к другу детства

Отечественная биография

Г. Штейнбергу

Путешествие — старое слово. Все именуется сейчас в противном случае: командировка, поездка, экскурсия. Предотъездные беспокойства… Беготня по служебным коридорам — бумажки, подписи и командировочные в кармане наконец. Прощание со случайно встреченным, также бегущим, удирающим другом- погребок, еще погребок.

Возвращение к себе — настороженная супруга, а шапка у тебя, как ты внезапно Обнаруживаешь в зеркале, довольно глупо съехала набок, и глаза сверкают и бегают.

Да вот уезжаю… на следующий день… вот и билет, взгляни… да нет же, ничего я не истратил! какое количество возможно приставать, в итоге.

И ты едешь, летишь. Десять тысяч километров — и опять бегаешь по таким же коридорам с этими же табличками, знакомишься, знакомишься, трясешь руки, уши болят от ухмылок. Летишь в соседний город и на обратном пути лениво задаёшь вопросы: какое тут расстояние между этими городами, сколько тут километров.

Выясняется — восемьсот. А тебе казалось, ты выехал за город, скажем в Комарово.

семь дней, вторая — и снова те же десять тысяч километров. Вылетаешь утром и прилетаешь утром. В тот же сутки.

Стоп, приехали. Пиши задаточный отчет.

14 дней, двадцать пять тысяч километров — какое путешествие! командировка. А главные люди для тебя — брезгливые бухгалтера и равнодушные кассиры: мало ли вас ездит! Ездят все и ездят.

Старое слово

И все-таки в этом случае это то слово: путешествие! Оно продолжалось двадцать пять лет, двадцать пять раз по двадцать пять тысяч километров летных, ЖД, в кузове и пеших. Мы сбрили двадцать пять километров бороды и опять ею обросли.

Мы седеем, лысеем и вставляем зубы. «Такими ли мы были в ваши годы! — говорят нам. — Вот мой дедушка, девяносто лет, все зубы целы и ни одного седого волоса. И умер-то случайно: надорвался, катя жернов из деревни в райцентр». А мы как возвращаемся на родные пороги, топчемся, отряхивая снежок, и смущаемся понемногу, что это — сердце?

А мы обнимаем, целуем и таем от счастья.

Конечно же путешествие! Вся жизнь.

А с меня уже пуговицы сыплются.

«Весьма вы нам нравитесь, — сообщили мне в редакции, — вот мы вас и позвали». — «Да, — говорю, — как приятно!» — «Вот вы такой-то и такой-то, говорят мне, — и диалог у вас, и пейзаж — целый вы какой-то таковой, какой нам нужен. Пора вам сделать что-нибудь и для нас…» Вот сижу я в мягком кресле, киваю, смущаюсь, пробую казаться скромным — а я уже не я, мягкий, как кресло: растаял. «Вас обязана заинтересовать, — говорят тогда мне, — такая злободневная тема, как строительство коровников без применения…» — «Да нет, понимаете, как-то, — говорю я, чуть трезвея, — это весьма, само собой разумеется, но я, вы осознаёте…» — «Осознаю, — говорят мне, — вам это не близко.

Ну а вот, к примеру, неприятность экономии кожи при закройке обуви, помощь ученых в этом вопросе…» — «Нет, — говорю я жёстче, — я так как ничего в этом не смыслю». «Это и не нужно, — говорят мне, — легко вы со характерной вам…» «Нет, — говорю я твердо. — У вас имеется другие люди, каковые имеют в этом опыт и замечательно справятся, а какое отношение имеет то, что я делаю, к тому, что вы предлагаете?» — «Ах, вот вы о чем… — сообщили мне. — Вы, предположительно, думаете, что мы планируем как-то вас сократить, поменять, принудить? Боже упаси!

Нас именно интересует сохранение вашей творческой индивидуальности в том, что вы для нас напишете, именно это нас и завлекает, в противном случае бы мы Сидорова либо Петрова. В случае если ваша манера не сохранится в материале, то он нам, говоря по чести, и не нужен. Мы лучше тогда Сидорова либо Петрова отправим — он, по крайней мере, справится.

А мы как раз желаем, дабы вы отправились».

Дорогой мой хороший

«Нам нужен свежий, новый, остроположительный материал. И вот дабы в вашей манере…» — «Да так как материал-то к манере небезразличен!» — восклицаю я. «Не совсем вас осознаю, — говорят мне, — именно весьма интересно, дабы вы попытались применить собственную манеру на незнакомом, чужом вам материале. А что вы так можете, как вы можете, то это мы и без того знаем. А тут может оказаться приятная для всех неожиданность…» — «Вот как раз, — говорю я, слабея, неожиданность!»

Я кошусь в зеркало и вижу, как на мне вспыхивают свежие седые волоски. «Неужто вас не тревожит хороший его проблема и герой?» — «У меня все хорошие… — скучно говорю я. — На отрицательных у меня сил не достаточно». — «Да нет, — говорят мне, — я про вторых хороших говорю. Храбрецы, маяки… Неужто вас это не трогает?» — «Не знаю, — говорю, — не видел. Лишь героизм, по-моему, не черта, а проявление в событиях… А так все люди обычные. Живут — тем и храбрецы». — «Да, — говорят мне, увлекательная идея… Я вас, думается, не всегда понимаю… Ну так как же по поводу какого-нибудь храбреца?»

«Вы ужасный человек», — говорю я практически с восторгом. «Нет, что вы! Совсем нет. Так надумали?»

«Имеется! — внезапно кричу я с удовольствием и отчаянием. — Имеется один! Как же я забыл! Знаю одного, прекрасно знаю. С детства.

Вот уж хороший, вот уж храбрец! В вулканы лазает. Ежегодно себе что-нибудь разламывает: руку, ногу, шею.

И никто его, увидьте, не гонит- сам лезет, совсем бесплатно, в самый кратер. Не человек- знак!»

«А вы говорили…» — И мне радуются виноватой ухмылкой.

И я уже лечу. Как ты в том месте поживаешь, мой хороший храбрец? Нужно же, куда тебя занесло!

Послушай, а действительно, что ты в эти вулканы лазаешь? Все-таки я весьма тебе рад.

Сто лет не виделись. И в то время, когда бы еще свиделись? И вот внезапно, вдруг… О тебе уже столько писали!

Сейчас мой черед. Напишу я о тебе, дорогой мой хороший, вещь легкую такую, пузырчатую, как будто бы в узкий стакан нарзану налили.

Уже имеется что отыскать в памяти…

не забываешь, как тебе исполнилось семнадцать… А дальше… Дальше? Пошло-отправилось! Посмотрел назад — двадцать. Посмотрел назад — двадцать семь. Лермонтовский предел.

И оказывается — что-то уже сделано, нужно вспоминать над тем, что ты не ребенок. Внезапно подмечаешь, например, что вот подходит автобус и если ты не побежишь, то он отойдет, и в случае если раньше ты в обязательном порядке побежал бы — к спеху, не к спеху, побежал бы — и быстро встал бы и повис, то сейчас идешь себе, и автобус на данный момент отойдет — а не бежишь.

Он отойдет у тебя под носом, а ты чинно поднимешься первым в очереди и начнешь терпеливо, без озлобления, ожидать следующего. И не то дабы бегать уже разучился либо доктора запретили. Легко внезапно неохота бежать и поспевать на данный автобус, возможно и подождать и поразмыслить о чем-то незаметно.

Друзья, привычные…

Встретишь друга, школьного, ветхого, на одной парте сидели, — и сказать не о чем. Переберешь, кого видел, и окажется: никого не видел. Ну, как ты в том месте? Да ничего.

Слыхал, пописываешь? Да вот грешу. И разошлись.

И стыдно чего-то.

Недавно одного из отечественного класса встретил — Костю 3. Он лишь срок кончил: бродил по городу и вдыхал родной воздушное пространство. Разговорились. Все он такой же, не изменился. Посерел, поредел как-то с лица — а так то же самое. И никак не представить мне было, что он — преступник. Все его мелким видел: все тот же легкомысленный, неспособный мальчик — не медалист.

Костя поразил меня одной историей.

Я тогда чуть ли не в первый раз задумался, что мы все-таки уже не дети. «Воображаешь, — говорит, — вижу я, в садике две девочки красивые на скамеечке сидят. Ну, подсаживаюсь. То да се. А они — кроме того не реагируют. Я и без того и этак.

А они — как будто бы и нет меня. А я так как так ничего себе, и с лица и в беседе.

И девочки не то дабы весьма строгие на вид. Да что же это такое? — думаю. Попытался еще — никакого результата. Тут я не выдержал и говорю: да что же это, девочки?

Невежливо кроме того как-то.

А они мне: „А нам неинтересно — ты уже старик“. Старик, а? Каково?!» Костю скоро посадили по новой, он в том месте сидит, а я эту его историю частенько вспоминаю и себя одергиваю.

И забавляешься домашней статистикой. Солидные числа — громадная точность, малые числа — точность, само собой разумеется, мельче. Но уже и не так мало людей прошло через судьбу — возможно их отыскать в памяти и найти статистические закономерности.

Процентовка неотёсанная — в бюллетене ее не опубликуешь. Но вот окончили лет десять назад школу двадцать пять человек: два кандидата наук, пять офицеров, один секретарь райкома комсомола, один лесник, один кроме того в безумном доме… Остальные выпали из поля зрения, но также практически все эксперты, практически все женатые — талантливый выпуск, рекордное число медалистов (десять, что ли?). И еще один — известный человек, во всех газетах прописан, глава экспедиции, изучает вулканы — мой дорогой друг. И я.

Различные оказались из нас люди. Кроме того не верится. Вправду ли я сидел на одной парте с этим человеком?

Сообщишь об этом кому-нибудь — можешь попасть в неловкое положение. Поразмыслят, лжёшь. Словно бы, если он таковой известный, то он и ребенком не был, и в школу не ходил, и никто с ним за одной партой не сидел…

Мне сравнительно не так давно один друг говорил, к примеру. Отправился он на большую северную стройку. Весьма на большом растоянии заехал. И вот, я не помню уже событий, но буран, и сбился он с дороги и бредет, усталый, несчастный, проклиная все на свете.

Внезапно видит — огонек. Был рад, побежал. Стоит вагончик.

В том вагончике бригада строителей живет. И все только — девушки. И некомфортно ему, а все равно ночью в буран вылезать из вагончика неохота. «Хорошо, — сообщила ему бригадирша, — оставайся. Лишь ложись сходу и дремли, и не заговаривай, и не лезь.

Повернись к стенке и дремли». Лег друг, и не спится ему. А бригадирша вслух что-то привычное весьма просматривает. «Что бы это?» думает.

Покосился, видит: издание, таковой затрепанный, что уже ни на что и не похож. По формату — «молодость». Не утерпел, задал вопрос: «Что это вы, девушки, просматриваете?» Бригадирша взглянуть на него с удивлением. «Ты откуда приехал?» — говорит. «Из Москвы». — «Из Москвы?

Что же ты тогда задаёшь вопросы?» — «А что?» — удивился друг. «Так, необычно как-то… А читаем мы последний роман Василия Аксенова». — «Это Васю-то! — был рад он. — Так я его замечательно знаю». — «Постой, постой, — сообщила бригадирша.

Как ты сообщил? Васю? Другими словами как — Васю? Ты что же, знаком с ним?» — «Ну само собой разумеется, — говорит он, — весьма кроме того прекрасно». — «Так ты что, может, и за руку с ним здоровался?» — «А как же!» — говорит мой друг. «Может, ты его вот так, как нас, видел и с ним кроме того говорил?» — «Господи, — сообщил мой друг, — ну конечно же!

какое количество раз…»- «Знаешь что, — сообщила бригадирша, — забирай-ка собственные манатки и выбрасывайся из отечественного вагона.

Да быстро». — «Да вы что, да я так как вправду…» — «Будет, будет… Тут тебе не мужское общежитие! Вытряхивайся, говорю». И что вы думаете?

Чуть не замерз мой друг в том буране. А сам был хорошей автор…

И все-таки это он. Мы сидели на одной парте. Более того, мы ходили в одинаковый детский сад. Возможно, кроме того выходили на прогулку в одной паре.

Что пишут сейчас о моем приятеле?

Из-за чего тогда ничего не писали?

ДОРОГУ ОСИЛИТ ИДУЩИЙ

До тех пор пока ДРЕМЛЮГ ВУЛКАНЫ ШАГАЮЩИЙ В БУРЮ

К ТАЙНАМ ДЫМЯЩИХСЯ ГОР ИДУЩИЕ ПО ТУЧАМ

ВУЛКАНЫ НЕ МОЛЧАТ РОБИНЗОНЫ ШТУРМУЮТ ОГНЕННОЕ ЛОГОВО

ПУЛЬС ВУЛКАНА ВТОРГАЯСЬ В ОГНЕННОЕ ПОДЗЕМЕЛЬЕ

ВУЛКАН ПРОСНУЛСЯ В ПАСТИ БЕЛОГО ДРАКОНА

НА КРАЮ ПРОПАСТИ СХВАТКА У ЛОГОВА Сатаны

КАРЛИК Делается ГИГАНТОМ ПОКОРИТЕЛИ ОГНЕДЫШАЩИХ ГОР

ПОВЕРЖЕННЫЙ ВУЛКАН

Это еще лишь заголовки! Причем не все.

Как много сделано, если доверять газетам… А вдруг сделано так много, то какое количество же прошло времени? Также большое количество? И иначе, все конечно же лишь начинается.

Как неизменно. Так какое количество же нам лет в действительности? какое количество же мне лет, в случае если мой дорогой друг уже в вулканы лазает?

Друзья, Старик — не старик, само собой разумеется. Весьма еще привычные… юный кроме того. Но вот забавно… Десять лет назад — редко в то время, когда привычного встретишь.

Бродишь, бродишь — людей большое количество, а привычных нет.

И всем в лица всматриваешься. Различные люди, незнакомые — весьма интересно. Сейчас бредешь, целый в себе, никого и не видишь около — окликают.

Ты ли это? какое количество зим. Да, это я… Поразмыслить лишь…

в наше время выйдешь на улицу — и все друзья, привычные. И незнакомые как будто бы бы уже тысячу лет в твоих незнакомых ходят, так что как бы и также привычные. Зайдешь в кино — в обязательном порядке приятель, в ресторан — приятель, в трамвай привычный.

И где лишь с ними виделся?

В то время, когда успел? С теми — в экспедиции, с этим — в армии, с тем — обучался (в школе, техникуме, университете — необходимое выделить), а вот с этим — в отделение, как-то раз было, попали… Идешь по пляжу- поразмыслить лишь, вот данный мелкий, седенький, пузатенький — кто бы это мог быть? Отчего это он на меня так со страхом наблюдает?

Да это же капитан Бебешев, замполка по хозчасти! Он меня как-то на губу ни за что загнал. Легко ненавидели мы друг друга. «Вот встречу на гражданке!..» грозился я. И встретил наконец. И как будто бы радость и озарение: «Ба, Николай Васильевич! Вот неожиданность!» А он, дурак, пятится: то ли не определит, то ли выяснять не желает.

Признал-таки.

Опасается он, что ли? Вот чудак! Да я же обожаю его в эту 60 секунд. И не помню зла.

А он все жмется. «Молодец, молодец… говорит. — А вот я уже в отставке, — говорит. — Тут за городом и живу. Домик себе справил…»

Боже, думаешь… И этого человечка я ненавидел, и опасался, и зависел от него? И времени-то прошло практически ничего — лет семь… И ухожу. А он стоит, седенький, пузатенький. Супруга толстая.

И около белоголовые детки ползают.

А ведь зверь был! Уж как его не обожали. Чуть в колонию меня не загнал… Что ж сделать, человечек, не прикоснусь я тебя, рад я тебе — память все-таки, мое прошлое — не твое…

Что сказать, новых привычных уже и сосчитывать тяжело, и как будто бы не подмечаешь их. Как будто бы бы познакомился — то это еще и не познакомился. На следующий сутки и не увидишь и не отыщешь в памяти, и тебя не увидят, не отыщут в памяти. Мало ли кто кому руку за сутки подает…

Привычных большое количество, а приятели… где они?

КТО БУДЕТ ЧЕМПИОНОМ?

…В течение двух мин. три угловых удара! Темп игры пределен. На скользком от дождя поле все время нужно быть начеку.

В игру вступает вратарь «Буревестника» Генрих Ш. Великолепно забрав верхний мяч, он выручает команду от, казалось бы, неминуемого гола. В игре обозначается перелом. И вот уже атакует «Буревестник».

Гол!

Еще гол! Сейчас светло, кто чемпион города по футболу…

Господи, кто чемпион? Конечно же мой дорогой друг Генрих. Кто же еще.

Как он сейчас выглядит?

…Белой июньской ночью по гранитной набережной Невы шел человек. Не смотря на то, что он, без сомнений, о чем-то глубоко задумался, шаги его были легкими, уверенными, выдавали прекрасно тренированного спортсмена. Если бы создатель в прошлых главах, пробуя передать стремительный движение событий, не опустил ответственное описание портретов, читатель на данный момент по высокой, худощавой, но прочно сбитой фигуре, по узкому узкому лицу с острым углом подбородка и по громадным, мало подернутым влагой глазам легко определил бы Генриха…

«В пасти белого дьявола», газетный очерк

Определю ли я тебя легко? По глазам, подернутым влагой? В то время, когда я видел тебя в последний раз?

Сидел я у себя за городом в домашних и тихих трудах заботах — и внезапно весточка. А я так как скрылся от всех — только бог ведает, что я тут. Семейство мое всполошилось: что в том месте?

Не произошло ли чего? ПЯТНИЦУ ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ БУДУ ОЖИДАТЬ ФИНЛЯНДСКОМ ВОКЗАЛЕ ГЕНРИХ. Какой Генрих?

Из-за чего на вокзале?

Для чего в пятницу?..

Как я был Генрихом

Я, само собой разумеется, прибыл. Озираюсь. Внезапно меня хватают и тащат. Генрих!

Боже мой… Но мне не дают ни повосклицать, ни поохать.

Меня впихивают в такси, которое уже ожидает. Водитель быстро берет с места — он уже знает куда. «Запрещено терять ни 60 секунд», — говорит Генрих. Во мне просыпается опасности и детское чувство таинственности, и я подчиняюсь.

Из жёстких недомолвок и раздельно оброненных мужественных и скупых слов я примерно осознаю, что к чему. Мы едем сдавать кандидатский экзамен по языку. Другими словами это я еду сдавать экзамен, но я буду не я, а Генрих.

Генрих же будет моим братом, само собой разумеется старшим. Он, как мой брат, обо всем договорился уже, дескать, я, другими словами Генрих, прилетаю всего на двое суток, и исходя из этого мне нужно скорее, так что я, как бы лишь с самолета, иду и сдаю экзамен, а он, мой старший брат, легко мне все это заблаговременно подготовил, дабы я не терял времени и все успел, по причине того, что я прекрасно знаю язык, он бы, Генрих, и сам бы сдал, но ему вправду на следующий день лететь назад на вулканы, и ему необходимо без осечки, и я, другими словами не я уже, а как бы Генрих, сделаю это легче несложного, и тогда через месяц он сможет обезопасисть диссертацию, по причине того, что это единственное, что над ним висит, — экзамен по языку.

Так-то так. Приезжаем мы в университет. В этот самый момент обнаруживается сложная интрига, которую уже успел сплести Генрих.

В частности, что одна дама-доцент, с которой предварительно поболтали одни его хорошие друзья, в один момент — ее хорошие друзья, должна была подобрать экзаменатора лучше, с которым, со своей стороны, поболтать («Так что ты не через чур в том месте блещи, — сообщил Генрих, — произноси похуже…»), а позже познакомить с ним Генриха, другими словами меня.

В то время, когда я определил фамилию экзаменатора, то осознал, что это мой школьный преподаватель, вправду добряк, и учил он меня в свое время тому самому языку, что я на данный момент буду ему сдавать. К тому же у нас с ним еще в школе сложились особенные, дружеские отношения, и мы до сих пор иногда видимся и подолгу болтаем, так что он может пара удивиться, в случае если я буду не я, а как бы Генрих, и тогда вся выдумка может кроме того упасть.

О чем я сбивчиво и говорю Генриху. «Так что придется тебе самому сдавать», — говорю я. Генрих отнесся к этому совсем нормально, как и подобает человеку, неизменно рискующему собственной судьбой. «Ну что ж, — сообщил он, — лишь как я растолкую все это ЕЙ (он имел ввиду доцентшу), она так как нас ожидает, дабы представить меня, другими словами тебя, экзаменатору». — «Придется открыться __ говорю я, — тут уж ничего не сделаешь». — «Да…» — соглашается Генрих и прячется в ее кабинете. Через 60 секунд он появляется с маленькой миловидной дамой, и они вдвоем направляются ко мне.

Этого я не ожидал. Она наблюдает на меня обширно открытыми, восторженными глазами: «Так это вы?!» — «Я…» — говорю я. Из-за чего она так наблюдает? Может, она меня просматривала и ей нравится, как я пишу? Я надуваюсь и краснею. Она проникновенно жмет мне руку. «Вот вы какой!» Хоть мне и лестно, начинаю ощущать что-то не то.

Пожимаю ей руку, именую себя по имени. Ощущаю резкую боль в боку.

Это Генрих. Не могу набраться воздуха. Она пристально наблюдает на Генриха. «А вы непохожи…» говорит она.

Тут я начинаю осознавать: Генрих ничего ей не сообщил и по сей день мы идем знакомиться с моим ветхим преподавателем. «Что же ты’» — дико шепчу я Генриху. «Вы не обращайте внимания, — говорит Генрих и не краснеет, — он лишь с самолета, одичал в том месте пара на вулканах…»- «Ну как в том месте погода?» — говорит она и наблюдает на меня так же внимательно и восхищенно. А я-то, дурак, растекся — это же она на Генриха так наблюдает, а не на меня, по причине того, что я — Генрих, великий Генрих, металлический Генрих, бесстрашно спускающийся в жерла вулканов, русский Таз-пев, Вулканавт-1.

А я-то… «Ничего, — говорю, — погода». — «Какой-то он у вас необычный…»- говорит она Генриху. «Он неизменно таковой», — не вспоминая, отвечает Генрих. И все мое идиотское поведение, к моему удивлению, думается ей в полной мере естественным, все трудится на образ и, предположительно, вправду думается некой диковатостью и романтической застенчивостью. Я самую малость успокаиваюсь и думаю о природе дам и о тщетности отечественных упрочнений нравиться им либо нет, по причине того, что мы либо нравимся, либо нет, в этот самый момент уж ничего не сделаешь, и постоянно ошибёмся, думая, что нравимся либо не нравимся благодаря таким-то либо таким-то своим преимуществам либо недочётам.

И без того мы все ближе подходим к моему ветхому преподавателю, к нелепому отечественному и разоблачению и полному крушению. Но, на счастье, он еще не пришел. Мы остаемся его ожидать, а она уходит, кинув на меня последний восторженный взор. «Что же ты! — зло шепчу я Генриху. — Отчего же ты ей не сообщил?» «А не смог…» — нормально говорит Генрих. «Ты все на свете можешь, а для того чтобы пустяка- согласиться- не можешь?» — «Все-то я могу…» — говорит Генрих.

Показался мой преподаватель: как неизменно, галстук на боку, машет толстенным портфелем и целый не то прыгает, не то летит. А за ним хвост студентов, хвостистов. Осаждают добряка — он, по-видимому, последний и верный шанс на пересдачу.

Мы с ним всплескиваем, вскрикиваем, обнимаемся.

Я воображаю ему Генриха. Преподаватель устало отмахивается от наседающих, не перестающих ни на секунду что-то скучно и однотонно лепетать студентов; они суют ему какие-то бумажки; близорукие его глаза, кажущиеся маленькими под толстыми и слоистыми, как луковицы, стеклами, жалобно щурятся, и он говорит не сильный голосом: «Не видите разве, что я говорю…» А я шепчу ему не по-русски, какой Генрих талантливый учёный и замечательный человек, какие конкретно у него невиданные события (послезавтра в вулкан лезть), что ему нужно обязательно сейчас сдать, и я выясняюсь внезапно таким же, как десятки облепивших его и что-то канючащих студентов. Преподаватель легко тускнеет, просит прощения и обещает все сделать.

Студенты оттесняют его и вталкивают в кабинет. «Все в порядке, — говорю я, возвращаясь к Генриху, — сдашь». — «Техн