У подножия недействующего вулкана 6 страница

Зал под открытым небом напоминал форум. Над нами горели жирные южные звезды, как в планетарии; мне казалось, мы взлетели и в случае если рискнуть подойти к краю и посмотреть оттуда вниз, то где-то глубоко под собой заметишь отечественную милую, еще не столь роскошно застроенную Почву и, расчувствовавшись, прочтешь вниз долгие стихи об покинутой на Земле любви…

Ничего сверхъестественного в реакции армянской публики я не нашёл.

Фантомас побезобразничал, и фильм кончился.

Мы вышли из кинотеатра, и национальная режиссура опять осложнила мною чье-то существование, в котором я не поместился… Жаклин с кем-то поздоровалась и очень смутилась. Она отвела его в сторону и продолжительно разъяснялась. Он выслушал ее и без звучно ушел.

Она возвратилась к нам, легко потеряв свойственную ей жизнерадостность; чуть помялась; не умея что-либо скрыть по прямоте души, неуклюже взглянуть на часы, притворно охнула, что забыла позвонить маме… и сейчас… что мы тут, весьма легко… И, махнув рукой, скрылась.

Так я остался с Аэлитой вдвоем.

Я намеренно изложил тут более либо менее последовательно и детально всю совокупность уравнений, все вычитания и действия сложения, из-за которых такое выяснилось вероятным. Может показаться, что я говорю о малом, мельчуи вдаюсь в частности, но вся эта совокупность недопониманий есть значительной частью атмосферы нахождения в Армении, и уверяю, что случай данный — немыслимый, неосуществимый, фактически не видящийся в жизни города Еревана… Дабы русский юноша был в полночь в центре Еревана с семнадцатилетней армянской девушкой, ни слова не знающей по-русски!..

На улицах не было по большому счету ни одной девушки, кроме того с армянским юношей.

Небо за время сеанса затянуло, и звезды погасли; фонари же горели иногда. Что-то навалилось на землю мягкое, теплое и вкрадчивое, наподобие тумана, но не туман. Запахло редким запахом какого-либо стручка.

Непонятный, наркотический ажиотаж расцветал на углах улиц, как ночной бутон: очень тихо мелькали стройные армянские парни в белых рубахах, вспархивали из-за деревьев, как громадные ночные птицы. Куда-то все мчалось: останавливалась машина, какой-нибудь парень неожиданно отделялся от стенки либо ствола и негромко переговаривался с водителем, склонившись… машина, быстро газанув, уезжала и позже подъезжала опять. Ритуальное прикуривание от зажигалки.

Муниципальный транспорт неожиданно, в одну секунду, пока я нашёл ту остановку, что выкликнула на бегу Жаклин, прекратил ходить. Я осознал, что кроме того примерно не воображаю себе, в какой стороне отечественный дом и на большом растоянии ли. Я задал вопрос Аэлиту, знает ли она дорогу.

Она с уверенностью замотала головой отрицательно. Любопытно было бы представить, что творилось в ее голове… Она негромко шла на полшага сзади меня и пара ближе, чем, по моим представлениям, имела возможность себе позволить. Я с опаской посматривал на нее, пробуя найти в ней показатели хоть какого-нибудь беспокойства, — их не было.

Мы вышли на новую улицу, и это была не та улица, на которую я планировал выйти. Казалось, мы брели в другом городе, второй стране, еще более вторых, чем Армения и Ереван… Мы проплывали мимо витрин, как рыбки за стенкой аквариума.

…Витрины в Ереване наблюдают как-то страно наружу. То ли осталось что-то от прямодушия и наивности ремесленников, вешавших пример собственных изделий над входом в мастерскую: сапог так сапог, ковер так ковер, — но в то время, когда идешь по ночному Еревану и светятся изнутри мастерские и магазины, наполненные предметами, без человека обретающими абстрактное, отрешенное значение, то думается: товар вышел из витрин и замер на безлюдной мостовой внезапно стоит среди дороги кровать с никелированными шишечками либо швейная машина, не крутится, не жужжит… Словно бы ночью в Ереване выставились поп-артисты.

Так мы шли меж этих необычных предметов, по данной безлюдной выставке, все нерешительней и наконец остановились. Аэлита послушно замерла рядом. На освещенном углу, где ночной магазин вот так смотрелся наружу и обнаженные его предметы, как существа иного мира, совершали собственную набег в город, показалась несколько парней и застыла, как манекены из той же витрины, без звучно рассматривая нас.

Задать вопрос дорогу я не рискнул. Возможно, я и испугался. Но в случае если и испугался — то не за себя. Я внезапно осознал, что в случае если без приключений доставлю Аэлиту к приятелю, то буду сейчас совсем радостен. Нормально и правильно ожидала она, что же я предприму.

Тут было ярче, и я рассмотрел ее лицо: пожалуй, все-таки она переживала самую малость.

Лицо ее как-то посерьезнело, утоньшилось а также похорошело, и глаза словно бы стали больше и сверкали чуть посильнее, хоть взор так же, как и прежде ничего не высказывал.

— Ну, — сообщил я, смело радуясь, — думается, мы пошли не в ту сторону.

Она кивнула.

Я повернулся поуверенней, и мы пошли в обратную…

Она сейчас шла так близко ко мне, что возможно было только умудриться не касаться меня плечом, краем платья. Я необычно переполнялся ее присутствием, дыханием и параллельным существованием — юно и немо, забыто… Лишь позже, вспоминая, приходили мне те мысли, каковые смогут приходить мужчине в подобном случае, — тогда же, уверяю, я был чист от мельчайшего, кроме того абстрактного помысла.

Все-таки невозмутимость ее была чрезмерной и, возможно, задевала меня… Как тень, повторяла она любой мой ход, что-то было в этом вьючное, жвачное. Что это? Покорность судьбе? Покорность мне? Доверчивость либо доверие?

Что бы это ни было, дикий ужас либо сонное бесстрашие, она шла со мной рядом, как в предлогу, и никакого сомнения в моем успехе у нее не появлялось.

Не смотря на то, что видела же она замечательно, что я не знаю дороги и не решаюсь задавать вопросы прохожих!.. Но в случае если какое-нибудь переживание и таилось за ее невозмутимостью, выражалось ею, то я льщу себя надеждой, что это было не то, что мы заблудились и нам что-нибудь угрожает, в противном случае, что мы вдвоем вот уже час бродим по громадному ночному городу. Так как совершенно верно, что все это происходило с нею в первый раз в жизни! И как бы далек я ни был от ее мира день назад и на следующий день — но в эту-то 60 секунд…

— Ты совсем не знаешь по-русски?

— П-плохо. — Лицо ее исказилось чем-то наподобие ухмылки.

— Ты не опасаешься?

Она старательно замотала головой.

Но я-то внезапно плохо разволновался. Я начал наскакивать на автомобили. Я умудрился остановить кроме того автобус, но ему было не по пути… И в то время, когда по окончании каждой попытки я возвращался к Аэлите, то заставал ее ровно в той точке, где покинул, ожидающей негромко и терпеливо.

И если бы я отчаялся и побрел куда глаза смотрят, миновал окраины и вышел в поле, зашагал бы в гору, пересек пустыню, вышел к морю и посмотрел назад — Аэлита бы была у моего плеча: имел возможность бы и не оглядываться.

Так бы мы и состарились в этом походе, незаметно обрастая внуками и детьми… Такое было у меня чувство, в то время, когда, потеряв очередное такси, я понял, что она на меня наблюдает. Это был вправду «марсианский» взор, как с обложки фантастического издания: взор другого существа. Оно наблюдало из себя — вторая логика, второй мир… не забываю, мне стало мучительно неудобно от моих ужимок и прыжков, но я имел возможность краснеть нормально в данной темноте.

Наконец мы попали в какой-то «подкидыш» и поместились на одном сиденье. Ни при каких обстоятельствах не сидел я, так не прикасаясь к соседу! Автобус скоро набился, на меня давили — и я окаменел, как кариатида, сохраняя «зазор» между собою и Аэлитой. Дабы никто (ни она) ничего не поразмыслил для того чтобы!.. Свело шею и поясницу, но кроме того нечайно, «под давлением», я не прикоснулся к ней.

Беспокойство за ее жизнь прошло, а за судьбу — осталось. Я был очевидно не в себе.

на данный момент вижу ту дурны-ясную ухмылку жениха, что блуждала по моему лицу, — тогда не видел.

«А что? — думал я. — Переехать в Армению, жениться на Аэлите, наделать ей детей, позже уехать окончательно и знать, что она ни при каких обстоятельствах мне не поменяет?..»

И вот мы приехали, сошли, подошли к нашему дому, — а она все так же, доверившись, шла рядом, куда бы я ни отправился… Это было все-таки необычно. Так как мы уже не заблудились, нам сейчас ничего не угрожало, мне некуда было больше ее провожать, нам некуда было больше идти: мы пришли. Я приостановился и повернулся к ней — она наблюдала перед собой, взор касался моего плеча и уходил в темноту двора.

Так она замерла и снова ожидала меня: мы же находились у отечественного подъезда! Она молчала — чего молчала? стояла — чего стояла? Может, сообщить что-нибудь желала?

«Может, по окончании того, что я ее проводил, я обязан жениться на ней?» насмешливо похолодел я.

— Мы же пришли, — сообщил я вслух.

В этот самый момент же — это было феноменально! — расстояние между нами стало два метра. И не то дабы она отпрыгнула в испуге, легко как-то сходу выяснилось: два метра — новое уровень качества…

И мы встали по лестнице, держа новую расстояние. «Может, она не определила собственный дом?» — думал я.

— Наконец-то! — Каринэ, супруга приятеля, уже так переживала, куда мы делись, звонила Жаклин, они так переживали.

«Весьма интересно, — поразмыслил я, — что же их так тревожило?» Я сдал Аэлиту Каринэ в сохранности и целости, из рук в руки.

А приятель мой задержался, так и не приходил.

Дети дремали, я хлебал суп, Каринэ ожидала мужа. Где-то на втором замысле из помещения в помещение ходила Аэлита с подушками. Была она бесстрастна и царственно невозмутима — ничего не случилось, ничего и не было.

«Нет, не должен», — набрался воздуха я с разочарованием и облегчением.

Песенка

И еще был случай. Совсем незаметный. Так «случай в себе», что его фактически не было.

Никаких внешних событий в нем не наблюдалось, и зритель ничего не видел, но события внутренние были столь страстны и властны, что забыть их я не могу и горячо не забываю.

Я уже сказал, что мелким детям в Армении предоставляется большая свобода, которой уже нет у ребёнка, а тем более у парня. Но хоть в юные годы ею позволяют насладиться и запастись на всегда… Это относится и к девочкам. Им также очень многое разрешено из того, что не разрешено девушкам.

Они смогут поднимать глаза, они есть в праве наблюдать.

Вот единственный женский взор, подаренный мне в Армении.

Девочке было лет десять-одиннадцать. Это была прекрасная девочка, и наблюдать на нее было весело. (Так я выяснил границу, в то время, когда становлюсь «невидимым», — лет с четырнадцати. В десять лет любопытство еще разрешено.)

Еще один дом, приятеля приятеля приятеля… Мы сидели на веранде, медлено выпивали и разговаривали… Девочка вбежала, не ожидая заметить чужого, и замерла с разбегу. О, какой взор! Папа похвастался красавицей, она еще раз обожгла меня взором, покраснела и убежала.

Я был смущен тем, что был смущен… Но, право, беседуя , не прекращал я ощущать ее присутствие… Спиной, ознобом, кожей… Я еле заставлялсебя не крутить шеей и не шарить глазами.

Она пробегала где-то в глубине двора… Внезапно показывалась из неожиданной двери… Папа ухмыльнулся в усы.

Так прошло с полчаса. Я разволновался от ее мельканий неординарно. Наконец она пропала на долгое время. Я практически забыл о ней, и неловкость прошла. Как внезапно — не сбоку, не из глубины, не тайком — она вышла прямо к нам и, подойдя близко, в упор взглянуть на меня.

Я не выдержал ее взора. Щеки ее пылали, головка была смело поднята, взор открыт, и такая яркая решимость была во всей ее фигурке, что мне стало совсем не по себе.

Как бы испытав меня, она отвернулась и что-то горячо сообщила отцу. Папа ответил кратко, нежно, но решительно. Девочка вспыхнула и сказала целую обращение.

Я в первый раз почувствовал все собственные границы сходу — я начал отличаться чуть ли не цветом кожи, чуть ли не негром почувствовал я себя на секунду- и все не имел возможности поднять глаза… Девочка не просила — потребовала. Обращение ее была так пряма, горяча и горда, что папа сдался, не смотря на то, что и с очевидным неудовольствием.

— Она желает спеть… — сообщил он.

Я изобразил на своем лице жалкую официальную эйфорию, и на секунду в глазах девочки показалось презрение… Но тут она встряхнула (ничего не могу сделать) кудрями, лицо ее осветилось, и она запела. У нее был прелестный голос.

Старая песенка была весьма прекрасна, но сейчас я имел возможность наблюдать на девочку не отрываясь, как бы не на нее — на певицу, восхищаясь как бы не ею — пением… Она умела петь, это была не детсадовская самодеятельность, она обладала мелодией и голосом так вольно, что имела возможность не обладать собой. Я не имел возможности осознать слов, но как мог я не осознать взора! Вот уж кокеткой она не была…

Господи, что она во мне отыскала?! Возможно, ни при каких обстоятельствах в жизни не ощущал я себя так жалко. Я видел как-то изнутри, до чего же я некрасив, стар, толст, пьян… Я сидел обрюзгшим мешком, и каждое мое перемещение казалось мне ужасным.

Мое лицо забыло, как не вспоминая сложиться в удивление, ухмылку, восхищение… Я пробовал припомнить и выполнить за него эту работу.

И это у меня не получалось.

Чувство мое было безнадежно, без надежды. И на что я имел возможность сохранять надежду?

Но каким бы жалким я себя ни ощущал, в этом было счастье, возможность счастье и…

другой жизни это кончилось вместе с песней.

Голос ее дрогнул и замер. Все захлопали, ласково и медлительно складывая ладони. На меня обратился ее страстный взор.

В этот самый момент я струсил (не смотря на то, что что бы я имел возможность сделать?): я заозирался — все рукоплескали… От смущения я внезапно неудобно сложил собственные чужие, краденые ладони… Боже, как изменился ее взор!

какое количество презрения, жаркой ненависти и стыда объявилось в нем… Папа был прав: не стоило петь для меня.

Она уронила лицо, закрыла руками и что-то вскрикнула, пара раз, досадное, обидное, от чего я пропал окончательно — притопывала в такт собственному бешенству. И убежала.

Больше ни разу, ни в глубине, ни из боковой двери, нигде не мелькнула ее стремительная тень.

Я желал, безумно желал задать вопрос, что же она вскрикнула, закрыв лицо руками, но, слава всевышнему, не решился.

Хозяин сообщил тост. Я подымаю бокал. Я ощущаю себя необычно… Я закрыт в этих стенках, я пленник и ни при каких обстоятельствах не выйду из этого… Утешаюсь тем, что вопрос той милой мамаши не думается мне уже столь тщетным.

Попугайчики (антитезис)

Я завираюсь. Я ловлю себя на том… Я все время ловлю себя за руку, но пишу , как непойманный. Я краду у самого себя невозможность каждой следующей страницы, с тем дабы написать ее.

В этот самый момент же ловлю себя на слове. Ловлю и отпускаю, кошки-мышки… Пиша, как не солгать? Найдя неправда, как не отшвырнуть перо? (Вот снова… Откуда же перо взялось? В то время, когда машинка…)

Но я забиваюсь в узкую щель…

Эта глава вся складывается из последовательности путаных и непереваренных впечатлений, непереваренных в буквальном смысле, по причине того, что неимеетвозможности человек переварить столько травы и мяса — кроме того зубы всегда ныли от усталости… А пищеварение, от кого-то я слышал, тесно связано с головой. Это к вопросу о «достатке», сравнительно не так давно затронутому.

К тому же и грипп, привезенный с Севана. Кому не приходилось простужаться на юге, тому этого не растолкуешь. Жара, озноб; острый как бритва скрежет и свет чужой речи… Что возможно унизительней, чем неудержимо чихать на залитом солнцем, заваленном солнечными плодами, иноязыком и тёплом рынке?

Где моя национальная гордость, наконец?..

Она как полностью мокрый носовой платок в кармане.

Всего этого даже больше чем нужно, дабы почувствовать себя несчастным.

Ничто, предположительно, так не будит эмоции отчизны, как обычный насморк на чужбине. «Ностальгия аллергика» — возмутительный, чувственный, пышно распускающийся бутон…

Мы приглашены на арбуз. Об этом, думается, была обращение еще позавчера, так что это мероприятие. Для догадок ряда и проверки размышлений мне бы весьма хотелось знать, имело ли бы место это мероприятие, если бы не мой приезд в Армению?

Другими словами собрались ли бы все эти люди имеется арбуз и без меня, либо они собрались дружно за арбузом только для меня, правильнее благодаря мне? Со мною, из-за меня, для меня либо благодаря мне? Но этого я, по-видимому, ни при каких обстоятельствах не определю… Весь день мы катались по Еревану из финиша в финиш, прибавляясь по одному, дабы осесть всем совместно у отечественного неспециализированного, еще одного, приятеля вот на данной верандочке, выходящей во дворик-садик. А в садике перед самой верандочкой стоит огромная клетка с волнистыми попугайчиками, этими необычными многоцветными птичками, выведенными людьми по каким-то их сокровенным представлениям о радости и безоблачном счастье…

И вот мы сидим. Мы сидим тут уже целую вечность — мы сидим тут неизменно. Нарды, арбуз, попугайчики!..

Не знаю, в какой последовательности о вас поведать и какую извлечь из последовательности идея.

Мой дорогой друг играется с хозяином в нарды, а их приятели наблюдают, как они играются. Это им ни при каких обстоятельствах не надоест… Я не могу заявить, что никому нет до меня дела, но, если бы и было, только бог ведает, что со мной делать. От попытки осознать игру в нарды я отказался, вернее, отчаялся осознать, и меня остается лишь кормить арбузом.

Как постоянно — кормить… Что со мной еще делать?

Арбузами до потолка завалена соседняя помещение, и у меня такое чувство, что мы призваны все их съесть прежде, чем уйти, по причине того, что игру в нарды нечем остановить, как отсутствием арбузов. А их еще большое количество. Арбуз это не плод, как все вычисляют, и не ягода, как его растолковали в школе, арбуз это мера времени, примерно полчаса.

В соседнем помещении гора высотой с семь дней… Как бой часов с репетицией — кто-нибудь роется в данной горе и продолжительно выбирает два арбуза, один час, позже выносит их и заряжает ими холодильник вместо съеденных.

Значит, мы играем в нарды и едим арбуз. Поведано это попеременно, но происходит в один момент. Арбузы выбираются, остужаются, разрезаются и съедаются и остужаются.

Снова не так. Расставьте сами.

В одной руке у меня часть арбуза, в другую культурно сплевываю косточки, и тогда я чихаю… Я кладу ломоть на перильца так, дабы он не перевернулся, и он переворачивается, а зерна сую в карман, дабы дотянуться платок… О, данный платок с налипшими арбузными зернышками! Мне хочется плоско-плоско лечь на полу и дабы по мне разрешили войти петушка поклевать мою прорастающую травку…

Все-таки весьма многого не знал я еще в данной жизни!

К примеру, для того чтобы количества попугайчиков. Вряд ли это характеризует страну Армению. Но что я могу с ними сделать? Их было пятьдесят, не меньше.

И все они галдели, и многоцветный их шум рябил в глазах, неподражаемый по яркости, громкости, великой отрешённости и наглости от всего другого мира, до которого им не было никакого дела.

И все они целовались с какой-то деловитостью и непристойной торопливостью. Их многоцветные многоугольники и любовные треугольники, не обремененные моралью и не отягченные Фрейдом, создавались и распадались с такой же лёгкостью и мгновенностью, как в калейдоскопе: любовь их была воздушна и геометрична.

Они были деятельны в любви, какая-то направленность была в их вращении: по-видимому, каждому перецеловаться со всеми, дабы всем перецеловаться с каждым и поскорее начать все сперва, по следующему кругу- По времени, измеренному моей злобой, один их круг совпадал с одной партией в нарды. И до тех пор пока расставлялись шашки для следующей игры, хозяин уходил к холодильнику, доставал остывший арбуз, вскрывал его с проворством и поразительным изяществом и раздавал зрителям ровные и красные доли, симметричные, как витринные муляжи… «Как галдят!..» — нежно радуясь и принимая арбуз, кивнул я в сторону попугайчиков.

Я сообщил это просто так, из вежливости, дабы он не считал, что мне чего-нибудь не достаточно… Но- не нужно быть дипломатом! Хозяин осознал меня по-своему. «А… — сообщил он сокрушенно и виновато, как будто бы прося прощения за неприличное их поведение. — Весьма глупые птицы!» С этими словами он забрал здоровую палку и треснул по перильцам рядом с клеткой. Удар оказался звонкий, как выстрел. Хозяин улыбнулся мне сконфуженно — дескать, все с этим безобразием — и отошел к нардам. «Вот и о попугайчиках не поболтаешь…»

Это было, само собой разумеется, эффектно: одним перемещением обрезать столько натянутых в различные стороны многоцветных ниточек их голосов и столько же прозрачных ленточек их перемещений! Это казалось неосуществимым — так мгновенно, одновременно и поголовно замереть и замолчать. Попугайчики остановились во времени, не только в пространстве — так казалось.

Шок, летаргия, соляной столб, сомнамбула, седьмая печать… не знаю, с чем сравнить абсолютность и чистоту их остановки. Но, и я так как так не ожидал этого удара, что замер, как попугайчик.

Господи! Мир! Чем мы лучше? Не так ли и мы замрем, в то время, когда очередной ангел снимет с книги очередную печать! Не висит ли отечественный покрашенный в светло синий, желтое и зеленое глобус где-нибудь на ниточке в Твоем саду?

Может, почва арбуз с какого-нибудь Твоего райского древа?

Не забыл ли Ты о нас, задумавшись над очередным ходом в собственные галактические нарды? А мы разгалделись… Лучше не вспоминай. Обожаю Тебя, Господи, и надеюсь, что это взаимно, как поется в песенке…

Попугайчики все еще не опомнились. Они замерли так честно, что, предположительно, забыли, что они живые, и сделали вывод, что погибли… Милые, глупые птицы! Как же им не поразмыслить, что они совсем провалились сквозь землю, в случае если самих себя они не видят, а в движении и любви прекратили себя обнаруживать? (Кроме того не моргают… Какое громадное, размытое пятно видят они вместо нас перед собой?) Пятьдесят мелких чучелков — лишь на данный момент их и возможно рассмотреть.

У них не отмечается внутренних противоречий, но наблюдаются внешние: стройные тельца — и непонятная щекастость и толстомордость; благопристойность и солидность, кроме того чиновность, чичиковщина какая-то в лице — и такое легкомыслие!.. Как с таковой благочинной наружностью столь открыто предаются они любви? Кроме того неясно.

Как будто бы это их работа. Любовь в мундирчиках…

Но вот ожил первый — Адам, — покрутил головой: ничего, а основное возможно! — разрешено жить… После этого второй… И вся клетка начала медлительно просыпаться с той же постепенностью, как делаются в нарды первые стандартные ходы, перед тем как определится отличие и начнется партия. А через пара секунд Адам уже возродил новое человечество: крик, любовь, измены — содом! А партия подходит к концу, хозяин добывает новый арбуз, позже берет в руки палку, заодно пользуется случаем улыбнуться гостю, другими словами мне, и… Ах, не могу!

Я решительно не осознаю, кто с кем проводит время: я — с ними? они — со мной?

Нарды, арбуз, попугайчики. Час, второй, третий… Расстановка шашек, первые ходы, игра. Разрезать арбуз, раздать доли, съесть арбуз. Рождение попугайчиков, жизнь попугайчиков, смерть попугайчиков. Четвертый, пятый, шестой. Арбуз, ухмылка, удар.

Идея о нардах, идея об арбузе, идея о попугайчиках.

Время, где ты?

Я закрыт, я в клетке. Ежедневно меня переводят из камеры в камеру. Питание хорошее, не бьют.

какое количество времени сижу, не знаю. По-видимому, не так долго осталось ждать придет решение суда. Не знаю, замечу ли тебя, родная…

Я в клетке — на меня все наблюдают. Нет, это они все наблюдают на меня из клетки! А я-то именно снаружи! Всех одурачил…

Меня посадили в яму времени. Девочка с пением уже сбегает с гор, несет мне собственный кувшин… Кавказский пленник. Узник находит в один раз в кармане затерявшееся арбузное зернышко… Сажает.

Ожидает ростка. Росток — это те же часы: он распустит листья и затикает вверх, вверх.

Безвременье мое проросло наконец. И что бы я осознал, что заметил, если бы не сумел тогда, в одной клетке с попугайчиками, постичь, что не считая моего существует и иное, их время? Если бы тогда я не сумел отказаться от собственного времени, не махнул бы на него рукой, не было бы у меня времени в Армении, а были бы часы, дни, килограммы, километры непрожитого, пропущенного, вправду потерянного времени, взвешенного на браслетках, кремлёвских курантах и будильниках.

Лишь утратив собственный будильник, имел возможность я прожить в настоящем времени пара дней на чужой почва, а вдруг непрерывно прожить в настоящем времени хотя бы пара дней, то вспоминать их возможно годы. Настоящее время относится к тикающему, по-видимому, так же, как время в космосе при скорости, близкой к скорости света (что-то из Эйнштейна), к земному. Настоящее время спешит с субсветовой скоростью, оставляя глубоко под собою будущее и прошлое, окончательно привязанные, стыкованные, притянутые друг к другу до полной остановки.

Я желал посвятить эту главку оговоркам. На полях моей рукописи, по краям моих славословий скопились своры птичек, галок, нотабене. Они были черноваты и вытеснены из текста.

Мне внезапно показалось, что они не помещаются, по причине того, что я начал лгать.

По причине того, что в действительности все отнюдь не было