Последний период творчества: «таинственные» повести, стихотворения в прозе

Главным жанром тургеневского творчества позднего периода (1870?е – начало 1880?х годов) делается так называемая «загадочная» повесть – новый тип повести (частично предсказанный в «Призраках»), сюжет которой как правило является рассказомо вторжении в обыденную, повседневную судьбу каких?или необыкновенных, загадочных, сверхъестественных сил, неподвластных людской разуму, фатально?неотвратимых и, в большинстве случаев, разрушительным образом действующих на судьбу подпавшего под их влияние человека. Человек как бессильная жертва слепой игры Всемирный Воли – эта любимая тема позднего Тургенева на различные лады варьируется в таких «загадочных» повестях, как «Собака» (1864) и «Рассказ отца Алексея» (1877), где мистическая жуть, через которую говорит Неизвестное, предстает в восприятии простых людей, сельского священника и мещанина; «Сон» (1877), где череда ирреальных событий, напоминающих сновидение, неспешно складывается в историю о ужасной предопределенности судьбы человека его наследственностью и тайной рождения; «Песнь торжествующей любви» (1881) и «По окончании смерти (Клара Милич)» (1883), где снова, в который уже раз у Тургенева, тема зависимости от Судьбы переплетается с темой неодолимого чувственного зова, противиться которому – выше людских сил.

Тогда же, на рубеже 1870?1880?х годов Тургенев формирует цикл «Стихотворения в прозе», что стал завершением и итогом всего его творческого пути и одновременно лебединой песней автора. Цикл складывается из лирических миниатюр, тематика которых воспроизводит главные темы тургеневских произведений прошлых лет.

образы и Мотивы «Записок охотника» узнаются в стихотворениях «Деревня», «Два богача», «Щи», «Христос», «Сфинкс», говорящих о духовном достатке, непостижимой загадочности русского и душевной глубине крестьянского характера. Знакомая по «романам» и любовным повестям тема разрушительной чувственной и просветляющей жертвенной любви присутствует в стихотворениях «Роза», «Как хороши, как свежи были розы…», «Находись!», «Воробей», «Памяти Ю. П. Вревской».

Историческая линия романов прослеживается в стихотворениях, посвященных интеллигенции и сложным взаимоотношениям народа, дальнейшим путям и судьбе развития России: «белоручка и Чернорабочий», «Порог», «Русский язык». Особенную и самую большую группу в цикле составляют стихотворения пессимистического характера, продолжающие шопенгауэровскую линию тургеневских романов и развивающие как тематически, так и эстетически (ирреальные образы «иного мира», поэтика сновидения и т. д.) мотивы «загадочных» повестей; к ним относятся «Разговор», «старая женщина», «Собака», «Финиш света», «Черепа», «Насекомое» и др.

Поэтика романтизма, неизменно сосуществовавшая в тургеневских произведениях с «программной» для середины XIX в. реалистической поэтикой, но ни при каких обстоятельствах не заслонявшая ее собой, в «Стихотворениях» и таинственных «повестях в прозе» меняет собственный эстетическое «место» и выходит на первый замысел, становясь структурообразующей базой произведений. Художественные новации позднего Тургенева, непонятые и непринятые большинством его современников, в конечном итоге имеется характерная черта и примета уже сейчас начинающей складываться новой общеевропейской стилистической парадигмы, которая, противопоставив себя бытовому и эмпирическому реализму как бесплодному и отживающему стилю, будет обширно черпать из сокровищницы романтической эстетики и на рубеже XIX–XX вв. войдет в историю называющиеся стиля модерн.

Главные понятия

Байронический храбрец, драматическая поэма, западник?либерал, западничество, идейная концепция, идеологический ракурс, историческая тематика, лирико?философский этюд, лирическая миниатюра, амурная повесть, натуральная школа, нигилизм, очерковый цикл, повесть – «элегия», реалистическая эстетика, романтизм, руссоизм, славянофильство, стих в прозе, «загадочная» повесть, «тургеневская женщина», чистое мастерство, шопенгауэровский пессимизм.

задания и Вопросы

1. Каково отношение Тургенева?реалиста к романтической традиции? Какие конкретно элементы романтической эстетики включены в реалистическую совокупность писателя?

2. Какие конкретно правила натуральной школы взяли отражение в очерковом цикле Тургенева «Записки охотника»?

3. Каково соотношение идеологического и художественного начал в цикле «Записки охотника»?

4. В чем существо тургеневской концепции любви? Как последняя отразилась в цикле амурных повестей писателя?

5. Какие конкретно этапы русской истории нашли собственный художественное воплощение в романах Тургенева?

6. С какими «вечными образами» всемирный литературы соотносятся главные храбрецы тургеневских романов «Рудин», «Незадолго до», «дети и Отцы»?

7. Охарактеризуйте главные жанровые изюминки тургеневских романов.

8. Каково соотношение амурной и историко?идеологической проблематики в романах Тургенева?

9. Каков идейно?художественный суть применения фантастического элемента в «загадочных» повестях писателя?

10. Охарактеризуйте жанровое своеобразие «Стихотворений в прозе» Тургенева.

Литература

Батюто А. И. Творчество И. С. Тургенева и критико?эстетическая идея его времени. Л., 1990.

Батюто А. И. Тургенев?романист. Л., 1972.

Бялый Г. русский и Тургенев реализм // Бялый Г. Русский реализм. От Тургенева к Чехову. Л., 1990.

Лебедев Ю. В. Роман И. С. Тургенева «дети и Отцы». М., 1982.

Маркович В. М. Человек в романах И. С. Тургенева. Л., 1975.

Муратов А. Б. Тургенев?новеллист (1870?1880?е годы). Л., 1985.

Пумпянский Л. В. Статьи о Тургеневе // Пумпянский Л. В. Хорошая традиция. М., 2000.

Топоров В. Н. Необычный Тургенев. М., 1998.

Глава 8

И. А. Гончаров (1812–1891)

Иван Александрович Гончаров – создатель известной трилогии («Обычная история», «Обломов», «Обрыв»), книги «Фрегат Паллада», других произведений и критических статей, один из самых больших писателей среди великих реалистов взглянуть в.

И. А. Гончаров вступил на писательское поприще в переломные для отечественной литературы 1840?е годы, в то время, когда нескончаемый поток лирической поэзии быстро убывает и позицию лидера на журнальных подмостках заняла ее величество Проза. Заняла, дабы всю вторую половину XIX в. уже не уступать собственного лидерства. «повесть и Роман стали сейчас во главе всех других родов поэзии, – писал В. Г. Белинский в обзоре «Взор на русскую литературу 1847 года». – В них заключилась вся красивая литература – так что всякое второе произведение думается при них чем?то необыкновенным и случайным»[191].

Наступление «прозаического» века оценивалось современниками неоднозначно. С одной стороны, в плане фактически художественном повесть и роман давали слово обогатить русскую литературу новыми формами действительности и реалистического изображения человека. «В них, – отмечал в том же обзоре Белинский, – лучше, эргономичнее, нежели в каком?нибудь втором роде поэзии, вымысел сливается с действительностью, художественное изобретение смешивается с несложным, только бы верным, списыванием с натуры.

Это самый широкий, безграничный род поэзии; в нем талант чувствует себя очень свободным»[192]. Иначе, в плане смены культурных сокровищ закат «поэтического века» содержит грозное предвестие будущего торжества «прозаического», т. е. приземленного, открыто потребительского взора на судьбу. У всех на памяти еще свежо было горькое открытие Н. В. Гоголя: «Все изменилось в далеком прошлом в свете.

Сейчас сильней завязывает драму рвение дотянуться удачное место, блеснуть и затмить не смотря ни на что другого, отомстить за пренебреженье, за насмешку. Не более ли сейчас имеют электричества чин, финансовый капитал, удачная женитьба, чем любовь?»[193].

С легкой руки Гоголя главной приметой современной литературы делается изучение не столько лично?конкретных, неповторимо?личностных качеств человека, сколько «типовых», стандартных особенностей характера, отвечающих усредненным, обусловленным приличиями сословного и должностного круга общения поведенческим стереотипам. Фактически, Гоголь в драматургии и в прозе запечатлел (средствами гротеска в первую очередь) эту катастрофу перерождения живой людской индивидуальности в безликий «социальный тип», в «звания и» бесплатное приложение чина.

Прозаики 1840?х годов, и среди них Гончаров, не могли не учитывать этих художественных прозрений их старшего современника. Как раз через обостренный интерес к проблеме типического в литературе, к соотношению в литературном характере «неспециализированного и особого», исторически закономерного и случайного, к художественной классификации и упорядочению «типов» и созданию на данной базе объективной картины действительности, равной по достоверности «научной», и проходила, как мы знаем, магистральная линия художественных опытов в русской прозе 1840?х годов. Она стала причиной созданию «натуральной школы», в лоне эстетических установок которой и проходило становление таланта Гончарова.

И. А. принципы и Гончаров «Натуральной школы». Роман «Обычная история»

Еще задолго до знакомства с «отцами» «натуральной школы», В. Г. Белинским и Н. А. Некрасовым, как будто бы чувствуя токи времени, автор в 1841 г. пишет повесть «Иван Савич Поджабрин», в которой описание дня простого дамского угодника и петербургского жуира было выполнено в композиционной технике «физиологического» очерка. Детально и сочно выписаны ситуация петербургского прибыльного дома, жильцов и портреты дворника, диалоги, как бы выхваченные из потока будничной судьбе жителей дома, жанровые сценки (к примеру, въезд в дом новых квартирантов). Столь же любовно каталогизирован вещный быт Поджабрина: интерьер его квартиры, портрет камердинера Авдея, распорядок дня. Все эти композиционные элементы потом автор будет применять и в собственных романах, в описании «дня храбреца» – Александра Адуева, Ильи Обломова либо Бориса Райского…

Но уже в «Поджабрине» правила типизации характера отнюдь не ограничиваются техникой «даггеротипного» (фотографического) письма. Поджабрин как литературный темперамент – это вовсе не «слепок» собственного петербургского locus’а, не этнографический экспонат, только легко оживающий в очерковых мизансценах.

Данный эпикуреец на «чиновный лад» (Иван Савич проходит «службу в должности»), дальний пародийный потомок храбрецов «легкой поэзии» М. Муравьева, И. Дмитриева, К. Батюшкова, оставляет двойственное чувство. У Гончарова это тип так же «петербургский», как и общелитературный. За всеми сюжетными перипетиями пародийно прочитываются аналогии с пушкинским Дон Гуаном, гоголевскими Пискаревым и Ковалевым[194].

В Поджабрине необычно уживаются и по?детски простой романтик, утонченный эстет, и праздный петербургский щеголь, похабный франт.

Так, уже «ученическое» творчество Гончарова обнаруживает как тесную сообщение с эстетическими правилами «натуральной школы», так и заочную полемику с ними. «Электричество чина» в его произведениях отнюдь не есть единственным и главным критерием художественной правды изображения современного человека. Власти этого «электричества» Гончаров решительно противопоставил «вечные», не зависящие от ожесточённой исторической действительности потребности людской натуры – в красоте, в любви, в творческих порывах духа…

Вот из-за чего как раз антитеза героя – «и» героя идеалиста – «практика» в различных ее вариациях станет ведущей для романного мира Гончарова. Она будет организовывать совокупность образов всех романов писателя – «Обычной истории», «Обломова» и «Обрыва». Сам Гончаров неоднократно писал о внутреннем художественном единстве всех трех романов, принимая их как «романную трилогию».

Ее «сквозная тема» – Российская Федерация на переломе двух эр: патриархально?крепостнической и пореформенно?буржуазной.

Прекраснодушный романтизм Александра Адуева, мечтательная лень Обломова, умный консерватизм бабушки Татьяны Марковны Бережковой в «Обрыве» – все это различные лики уходящей патриархальности. Им противостоят образы «деловых людей»: Петра Адуева, Штольца, Тушина. Причем во всех трех романах Гончаров изображает смену исторических эр как процесс принципиально неоднозначный, в котором духовные обретения неизбежно влекут за собой и духовные утраты, и напротив.

В каждом укладе Гончаров видит минусы и свои плюсы, целиком и полностью не связывая ни с одной из сторон исторического противоборства авторский идеал «нового человека».

«Обычная история»

Уже в первом романе «Обычная история» (1847) план всей трилогии взял уникальное воплощение. Конфликт между племянником и дядей призван был отразить очень характерные явления русской публичной судьбе 1840?х годов, быт и нравы той эры. Сам Гончаров следующим образом разъяснял собственный план в критической статье «Лучше поздно, чем ни при каких обстоятельствах»(1879): «В борьбе дяди с племянником отразилась и тогдашняя, только что начинавшаяся ломка ветхих нравов и понятий – сентиментальности, любви и чувств карикатурного преувеличения дружбы, поэзия праздности, домашняя и домашняя неправда напускных, в сущности невиданных эмоций , безлюдная трата времени на визиты, на ненужное гостеприимство» и т. д.

Вся праздная, мечтательная и аффектационная сторона ветхих нравов с простыми порывами молодости – к высокому, великому, красивому, к эффектам, с жаждою высказать это в трескучей прозе, всего более в стихах.

Все это «отживало, уходило; являлись не сильный проблески новой зари, чего?то трезвого, делового, нужного»[195]. Эта оценка конфликта ясна, в случае если принимать ее в общеисторическом замысле. По плану Гончарова, помещичий уклад, взрастивший Александра Адуева, праздная, без тела и напряжённого труда души ситуация помещичьей усадьбы – это и имеется социальные обстоятельства, обусловившие полную неподготовленность «романтика» Адуева к пониманию настоящих потребностей современной публичной судьбе.

Эти потребности, до известной степени, воплощены в фигуре дяди Петра Ивановича Адуева. Здоровый карьеризм в полной мере уживается в его характере и с образованностью, и с пониманием «тайн» людской сердца. Следовательно, по мысли Гончарова, сам по себе наступивший «промышленный век» вовсе не угрожает духовному формированию личности, не превращает ее в бездушную машину, черствую к страданиям вторых людей.

Но автор, очевидно, отнюдь не склонен идеализировать нравственный вид представителя новой, победившей «философии дела». Жертвой данной «философии» предстает в эпилоге романа и дядюшка, что утратил доверие и любовь жены и сам оказался на пороге полной душевной опустошенности.

Тут мы подходим к пониманию существа конфликта в первом романе Гончарова. Типы «человека» и «романтика дела» для писателя – это не только и не столько символы принадлежности храбреца к определенному сословию, профессии либо кроме того культурно?бытовой микросреде («провинция» либо «столица»).

Это в первую очередь осознанные и трактуемые очень обширно «вечные типы» а также (в иносказательном замысле) «вечные» полюса человеческого духа: возвышенное и низменное, божественное и дьявольское и т. п. Недаром судьбы храбрецов обрастают множеством литературных реминисценций. К примеру, речи и поступки Александра всегда «рифмуются» (в виде прямых цитат, аллюзий) с судьбами многих храбрецов европейской литературы, таких же «разочарованных идеалистов», как и он сам.

Тут и гетевский Вертер, и шиллеровский Карл Моор, и храбрецы баллад Жуковского?Шиллера. и Евгений из пушкинского «Бронзового наездника», и бальзаковский Люсьен де Рюбампре из «Потерянных иллюзий»…[196]. Выходит, что «романтическая биография» Александра Адуева – так же биография русского провинциального романтика 1840?х годов, как и биография «интернациональная», «чуть заметное кольцо в нескончаемой цепи человечества». К такому выводу подталкивает храбреца сам Гончаров в эпизоде, где описывается состояние Александра по окончании поразившей его воображение вдохновенной игры заезжего скрипача. Не мудрено, что иногда и собственный спор с дядюшкой Александр принимает через призму сюжета известного пушкинского стихотворения «Демон», и тогда Петр Иванович ему представляется в образе «злобного гения», соблазняющего неопытную душу…

Суть «демонической» позиции Петра Ивановича содержится в том, что людская личность для него – всего лишь механический слепок собственного «Века». Любовь он объявляет «сумасшествием»; «заболеванием» на том основании, что она?де лишь мешает карьере. А потому он не признает власти сердечных увлечений, считая человеческие страсти «неточностями, некрасивыми отступлениями от действительности».

Так же он относится к «дружбе», «долгу», «верности».

Все это дозволяется современному человеку, но в границах «приличий», принятых в обществе. Само существо «Века» он, следовательно, неправомерно сводит лишь к чиновничье?бюрократической карьере, сужая масштабы «дела». Недаром пропорциональность, правильность, мера во всем становятся доминантными чертями и его его наружности и поведения (ср., к примеру, описание лица: «не древесное, но покойное»).

Гончаров не приемлет в собственном храбрец не апологию «дела» как таковую, а романтики и отрицания крайние формы мечты, их благотворной роли в становлении людской личности по большому счету. И в этом случае правота в споре уже переходит на сторону племянника: «Наконец, не есть ли это неспециализированный закон природы, что юность должна быть тревожна, кипуча, время от времени сумасбродна, глупа и что у всякого грезы со временем улягутся, как улеглись у меня?» Так думает умудренный судьбой Александр в финальном письме к дядюшке.

Ближе к финалу яснее проступает и жанровая структура первого романа Гончарова, ориентированная на сюжетные каноны «романа воспитания»[197]. Воспитание судьбой понимается в романе в первую очередь как воспитание эмоций храбреца. «Уроки любви» и становятся для Александра подлинной школой судьбы.

Недаром в романе как раз персональный, душевный опыт храбреца делается главным предметом художественного изучения, а амурные коллизии сюжетно тесно сплетены с главным конфликтом романа – спором двух мироощущений: «идеалистического» и «трезво?практического». Одним из уроков жизненной мудрости стало для Александра открытие благотворной, возвышающей заблуждений и силы страданий: они «очищают душу», делают человека «причастным всей полноте судьбы».

Тот, кто в свое время не был «летальным романтиком», не «чудачил» и не «сумасбродствовал», ни при каких обстоятельствах не станет и хорошим «реалистом». Пушкинская мудрость – «забавен и ветреный старик, забавен и парень степенный» – как будто бы витает над финальными страницами творения Гончарова. Эта мудрость и оказывает помощь разобраться в непреходящей сути спора между племянником и дядей.

Не потому ли в финале Петр Иванович так жестоко расплачивается за собственную деловитость, что он через чур скоро поспешил принять «правду» «Века» и без того легко и равнодушно расстался и с «желтыми цветами», и с «ленточкой», похищенной из комода возлюбленной, и с другой «романтической чепухой», которая все же наличествовала в его жизни? А Александр?

Превращение Александра – «романтика» в «реалиста» тем и отличается от подобного дядюшкиного превращения, что «трезвый взор» на судьбу он принимает, предварительно пройдя все ступени романтической школы судьбы, «с полным сознанием ее горечи и истинных наслаждений». А потому выстраданное «реалистическое» мировосприятие для Александра вовсе не есть «нужное зло» «Века», в угоду которому необходимо обязательно задавить в себе все поэтическое.

Нет, Александр совсем по?пушкински начинает, как подмечает создатель, «постигать поэзию серенького неба, сломанного забора, калитки, трепака и грязного пруда», т. е. поэзию «прозы судьбы». Потому?то храбрец снова рвется из Грачей в «рабочий», «неромантический» Санкт-Петербург, что он неспешно проникается и необычной «романтикой дела». Недаром в письме к тетушке он «могучей союзницей» собственной романтической влюбленности в судьбу думает сейчас «деятельность».

Его «тело и душа просили деятельности», – подмечает создатель. И на этом пути вектор духовной эволюции Адуева?младшего предсказывал появление будущего храбреца Гончаро