Происхождение мифа, метод и средства его изучения 3 страница

а) раздробление мифических сказаний.Каждое явление природы, при достатке древних метафорических обозначений, имело возможность изображаться в очень разнообразных формах; формы эти не везде одинаково удерживались в народной памяти: в различных ветвях населения выказывалось преимущественное сочувствие к тому либо второму сказанию, которое и хранилось как святыня, в то время как другие сказания забывались и вымирали. Что было забываемо одною отраслью племени, то имело возможность сохраниться у второй, и напротив, что жилов том месте, то имело возможность утратиться тут. Такое разъединение тем посильнее заявляло себя, чем более помогали ему географические и бытовые условия, мешавшие близости и постоянству людских сношений;

б) низведение мифов на землю и прикрепление их к историческим событиям и известной местности.Те поэтические образы, в каких рисовала народная фантазия могучие их влияние и стихии на природу, практически только были заимствуемы из того, что окружало человека, что по тому самому было для него и ближе и дешевее; из собственной житейской обстановки брал он собственные наглядные уподобления и заставлял божественные существа творить то же на небе, что делал сам на земле. Но как не так долго осталось ждать потеряно было настоящее значение метафорического языка, древние мифы стали пониматься практически, и всевышние мало-помалу унизились до людских потребностей, увлечений и забот и с высоты воздушных пространств стали низводиться на землю, на это широкое поприще народных занятий и подвигов.

Шумные битвы их на протяжении грозы сменились участием в людских войнах; ковка быстрых стрел, весенний выгон дождевых туч, уподобляемых дойным коровам, борозды, проводимые в тучах вихрями и громами, и рассыпание плодоносного семени — дождя — вынудили видеть в них кузнецов, пастухов и пахарей; облачные сады и дождевые потоки и горы, вблизи которых обитали небесные всевышние и творили собственные славные деяния, были приняты за обычные земные леса, скалы и источники, и к этим последним прикрепляются народом его древние мифические сказания. Любая отдельная часть племени привязывает мифы к своим ближайшим урочищам и чрез то налагает на них местный отпечаток. Низведенные на землю, поставленные в условия людской быта, агрессивные всевышние теряют собственную недоступность, нисходят на степень храбрецов и смешиваются с в далеком прошлом усопшими историческими личностями. история и Миф сливаются в народном сознании; события, о которых повествует последняя, вставляются в рамки, созданные первым; поэтическое предание приобретает историческую окраску, и мифический узел затягивается еще крепче;

в) нравственное (этическое) мотивирование мифических сказаний.С развитием народной судьбе, в то время, когда в отдельных ветвях населения обнаруживается рвение сплотиться воедино, нужно появляются национальные центры, каковые вместе с тем делаются и средоточиями духовной судьбы; сюда-то приносится все разнообразие мифических сказаний, выработанных в разных местностях; противоречия и несходства их кидаются в глаза, и рождается естественное желание примирить все увиденные несогласия… Так появляется канон, устрояющий царство бессмертных и определяющий узаконенную форму вер.

Между всевышними устанавливается иерархический порядок; они делятся на высших и низших; самое общество их организуется по примеру человеческого, национального альянса, и во главе его делается главный владыка с полною царственною властью. Степень народной культуры оказывает несомненное влияние на эту работу…

Так именуемые индоевропейские языки, к отделу которых принадлежат и наречия славянские, сущность лишь разнообразные метаморфозы одного старейшего языка, что был для них тем же, чем позднее для наречий романских был язык латинский — с тою но ж отличием, что в такую раннюю эру не было литературы, дабы сохранить нам какие-нибудь остатки этого праязыка. Племя, которое сказало на этом старейшем языке, именовало себя ариями, и от него-то, как многоплодные отрасли от родоначального ствола, случились народы, населяющие практически значительную часть и всю Европу Азии. Любой из новообразовавшихся языков, развиваясь исторически, очень многое терял из собственных первичных достатков, но очень многое и удерживал, как залог собственного родства с другими арийскими языками, как живое свидетельство их прежнего единства…

Большинство мифических представлений индоевропейских народов восходит к отдаленному времени ариев; выделяясь из неспециализированной массы родоначального племени и расселяясь по дальним почвам, народы, вместе с богато выработанным словом, уносили с собой и верования и самые воззрения. Из этого ясно, из-за чего народные предания, суеверия и другие обломки старины нужно изучать относительно. Как отдельные выражения, так и самые обряды и целые сказания не везде испытывают одну судьбу: искаженные у одного народа, они время от времени во всей свежести сберегаются у другого; разрозненные их части, сохранившиеся в различных местах, будучи сведены совместно, частенько поясняют друг друга и без всякого насилия сливаются в одно целое…

Славяне, о которых нам нужно будет говорить в основном пред всеми вторыми народами, — славяне, прежде нежели явились в истории как самобытное, обособившееся племя, жили единою, нераздельною судьбой с литовцами; славяно-литовское племя выделилось из неспециализированного потока германо-славяно-литовской народности, а эта последняя образовывает очень отделившуюся ветвь ариев. Итак, не смотря на то, что славяне и пребывают в родстве со всеми индоевропейскими народами, но ближайшие родные узы соединяют их с племенами германским и еще более — литовским.

Изо всего сообщённого разумеется, что основной источник для объяснения мифических представлений содержится в языке. Воспользоваться его указаниями — задача широкая и нелегкая; к допросу должны быть призваны и литературные монументы прошлых столетий, и современное слово во всем разнообразии его местных, областных отличий. Старина раскрывается исследователю не только в произведениях старой письменности; она и поныне звучит в потоках свободной, устной речи.

Областные словари сохраняют множество стародавних выражений и форм, каковые столько же ответственны для исторической грамматики, как и для бытовой археологии; положительно возможно заявить, что без тщательного изучения провинциальных изюминок языка очень многое в истории народных обычаев и верований останется чёрным и неразгаданным…

свежестью и Особенною силою дышит язык эпических других памятников и сказаний устной словесности; монументы эти крепкими узами связаны с умственными и нравственными заинтересованностями народа, в них запечатлены результаты его заблуждений и духовного развития, а потому, вместе с живущими в народе преданиями, обрядами и поверьями, они составляют самый обильный материал для мифологических изучений… Исходя из этого вычисляем небесполезным предпослать пара кратких заметок о монументах народной литературы, свидетельствами которых придется нам всегда пользоваться.

1. Тайная.Народные загадки сохранили для нас обломки древнего метафорического языка. вся сущность и Вся трудность тайной как раз в том и содержится, что один предмет она старается изобразить чрез посредство другого, какой-нибудь стороною аналогического с первым.

Кажущееся бессмыслие многих тайных удивляет нас лишь вследствие того что мы не постигаем, что имел возможность отыскать народ сходного между разными предметами, по-видимому, столь не похожими друг на друга; но как не так долго осталось ждать осознаем это уловленное народом сходство, то не будет ни странности, ни бессмыслия. Приведем пара примеров: Черненька собачка свернувшись лежит: не лает, не кусает, а в дом не пускает (замок); Лежит баран — не столько шерсти на нем, сколько ран (колода, на которой дрова рубят); В хлеву у быка копна на рогах, а хвост на дворе у бабы в руках (ухват с горшком); Сивая кобыла по полю ходила, к нам пришла — по рукам отправилась (сито). С первого взора думается нелепостью назвать замок — собакою, колоду — бараном, ухват — быком, сито — кобылою; но в случае если вглядимся внимательнее, то заметим, что собака послужила метафорой для замка, по причине того, что она так же сторожит хозяйское добро, как и закрытый замок; крепкий удар бараньего лба вынудил уподобить этому животному древесные орудия, употреблявшиеся в старину для разбития стен и оград, а потому и любая свая, колода имела возможность назваться бараном; ухват собственными распорками (вилами) напоминает рога быка, из-за чего в некоторых областных наречиях он именуется рогач; сито приготавливается из конского волоса, и в приведенной тайной целое поставлено вместо части…

Стройный эпический склад народных тайных, неординарная смелость сближений, допускаемых ими, и та наивность представлений, которая образовывает их самоё характеристическое свойство, убедительно свидетельствуют за их глубокую древность… В них запечатлел народ собственные древние воззрения на мир: храбрые вопросы, заданные пытливым умом человека о могучих силах природы, выразились как раз в данной форме.

Такое близкое отношение тайной к мифу придало ей значение загадочного ведения, священной мудрости, дешёвой в основном существам божественным. У греков задает загадки ужасный сфинкс; в скандинавской Эдде («Эдда» — древнескандинавский эпос.

Подразделяется на «Старшую Эдду» (сборник сказаний о героях и богатырях) и «Младшую Эдду» — риторики и учебник мифологии) великаны и боги состязаются в мудрости, задавая друг другу тайной мифического содержания, и побежденный обязан платить собственной головою. Славянские предания загадыванье тайных приписывают бабе-яге, вилам и русалкам; как лужицкая полудница наказывает смертью того, кто не сумеет отвечать на ее мудреные вопросы, так и отечественные русалки готовы защекотать всякого, кто не разрешит заданной ими загадки…

2. Пословицы, поговорки, присловья, прибауткимало воображают осязательных намеков на языческие вер; но они ответственны, как ясные, меткие, по самой форме собственной наименее подверженные искажению образцы устной народной речи и как монументы с покон веков сложившихся воззрений на ее условия и жизнь… Пословицы и поговорки сливаются со всеми вторыми краткими изречениями народной опытности либо суеверия, как-то: клятвами, приметами, врачебными наставлениями и истолкованиями сновидений. Эти отрывочные, часто потерявшие каждый суть изречения примыкают к неспециализированной сумме стародавних преданий и в связи с ними являются необходимым пособием при объяснении разных мифов.

Примета постоянно указывает на какое-нибудь соотношение, большею частью уже непонятное для народа, между двумя явлениями мира физического либо нравственного, из которых одно является предвестием другого, конкретно за ним следующего, долженствующего сбыться в недалеком будущем. В основном приметы распадаются на два разряда:

а) во-первых, приметы, выведенные из настоящих наблюдений. По самому характеру начального быта, пастушеско-земледельческого, человек целиком и полностью отдавался матери-природе, от которой зависело все его благосостояние, все средства его жизни.

Ясно, с каким усиленным вниманием должен был он смотреть за ее разнообразными явлениями, с какою неустанною заботливостью должен был всматриваться в перемещение небесных светил, их потухание и блеск, в цвет облаков и зари, прислушиваться к дуновению и ударам грома ветров, подмечать вскрытие рек, цветение и распускание деревьев, отлёт и прилёт птиц и проч., и проч. Живое воображение на лету схватывало впечатления, отправляемые окружающим миром, старалось уловить между ними отношения и взаимную связь и искало в них знамений будущей перемены погоды, приближения весны, лета, осени и зимы, наступления жары либо холода, засухи либо дождевых ливней, урожая либо бесплодия.

Не зная естественных законов, народ не имел возможности осознать, из-за чего узнаваемые обстоятельства вызывают неизменно узнаваемые последствия; он видел лишь, что между предметами и различными явлениями существует какая-то загадочная близость, и результаты собственных наблюдений, собственной чувствительности выразил в тех кратких изречениях, каковые так незаметно переходят в пословицы и без того легко удерживаются памятью. Приметы эти более либо менее верны, смотря по степени верности самих наблюдений, и многие из них превосходно обрисовывают быт поселянина.

Приведем пара примеров: в случае если в то время, в то время, когда пашут почву, подымается пыль и садится на плечи пахаря, то нужно ожидать успешного года, т. е. почва рыхла и зерну будет привольно в мягком ложе. Нередкие северные сияния предсказывают морозы; луна бледна к дождю, ярка — к хорошей погоде, красновата — к ветру; пламя в печи красен — к морозу, бледен — к оттепели; в случае если дым стелется по земле, то зимою будет оттепель, летом — ливень, а вдруг подымается вверх столбом — это символ ясной погоды летом и мороза зимою: громадная либо меньшая яркость северных сияний, цвет огня и луны и направление дыма определяются степенью влажности и сухости воздуха, отчего зависят кроме этого и ясная погода либо ненастье, морозы либо оттепель.

На том же основании падение туманов на землю сулит непогоду, а туманы, подымающиеся кверху, предсказывают вёдро. В случае если зажженная лучина трещит и мечет искры — ожидай ненастья, т. е. воздушное пространство мокр и дерево отсырело.

б) Но, сверх того, имеется множество примет суеверных, в основании которых лежит не опыт, а мифическое представление, поскольку в глазах язычника, под влиянием древних метафорических выражений, все приобретало собственный особый, сокровенный суть. Между этими приметами, на каковые наталкивали человека его верования и самый язык, и приметами, порожденными знакомством с природою, таится самая тесная сообщение.

Старейшее язычество пребывало в обожании природы, и первые познания об ней человека были совместно и его религией; исходя из этого настоящие наблюдения довольно часто до того сливаются в народных приметах с мифическими воззрениями, что достаточно тяжело выяснить, что именно направляться признать тут за начальный источник. Многие приметы, к примеру, позваны, по-видимому, наблюдением над нравами, свойствами и привычками других животных и домашних.

Запрещено совсем отрицать в животных того узкого инстинкта, которым они заблаговременно предчувствуют атмосферные перемены; предчувствие собственный они заявляют различно: перед грозой и бурей рогатый скот глухо мычит, лягушки начинают квакать, воробьи купаются в пыли, галки с криком носятся сворами, ласточки низко ширяют в воздухе и т. д. Еще сейчас поселяне достаточно правильно угадывают трансформации погоды по хрюканью свиней, вою псов, блеянью овец и мычанью коров. Народы пастушеские и звероловные, обращаясь неизменно с миром животных, не могли не обратить внимания на эти показатели и должны были составить из них для себя практические приметы.

Но, иначе, в случае если забрать в мысль ту ключевую роль, какую играются в мифологии зооморфические олицетворения светил, бури, ветров и громовых туч, то сам собою появляется вопрос: не явились ли означенные приметы плодом этих баснословных представлений? О некоторых приметах, соединяемых с зверями и птицами, положительно возможно заявить, что они нимало не соответствуют настоящим свойствам и привычкам животных, а в это же время легко разъясняются из мифических сближений, порожденных древним метафорическим языком; так, к примеру, рыжая корова, идущая вечером впереди стада, предсказывает ясную погоду на следующий сутки, а тёмная — ненастье.

Древность народных примет подтверждается и их несомненным сродством с свидетельством и языческими верованиями древних монументов, каковые причисляют их к учению богоотметному, еретическому… Самое полное исчисление суеверных примет встречаем в статье, известной называющиеся О книгах подлинных и фальшивых. Большая часть перечней этого индекса относится к XVI и XVII столетиям; тут осуждаются: Сонник, волховник — волхвующе зверьми и птицами, еже имеется се: стенотреск, ухозвон, вранограй, куроклик (т. е. крик пение и воронов петухов), окомиг, огнь бучит, пес выет, мышеписк, мышь порты изгрызет, жаба вокоче (воркочет, квогчет), мышца подрожат, сон страшен, слепца стряцет, (встретит), изгорит что-то, огнь пищит, искра из огня (прянет), кошка мявкает, падет человек, свеща угаснет, конь ржет, вол на вол (быстро встанет)…

В то время, когда метафорический язык потерял собственную общедоступную ясность, то для большинства пригодилась помощь вещих людей. Жрецы, чародеи и поэты явились истолкователями разнообразных знамений природы, глашатаями воли всевышних, отгадчиками и предвещателями. Они не только смотрели за теми приметами, каковые отправляла обожествленная природа независимо от жажд человека, но и сами допрашивали ее.

В ответственных случаях судьбы, в то время, когда народ либо отдельные лица нуждались в указаниях более чем, вещие люди приступали к религиозным обрядам: возжигали пламя, творили возлияния и молитвы, приносили жертву и по ее внутренностям, по голосу и виду жертвенного животного, по пламени огня и по направлению дыма заключали о будущем; либо выводили посвященных всевышним животных и делали заключения по их поступи, ржанию либо мычанию; совершенно верно так же полет специально выпущенных священных птиц, их крик, непринятие и принятие корма являлись предвестиями успеха либо неудачи, счастья либо беды. Совершалось и множество вторых обрядов с целью привести к таинственным знамениям будущих событий.

Подобно тому как древнее метафорическое выражение обратилось в тайную, так эти религиозные обряды перешли в народные гадания и ворожбу. Ко мне же относим мы и сновидения: это та же примета, лишь усмотренная не наяву, а во сне; метафорический язык тайных, сновидений и примет одинаковый. Сон был олицетворяем язычниками как существо божественное, и все виденное во сне почиталось внушением самих всевышних, намеком на что-то неизвестное, чему суждено сбыться.

Исходя из этого сны необходимо разгадывать, т. е. выражения метафорические переводить на простой, общепонятный язык…

Дабы нагляднее продемонстрировать то ответственное влияние, какое имели на создание примет, гаданий, снотолкований и по большому счету поверий наклонность и язык народного ума во всем обнаружить аналогию, мы приведем пара примеров…

Не должно кормить ребенка рыбою прежде, нежели минет ему год; в другом случае он продолжительно не начнёт говорить: так как рыба нема, то суеверие связало с рыбною пищею представление о продолжительной немоте ребенка.

Не должно имеется с ножа, дабы не сделаться злым, — по связи понятий убийства, резни и кровопролития с острым ножом. В случае если при весеннем разливе лед не тронется с места, а упадет на дно реки либо озера, то год будет тяжелый; от тяжести потонувшего льда поселяне заключают о тяжелом влиянии будущего лета: будет либо неурожай, бескормица, либо громадная смертность в стадах, либо вторая беда.

По большому счету падение сулит несчастье, поскольку слово падать, не считая собственного обычного значения, употребляется еще в смысле погибнуть: падеж скота, падаль… Не должно варить яиц в том месте, где сидит наседка; в противном случае зародыши в положенных под нее яйцах так же замрут, как и в тех, каковые сварены. Сходно с этим: кто испечет луковицу прежде, чем собран лук с гряд, у того он целый засохнет.

При пореза обмакивают белую ветошку в кровь и просушивают у печки: как высыхает тряпица, так засохнет, т. е. затянется, и сажая рана. Сушить ветошку нужно легко, не на сильном огне, в противном случае рана еще пуще разболится. В прежнее время кроме того доктора не рекомендовали в тот же час по окончании кровопускания ставить кровь на печку либо лежанку, думая, что от этого может усилиться в больном внутренний жар, воспаление.

В то время, когда невеста моется перед свадьбою в бане и будут в печи головешки, то не нужно бить их кочергою; не то юный супруг будет бить собственную суженую. Для пояснения данной приметы прибавим, что пламя очага издревле принималось за эмблему семейного счастья и домашнего быта…

Два человека столкнутся нечаянно головами — символ, что им жить совместно, думать заодно (Воронеж. губ.).

Принимая масть за целое, народные приметы соединяют с волосами представление о голове: не должно остриженных волос жечь либо кидать напрасно, как попало, от этого приключается головная боль. Крестьяне собирают собственные остриженные волоса, свертывают совместно и затыкают под стреху либо в тын. Чьи волоса унесет птица в собственный гнездо, у того будет колтун, т. е. волоса на голове собьются кроме этого хорошо, как в птичьем гнезде…

Как с волосами, так и с шапкою, назначенною покрывать голову, направляться обращаться с опаской: кто играется собственной шапкою, у того заболит голова.

Нога, которая приближает человека к предмету его жажд, обувь, которою он наряду с этим ступает, и след, оставляемый им на дороге, играются очень большую роль в народной символике. Понятиями перемещения, поступи, следования определялись все нравственные действия человека; мы привыкли именовать эти действия поступками, привыкли сказать: войти в сделку, вступить в контракт, направляться рекомендациям старших, т. е. как бы идти по их следам; папа ведет за собою детей, супруг — жену, которая древле кроме того именовалась водимою, и, смотря по тому, как они шествуют за собственными вожатыми, составляется решение суда о их поведении; нарушение уставов именуем проступком, правонарушением, по причине того, что соединяем с ним идею совращения с переступания и настоящей дороги законных границ: кто не нужно общепринятым обычаям, тот человек беспутный, непутевый, заблуждающийся; сбившись с дороги, он осужден блуждать по сторонам, идти не прямым, а окольным методом.

Выражение: перейти кому дорогу — до сих пор употребляется в смысле: повредить чьему-либо успеху, заградить путь к достижению задуманной цели. Из этого примета, что тому, кто отправляется из дому, не должно переходить дороги; в случае если же это произойдёт, то не ожидай хороша. Возможно, тут кроется база поверья, по которому перекрестки (в том месте, где одна дорога пересекает другую) почитаются за места страшные, за постоянные сборища нечистых духов.

В тот сутки, в то время, когда уезжает кто-нибудь из родичей, поселяне не метут избы, дабы не замести ему следа, по которому бы имел возможность он опять воротиться под родную кровлю. Как вихри и метель, заметая проложенные следы и разламывая поставленные вехи, заставляют плутать дорожных людей, так начали думать, что, уничтожая в дому следы отъехавшего родича, возможно помешать его возврату.

По стародавнему верованию, волшебник может творить чары на след; повредить либо стереть с лица земли след означало метафорически: забрать у человека возможность перемещения, сбить его с ног, вынудить слечь в постель… В приметах и народных гаданиях обувь и нога говорят о выходе из отеческого дома: Подколенки свербят — путь будет, — сообщено в древнем сборнике при исчислении разных суеверий…

Ворота показывают на грядущий отъезд; то же предвещание соединяют и с дверями. У лужичан (Лужичане — потомки некогда могущественного племени полабских сербов, сейчас живущие на территории ГДР. Существуют издания на лужицком наречии, академия лужицкой культуры и в один раз. д) женщина, становясь среди избы, бросает собственный башмак через левое плечо к дверям, и если он вылетит вон из помещения — то быть ей скоро просватанной, а вдруг нет — то оставаться при отце при матери.

В Киевской Руси мать завязывает дочери глаза, водит ее взад и вперед по избе и после этого пускает идти, куда желает. В случае если случай приведет девушку в громадный угол либо к дверям — это помогает знаком близкого замужества, а вдруг к печке — то оставаться ей дома, под защитою родного очага…

Сваха, являясь с предложением к родителям невесты, старается усесться на лавку так, дабы половица из-под ее ног шла прямо к двери; считаюм, что это содействует успеху дела, что родители согласятся выдать невесту. Кто, выходя из дому, зацепится в дверях либо споткнется на пороге, о том считаюм, что его что-то задерживает, притягивает к этому дому, и потому ожидают его скорого возврата.

Любопытна еще следующая примета: перед поездом к венцу невеста, хотящая, дабы сестры ее поскорее вышли замуж, обязана потянуть за скатерть, которою покрыт стол. Метафорический язык уподобляет дорогу разостланному холсту; еще поныне говорится: полотно дороги. Народная тайная: Ширинка — всему свету не скатать — свидетельствует дорогу…

В то время, когда кто-нибудь из участников семейства уезжает из дому, то остающиеся на месте махают ему платками, дабы путь ему лежал скатертью — был бы и ровен, и ровен. Потянуть скатерть свидетельствует, следовательно: потянуть за собою в путь и других родичей… У нас подмечают: кто из юный четы — жених либо невеста — вступит на протяжении венчания прежде на разостланный плат, тот и будет властвовать в доме; тут как бы решается вопрос, кто из молодоженов за кем будет следовать по жизненному пути.

О мужьях, послушных женам, говорится, что они под башмаком, под туфлею. В крестьянском быту поныне совершается на свадьбах старый обряд разувания жениха невестою.

В случае если чешутся глаза — нужно будет плакать, в случае если лоб — кланяться с приезжим, губы — кушать гостинец, ладонь — вычислять деньги, ноги — отправляться в путь, шнобель — слышать о новорожденном либо покойнике; чутья и понятия слуха отождествляются в языке: малороссийское чую — слышу, напротив, великорусы говорят: Слышу запах; у кого горят уши — того где-нибудь хулят либо хвалят, т. е. придется ему услышать о себе дистрофичную либо хорошую молву…

3. Заговорысуть обломки древних языческих заклинаний и молитв и потому воображают один из самые важных и занимательных материалов для исследователя доисторической старины. Несомненно, они не могли дойти и не дошли до нас во всей собственной свежести, неизменности и полноте; наравне с другими устными монументами и они подверглись большим искажениям — частично вслесдствие сокрушительного влияния времени, частично благодаря того разрыва, какой произвело в последовательном развитии народных убеждений принятие христианства. Не обращая внимания на это, заговоры сохранили нам драгоценные свидетельства…

Тогда как, песни и сказки сделались средством развлечения, усладою досуга, низошли с собственной эпической высоты и потому эргономичное могли быть подновляемы в языке и в обновке главного содержания — — заговоры удержали за собою тот строгий темперамент, что не позволяет никаких намеренных отступленни и профанации. Они негодны для забавы и, как монументы вещего, чародейного слова, вмещают в себе ужасную силу, которую не нужно пытать без крайней потребности; в противном случае наживешь беду.

Заговоры исходя из этого вышли из неспециализированного потребления и составили предмет тайного ведения знахарей, волшебников, ворожеек и лекарок; к ним и обращается народ в тех случаях, в то время, когда нужно прибегнуть к помощи древних заклятий. Могучая сила заговоров содержится как раз в известных эпических выражениях, в издревле узаконенных формулах; как не так долго осталось ждать позабыты либо поменяны формулы — заклятие недействительно.Это убеждение вынудило с особой заботливостью оберегать самое слово заговора, хранить его, как святыню.

В помощь памяти стали заносить заговоры на тетрадки, и редкий народный целебник либо травник найдется без заговоров; подобные исходники, написанные большею частью неправильно, составляют подлинный клад для науки. К сожалению, они не восходят ранее XVIII столетия; допетровская Русь сурово относилась к народному суеверию и вместе с ведьмами и колдунами жгла и их чудесные тетрадки.

4. Из отдела народных лирических песендля исследователя старины особенно ответственны обрядовые, названные так вследствие того что ими сопровождаются домашние и торжественные обряды. Это песни свадебные, причитания и похоронные заплачки, колядки, веснянки, троицкие, купальские и т. п. Они являются необходимым пояснением разных игрищ и церемоний, совершаемых в том либо втором случае, и сохраняют интересные указания на древние вер и в далеком прошлом отживший быт.

Но, таких указаний мало, по причине того, что песни эти подверглись большому подновлению; большинство из них, разумеется, позднейшего происхождения и ничего не дает для науки. Обстоятельство для того чтобы явления содержится в подвижности, изменчивости личного эмоции, которым, в основном, определяется содержание лирических песен.

Второе должно сообщить о песнях эпических — богатырских, состаящих в самой тесной связи с сказками и народными преданиями. База их — старое мифическое сказание, и в случае если станем ближе в них всматриваться и сличать их вариации, живущие в том месте и тут у народов родственных, то нужно убедимся, что влияние христианства и предстоящей исторической жизни коснулось лишь обстановки и имён, а не самого содержания: вместо мифических храбрецов подставлены исторические личности либо святые угодники, вместо демонических сил — заглавия враждебных народов, да в некоторых местах прибавлены позднейшие бытовые черты.

Но самый движение рассказа, его развязка и завязка, его прекрасное остались неприкосновенными. Древние эпические сказания чужды личного произвола; они не принадлежалитого либо другого поэта, выражением его необыкновенных воззрений на мир, а, наоборот, были созданием целого народа. Вот что в течение продолжительных столетий оберегало народный эпос от окончательного падения и давало ему неординарную живучесть.

Настоящим поэтом был народ; он творил мифы и язык и так давал все для художественного произведения — и форму, и содержание; в каждом заглавии уже запечатлевался поэтический образ, и в каждом мифе высказывалась поэтическая идея. Отдельные лица являлись лишь пересказчиками либо певцами того, что создано народом: одаренные от природы свойством прекрасно говорить либо петь, они передавали в собственных песнях и повестях в далеком прошлом всем известное и привычное.

Кроме того в выборе оборотов и слов они не были совсем свободны; народный певец всегда чувствовал неудержимо влекущую его силу предания: характеристические эпитеты, меткие уподобления, картинные описания — все это, в один раз созданное творческим гением народа, в тот же час же обратилось в неспециализированное достояние и начало повторяться без мельчайшей перемены. Множество готовых целых и выражений стихов существенно облегчали труд составления песни и делали ее, при самом ее рождении, для всех близкою, родною.

Неразлучным товарищем эпической песни были у славян гусли, до сих пор составляющие нужную принадлежность практически каждого дома в гористых местах Сербии, Боснии, Герцеговины и Черногорья; у малороссиян для этого помогает бандура. Древние поэтические сказания возглашались под звуки музыкальных инструментов; напев и размер стихов всегда оставались неизменными, а чуткость уха, любовь к мелодии заставляли дорожить каждым словом…