Глава 6 перевод и словесность

Вконце XVIII в. Иоганн Готфрид Гердер, ратуя за литературы и самобытность языка, именует перевод в качестве обстоятельства «порчи» национального языка. Привнеся в образ некую долю эротизма, он сравнивает национальный язык перед тем, как на него начинают переводить, с юной девственницей, еще не вспоминающей о том плоде, что покажется на свет в следствии смешения кровей. Обращение на таком языке чиста и непорочна, она — правильное отражение характера собственного народа.

Кроме того если она бедна, капризна и непоследовательна, она имеется отражение исконно национальной культуры1.

Темперамент действия переводческой деятельности на состояние переводящего языка обсуждался в течение предшествующих двух тысяч лет много раз. Наиболее активные дебаты велись в большинстве случаев в те периоды, в то время, когда тот либо другой национальный язык выяснялся «на переломе», в то время, когда общество самый четко чувствовало необходимость осознания ясных возможностей собственного языка.

В Российской Федерации по окончании петровских реформ, каковые вместе с новым знанием принесли из зарубежа массу иноязычных заимствований, начинается нормализаторская деятельность М.В. Ломоносова, В.К. Тредиаковского и А.П.

Сумарокова по освобождению русского от чужих форм, показавшихся в следствии бурной переводческой деятельности.

Жаркие дискуссии между «шишковистами» и «карамзинистами» показывают, как разным возможно взор на возможности развития языка, на его ясные потенции, на словесности совершенствования и пути языка. Пушкин обвиняет зарубежную, в частности французскую, словесность, пришедшую в Россию через подражания и переводы, в том, что она тормозит движение русской словесности.

В Германии книгой книг, заложившей фундамент современного немецкого языка, считается версия Библии, подготовленная Мартином Лютером в XVI в., т.е. не что иное, как перевод. В Англии таковой книгой считается «Библия Короля Якова» — один из ше-Девров библейского перевода, основная книга британцев, благодаря которой они взяли собственный язык.

Во Франции переломным периодом для французской словесности и французского языка был XVI в., в то время, когда по окончании Ордонанса короля Франциска I, что «первым в собственном добропорядочном Королевстве вернул всем искусствам и наукам их древнее досто-

‘ См.: Bennati A. L’epreuve de l’etranger. Paris, 1984. P. 67.

инство»1, французский язык стал последовательно вытеснять латынь из сферы национального управления, права, и литературы и науки. В первой половине XVI в. литература на новолатинском языке неспешно вытесняется литературой на французском. Новые функции молодого французского языка настойчиво попросили от гуманистов того времени осознания ясных возможностей языка, его способности всецело заменить собой латынь, и поиска дорог его совершенствования и развития.

Среди самых известных писателей, создававших произведения на французском языке, были Франсуа Рабле и Клеман Маро. Книги Рабле, прекрасно известного своим языкотворчеством, были подлинной эпопеей французской речи. Рабле пробовал доказать, что народный язык вовсе не презренный, ни к чему не пригодный, безжалостный и подлый.

Наоборот, утверждал он, это ветхие латинские слова заплесневелы и лишены ясности.

Клеман Маро, придворный поэт короля Франциска I, изобретая новые глаголы, кроме этого стремился придать французскому языку живописность. Он переводил на французский псалмы, а для оттачивания собственного стиля перефразировал по-французски стихи латинских поэтов.

В случае если такое межъязыковое перефразирование нельзя назвать фактически переводом, то по крайней мере в нем возможно усмотреть действия, свойственные переводу, в частности расшифровку систем и смыслов образов исходных поэтических произведений, поиск в другом языке самые живописных средств художественного выражения. Подобное перефразирование имеет давешнюю историю и восходит к римским писателям.

Достаточно отыскать в памяти того же Цицерона, перелагавшего речи греческих ораторов не как переводчик, а как оратор. Почитатели таланта Маро и его последователи — переводчики и поэты — объединились в так именуемую «маротическую школу». Один из них — Тома Себилле, создатель трактата «Французское поэтическое мастерство» (1548).

Опираясь на опыт Маро, он в одной из глав трактата, намерено посвященной переводу, приравнивает перевод к поэтическому мастерству и восхваляет его как один из способов обогащения национальной литературы и национального языка. Его перевод катастрофы Еврипида «Ифигения», размещённый в 1549 г., стал ответственной вехой в развитии французской драматургии.

Но таковой точки зрения на его роль и перевод в обогащении национальной литературы и национального языка придерживались не все писатели той эры. Юные поэты, объединившиеся в литературную школу, взявшую позднее (1556) наименование «Плея-

1 Дю Белле Ж. прославление и Защита французского языка // Эстетика Ренессанса. Т. 2. М., 1981. С. 240.

да», полагали, что перевод, наоборот, замедлял развитие французской литературы. В 1549 г. вышел в свет трактат теоретика и поэта «Плеяды» Жоашена Дю Белле (1522—1560) «прославление и Защита французского языка».

§ 1. Защита языка от «предателей-перелагателей»

Для теории и истории перевода трактат Дю Белле воображает несомненный интерес. В нем создатель высказал последовательность суждений о переводе, разрешающих не только глубже осознать отношение к переводческой деятельности последовательности французских гуманистов XVI в., но и поразмышлять о том, какое влияние в конечном итоге оказывает перевод на переводящий язык: стимулирует его развитие либо же тормозит?

В истории перевода имя Дю Белле часто связывают с так называемым «переводческим скептицизмом», т.е. сомнениями в возможностях перевода. A.B. Федоров отмечал, что в случае если в предшествующий период — Средние века — у переводчиков не было сомнений в возможностях удовлетворительного результата их работы, то «начиная с ренесанса такие сомнения появляются — вначале, действительно, только по поводу поэзии»1.

Вправду, еще у Данте в трактате «Пир» имеется строки, предостерегающие переводчиков от избыточной самонадеянности в переводах поэзии2. Существенно позднее, уже в XVII в., сомнения в пользе художественного перевода устами литературных персонажей романа «Дон Кихот» высказывает Сервантес3.

1 Федоров A.B. Базы неспециализированной теории перевода. С. 26.

2 «Пускай любой знает, что ни одно произведение, мусикийски связанное
И подчиненное законам ритма, не может быть переложено со собственного языка на
Второй без нарушений всей его гармонии и сладости». Цит. по: Данте Алигьери.
Малые произведения. М., 1968. С. 123.

3 Сервантес много раз возвращается к теме перевода в романе «Дон
Кихот». В первой части возможно встретить высказывания, прямо отрицающие
возможность поэтического перевода: «Он [переводчик] отнять у него [автора] мно-
гих природных преимуществ, как это случается со всеми, кто берется переводить
поэтическое произведение, потому что самому добросовестному и самому искусному
переводчику ни при каких обстоятельствах не подняться на такую высоту, какой они достигают в
Начальном собственном виде» {Сервантес М. Хитроумный идальго Дон Кихот
Ламанческий. М, 1959. Ч. 1. С. 63). Во второй части романа возможно отыскать об-
различное высказывание Сервантеса о переводе, ставшее уже хрестоматийным:
«Я держусь того мнения, что перевод с одного языка на другой, в случае если лишь это
Не перевод с греческого либо же с латинского, каковы сущность цари всех языков,
это все равно что фламандский ковер с изнанки: фигуры, действительно, видны, но
обилие нитей делает их менее явственными, и нет той гладкости и нет тех кра
сок, которыми мы любуемся на лицевой стороне, да и позже, дабы переводить
с языков легких, не надобно ни выдумки, ни красот слога, как не необходимы они
ни переписчику, ни копиисту» (в том месте же. Ч. 2. С. 309).

Что же касается Дю Белле, то его трактат, по определению Ж. Мунена, и сейчас остается «антологией всех доводов против перевода»’.

Создатель трактата был прекрасно знаком с предшественниками, древними и современными ему писателями, разбиравшими неприятности перевода. Он упоминает и переводческие испытания Цицерона, и высказывание Горация из «Послания Писсонам», ошибочно осознаваемое им за св. Иеронимом в большинстве случаев хорошего перевода, и вещее видение самого Иеронима (кстати, Вульгата была канонизирована католической церковью в 1546 г., т.е. за три года до выхода в свет трактата Дю Белле), и трактат «Французский оратор», первый французский трактат о переводе, Этьена Доле.

Попытаемся выяснить, в чем содержится «переводческий скептицизм» Дю Белле и на чем он сооружает собственную «антипереводческую» аргументацию. В первую очередь нужно подчернуть, что Дю Белле не против всякого перевода по большому счету. Как и Данте, он очень настороженно относится к возможности полноценного перевода поэтических произведений.

Но пафос его трактата прежде всего связан кроме того не с возможностями перевода поэзии, а с той ролью, которую его современники и предшественники отводили переводу в развитии национальных языков. Необходимо иметь в виду, что цель трактата Дю Белле — это прославление и защита французского языка, исходя из этого и вопросы перевода рассматриваются им через призму неприятности развития французского языка.

Очевидно, поэзия делается тем самым привилегированным жанром, которого переводчики вовсе не должны касаться. За Данте Дю Белле провозглашает: «Тот же, кто желал бы создавать на своем народном языке произведения вправду полезные, пускай покинет эти переводы, а особенно переводы поэтов»2.

Но Дю Белле не отрицает вовсе возможность поэтического перевода. Именуя перевод поэзии ненужным а также вредным делом для развития языка, он имеет в виду в первую очередь не через чур искушенных в этом деле переводчиков, взявшихся за это сложное дело. Разбирая высказывания Дю Белле, нужно учесть исторический фон: во Франции первой половины XVI в. сформировался большой слой читателей, не обладавших хорошими языками, но хотевших приобщиться к шедеврам хорошей литературы. Большой спрос на переводную литературу и предопределил появление не-

1 См.: Moimin G. Les belles infideles. Lille, 1994. P. 13.

2 Дю Белле Ж. Указ. соч. С. 243.

достаточно образованных и не всегда важных переводчиков. Такое бывало в развитии культур часто. Достаточно отыскать в памяти, какого именно качества переводная литература наводнила отечественные рынки по окончании того, как упал «металлический занавес».

Дю Белле с огромным уважением говорит о поэтах-перевод-чиках, подлинных мастерах собственного дела. Он упоминает, например, Лазара де Баифа, одного из «французских светочей», что «не только перевел Электру Софокла практически что стих в стих, а это — многотрудное дело, как осознают те, кто пробовал сделать подобное же, но сверх того одарил отечественный язык словами элегии и эпиграммы, и красивым составным словом терпко-сладкий, и эту честь не нужно приписывать кому-либо второму»1.

В отличие от Гердера Дю Белле не выступает за «национальную непорочность» французского языка — наоборот, зарубежные заимствования, если они способны обогатить французский язык, направляться всячески поощрять. «Я полагаю, — пишет он, говоря о круге наук, каковые за греками именует Энциклопедией, — что мастерство переводчиков правильных в этом случае крайне полезно и нужно, и не нужно медлить, в случае если видятся время от времени слова, для которых не находится подходящего слова во французском языке; так как римляне вычисляли не всегда нужным переводить все греческие слова, такие как риторика, музыка, математика, геометрия, философия и чуть ли не все заглавия наук, фигур, трав, заболеваний, небесной ее частей и сферы и в основном большая часть терминов, употребляемых в естественных и математических науках. Эти слова будут в отечественном языке как чужестранец в каком-нибудь городе; но перифразы, но, будут помогать им переводчиками.

Кроме этого я уверен, что ученый перелагатель делается истолкователем, а не переводчиком, в случае если старается придать всем наукам, каковые он желал бы трактовать, украшения и блеск собственного языка»2. Но главный тезис Дю Белле пребывает в том, что перевод не может довести до совершенства французский язык. «какое количество бы умения и старания вы ни прилагали при переводах, — восклицает он, — этого совсем не достаточно, дабы отечественный язык, еще ползующий по земле, имел возможность поднять голову и подняться на ноги»3.

Агументацию против переоценки значения переводов для развития переводящего языка Дю Белле сооружает на базе анализа структуры ораторского мастерства. Подобный подход сам по себе Уже занимателен. Из-за чего для доказательства того, что переводы недостаточны для его доведения и развития языка до совершенства,

1 Дю Белле Ж. Указ. соч. С. 262.

2 В том месте же. С. 247.

3 В том месте же. С. 244.

создатель трактата применяет категории ораторского мастерства? Дабы дать ответ на данный вопрос, необходимо проанализировать логику рассуждений Дю Белле. Но до того отыщем в памяти, что св.

Иероним, излагая собственную концепцию верного перевода, опирался на сентенции о переводе Горация и Цицерона, кроме того приписав последнему то, чего тот вероятнее и не сказал.

Этьен Доле, разрабатывая правила хорошего перевода, снова же опирается на переводческий других ораторов и опыт Цицерона древности. Да и сам Дю Белле не смог обойтись без Горация имен и упоминания Цицерона, говоря о тщетности переводческой практики для развития языка: «И в случае если мои аргументы, каковые я привел, не кажутся достаточно убедительными, я сошлюсь, как на опору и гарантию моей правоты, на пример ветхих римских авторов, в особенности ораторов и поэтов; не смотря на то, что Цицерон и перевел пара Арата и книг Ксенофонта, а Гораций дал правила прекрасно переводить, они обращались к переводам скорее для упражнений и собственных занятий, чем для опубликования плодов этих занятий и для развития собственного языка, для его распространения и прославления»1. Так, поэтическое и ораторское мастерство испокон столетий рассматривалось авторами теоретических рассуждений о переводе в качестве двух столпов, на каковые должно опираться мастерство перевода.

Ссылаясь на общепринятое вывод «ученых авторов-ритори-ков», Дю Белле выделяет в ораторском мастерстве пять составных частей: изобретательность, метод выражения, композиция, произношение и память2.

Две последние составляющие, согласно точки зрения Дю Белле, даются человеку от природы и никоим образом не связаны с преимуществом того либо иного языка; произношение и память смогут, очевидно, отшлифовываться упражнениями. Разумеется, что для этих составляющих ораторского мастерства перевод не нужен. Композиция же, утверждает Дю Белле, «зависит больше от здравого суждения и благоразумия оратора»3, т.е. от умения выстроить обращение в соответствии с законами логики.

Так, остаются две составляющие — способ и изобретательность выражения.

Что касается изобретательности, под которой Дю Белле осознаёт умение большое количество и красиво сказать на любую тему, то она формируется только в следствии глубокого и разностороннего образования, благодаря широким познаниям во всех науках, в первую очередь в науках, развитых древними учеными. Дю Белле признает, что в данной области роль перевода значительна, поскольку

1 Дю Белле Ж. Указ. соч. С. 242.

2 В том месте же.

3 В том месте же.

перевод способен «уменьшить положение тех, кто не имеет возможности заниматься зарубежными языками»1. Это высказывание на первый взгляд и с позиций сегодняшней действительности представляется в полной мере честным. Но для его оценки нужно учесть культурный контекст ренесанса — эры четко выраженного преклонения перед классическими языками и классической литературой.

Тяжело представить себе разносторонне образованного человека, овладевшего всеми научными знаниями гpeков и римлян и не знавшего греческого и латинского языков. Помимо этого, в тот период главная часть научной информации кроме того более позднего если сравнивать с античностью средневекового периода находилась в книгах только на хороших языках. Сам Дю Белле во фразе, конкретно предшествующей той, которую мы разглядываем, отмечал: «И совсем нужно, дабы эти два языка были известны тому, кто желает купить достаток и полноту воображения, первую и основную часть оружия каждого автора»2.

В этом признании роли перевода для создания изобретательности просматривается определенное несоответствие, обусловленное тем, что выдвинутое Дю Белле положение не соответствовало порядку вещей, сложившемуся ко времени, в то время, когда он придумывал собственный трактат. В противном случае говоря, та публичная функция перевода, которую готовьсяпризнать Дю Белле, реально сводилась к нулю.

Одновременно с этим вряд ли возможно высказать предположение, что настоящее соотношение функций хороших и современных языков, существовавшее в тот период, игнорировалось Дю Белле. Объяснение этому несоответствию возможно отыскать, на мой взор, в модальной и временной структурах трактата. Трактат выстроен как бы в двух главных временных и модальных замыслах: с одной стороны, замысел настоящего и настоящего, а с другой — замысел будущего, соответственно, вероятного либо нужного.

Исходя из этого, говоря о пользе перевода для передачи научных знаний, Дю Белле вероятнее имеет в виду не то настоящее соотношение публичных функций новых и хороших языков, которое существовало в его время, а некое совершенное будущее, в котором все языки будут равны и все науки будут изъясняться на современных языках. Подтверждение этому мы обнаруживаем в той главе трактата, где Дю Белле говорит о пригодности французского языка для философии и растолковывает, из-за чего древние были более учеными, чем его современники: им не требуется было затрачивать многие годы судьбы, силы, живость и энергию ума, характерные юности, на Изучение языков; они имели возможность посвятить себя с юных лет изучению

1 Дю Белле Ж. Указ. соч. С. 242.

2 В том месте же.

наук1. Констатируя, что в его науки «и время искусства все еще находятся в руках греков и римлян»2, Дю Белле формулирует возможность: «Но в будущем должно быть так, дабы возможно было сказать обо всем, везде и на всех языках»3.

Итак, для овладения богатством и полнотой воображения, а правильнее, для овладения научными знаниями, нужными для становления оратора, в будущем, в то время, когда наука освободится от пут хороших языков, перевод сможет сыграть значительную роль.

Остается последняя и, по словам Дю Белле, самая тяжёлая часть, «без которой все другое выясняется как бы ненужным и будет похожим клинок, еще не вынутый из ножен»4, — выбор форм выражения. Лучший метод прекрасно сказать, продолжает Дю Белле, «основывается на словах несложных, распространенных, не чуждых неспециализированным употребительным нормам, на метафорах, аллегориях, сравнениях, уподоблениях, ясности и многих вторых украшениях и фигурах, без которых все речи и стихи становятся обнажёнными, всего лишенными и не сильный.

И я ни при каких обстоятельствах не поверю, продолжает Дю Белле, что возможно все это прекрасно усвоить при помощи переводов, по причине того, что нереально передать все это с той же грацией, с какой сделал это сам создатель; тем более что любой язык имеет что-то характерное лишь ему, и, если вы попытаетесь передать это на втором языке, выполняя законы перевода, каковые заключаются в том, дабы не выходить за рамки, установленные автором, ваш перевод будет принужденным, холодным и лишенным грации»5. Для подтверждения этих слов Дю Белле прибегает к сравнению: «И дабы убедиться, что это так, прочтите Демосфена либо Гомера по-латински, Цицерона либо Вергилия по-французски, дабы заметить, породят ли они в вас то же восторг (как будто бы перед вами Протей, изменяющий собственный вид на все лады), какое вы ощущаете, просматривая этих авторов на их языках. И вам покажется, что вы перенеслись с огнедышащего кратера Этны на холодные вершины Кавказа»6.

И в случае если, как мы видели, в первых четырех частях роль перевода для совершенствования в ораторском мастерстве незначительна, то в самой основной, в сфере средств выражения, она всецело отрицается Дю Белле. Доводы, приводимые им для доказательства несостоятельности перевода, заслуживают особенного внимания.

1 См.: гл. 10 «О том, что французский язык пригоден для философии, и
из-за чего древние были более учеными, чем люди отечественного времени» (Дю Белле Ж.
Указ. соч. С. 247 и потом).

2 В том месте же. С. 249.

3 В том месте же.

4 В том месте же. С. 242.

5 В том месте же.

6 В том месте же.

I постулат Дю Белле сформулирован в виде закона перевода, что содержится в том, дабы не выходить за рамки, условленные автором. В этом положении перевод противопоставляется вторым видам речетворческой деятельности, в частности подражанию. Главная черта деятельности переводчика, согласно точки зрения Дю Белле, — это верность: верность тексту оригинала и верность автору.

Говоря о пользе переводческого труда, Дю Белле применяет такие выражения, как «верные переводчики», «мастерство правильных переводчиков» и т.п. Что же касается неумелых переводчиков, то их Дю Белле именует «скорее предателями, чем перелагателями», так как «они предают тех, кого берутся перелагать, лишая их славы, и тем самым обманывают несведущего читателя, выдавая ему белое за тёмное»1. Ж.-Р.

Ла-мираль отмечал, что французский язык эры Дю Белле разрешил ему обыграть известную из итальянского языка остроту — traduttore traditore2. Дю Белле пишет: «Que dirais-je d’aucuns, vraiment mieux dignes d’etre appeles traditeurs que traducteurs?» («Что сообщить мне о тех, кто воистину более хороши быть названными предателями, нежели перелагателями?»).

В действительности, во французском языке XVIв. слово traditeur обозначало предателя и только с конца XVII в. начало обозначать более конкретную категорию — христианина, передававшего в первые века язычникам сосуды и христианские книги, дабы избежать преследований. В значении «предатель» его всецело вытеснило современное traitre. В русском языке чтобы сохранить игру слов, приходится прибегать к архаическому слову перелагатель, которое в полной мере соответствует историческому контексту трактата.

Верность — основное свойство перевода. Само по себе требование верности в переводе в полной мере закономерно. Вопрос только в том, что осознавал под верностью перевода Дю Белле.

Чтобы выяснить его трактовку верности перевода, направляться, по всей видимости, обратиться к тому, что Дю Белле вычислял непереводимым. И тут мы снова видимся с формами выражения. Выбор слов — вот самая

‘ Du Bellay J. Deffence et illustration de la langue francoise // Horguelin P.A. Op. cit. P. 58: «Mais que diray-je d’aucuns, vrayement mieux dignes d’estre appeliez traditeurs, que traducteurs? Veu qu’ils trahissent ceux qu’ils entreprennent exposer, les frustrans de leur gloire, et par mesme moyen sеduisent les lecteurs ignorans, leur monstrant le blanc pour le noir: qui, pour acquеir le nom de scavans, traduisent a credit tes langues, dont jamais ils n’ont entendu les premiers elemens, comme l’hebraique et la grecque» — «Что сообщить мне о тех, кто воистину более хороши быть названными предателями, нежели перелагателями.

Так как они предают тех, кого берутся вы-Разить, лишая их славы.

Тем же методом они обманывают несведущего читателя, выдавая ему белое за тёмное, а дабы прослыть учеными, они бездумно переводят с таких языков, как древнееврейский и греческий, не зная кроме того их азов» (перевод мой. — Н.Г.).

2 Ladmiral J.-R. Traduire: theoremes pour la traduction. Paris, 1994. P. 91.

важная и самая тяжёлая задача. Первое требование Дю Белле по выбору слов пребывает в том, дабы слова соответствовали неспециализированным употребительным нормам, были несложными и распространенными. В этом позиция Дю Белле близка позиции Мартина Лютера.

Так, первое требование к выбору слов — это рвение пользоваться общеупотребительной лексикой собственного языка, т.е. в случае если речь заходит о переводе — языка перевода. Второе требование относится к иному пласту ясных средств — метафорам, аллегориям, сравнениям, уподоблениям, каковые в еще большей степени, чем лексика, связаны с историей и культурой конкретного народа и частенько оказываются маловыразительными либо вовсе непонятными при их механическом перенесении в иную культуру через перевод. Дабы убедиться в этом, достаточно сопоставить кое-какие устойчивые сравнительные обороты французского и русского языков: ingrat comme un coucou (букв.: неблагодарный, как кукушка; ср. русск.: неблагодарный, как свинья); sec comme un cotret (букв.: высохший, худой, как вязанка дров; ср. русск.: худой, как палка); blanc comme un drap (букв.: белый, как простыня; ср. русск.: белый, как полотно): bete comme un chou (букв.: глупый, как капуста; ср. русск.: глупый, как пень); vetu comme un oignon (букв.: одетый, как луковица; ср. русск.: одетый, как капуста) и т.п.

Для Дю Белле разумеется, что форма речевого произведения тяжело передается в переводе и связано это прежде всего с тем, что «любой язык имеет что-то характерное лишь ему». Своеобразие языков вступает в несоответствие с главным требованием к переводу — не выходить за рамки, установленные автором. Именно это трудноразрешимое несоответствие и лежит в базе скептического отношения Дю Белле к переводу.

Что же касается смысла, то по этому поводу у Дю Белле особенных сомнений, думается, не появлялось. Возможно высказать предположение, что традиция передачи в переводе смысла смыслом, восходящая еще к работам Цицерона, Иеронима и др., воспринималась Дю Белле как что-то само собой разумеющееся, что он доверял верным переводчикам. Не смотря на то, что в одной из глав собственного трактата, обрушиваясь с очередной критикой на переводчиков, он писал, что «на всех языках находится много переводчиков, каковые не удосуживаются пробраться в самые скрытые и глубинные стороны выбранного автора, а приспосабливаются как бы лишь к первому впечатлению и, забавляясь красотой слов, теряют сущность вещей»1.

Данное высказывание молодого поэта XVII в. поражает актуальностью . В действительности, по окончании бессчётных и в баз-

1 Дю Белле Ж. Указ. соч. С. 244. 118

ном не лишенных оснований рассуждений семиологов, литерату-раведов и других теоретиков художественного текста о том, что текст — эта некая открытая сущность, которая утрачивает всякую сообщение с автором в тот же час, как оказывается достоянием читателя, что любой читатель конечно видит в тексте то, что он видит, а вовсе не то, что видел создатель, создается чувство, что переводник — это также несложный читатель, что может видеть в тексте оригинала то, что он видит, основываясь на своем когнитивном опыте. Поднявшись на такую позицию, нужно будет признать, что перевода как такового не существует, поскольку любой переводчик будет создавать собственный собственное произведение, в силу таланта и ума, только частично напоминающее оригинал.

Это «частично напоминающее» значительно чаще касается фабулы, развития сюжета. Но не ускользает ли при таком свободном прочтении текста та самая «сущность вещей», которую заметил, открыл создатель уникального произведения? Вправе ли переводчик приравнивать себя к несложному читателю и, наслаждаясь « от текста», убаюкивать сознание и слух собственного читателя свидетельствами собственного мироощущения, выраженными в высказываниях «на заданную тему»?

Не в этом ли, в действительности, и состоит основное «предательство» по отношению как к автору оригинала, так и к читателю перевода?

По всей видимости, направляться более с опаской распространять на переводчика все те права, которыми владеет несложной читатель. читатель и Переводчик сущность категории различные. То, что есть наслаждением для одного, делается тяжёлым и раздражающим трудом для другого.

Переводчик неимеетвозможности руководствоваться лишь «несложным» впечатлением от текста. Его прочтение — это глубочайший лингвистический, культурологический, исторический, эстетический, философский и какой желаете другой анализ текста.

Переводческое прочтение оригинала — это подлинная гер-меневтическвая деятельность. «Наслаждение от текста» переводчик может взять лишь тогда, в то время, когда он всецело «расшифровал» текст, осознал все заложенные в нем смыслы либо хотя бы приблизился к такому пониманию. И лишь затем начинается второй, не меньше тяжёлый, этап переводческого труда — этап реконструкции текста на языке перевода иными, в большинстве случаев, не эквивалентными средствами выражения.

Что же касается форм выражения, то их сохранение в переводе, как мы видели, согласно точки зрения Дю Белле, совсем нереально как раз потому, что переводчик не должен ни на ход выходить за рамки, установленные автором.

Но Дю Белле не особенно тревожат перипетии переводческого труда. Основное для него — это то, что перевод не может помогать совершенствованию народного языка. Дю Белле, обра-

тившись к опыту латинян, внес предложение другой метод обогащения языка за счет словесности вторых народов, в частности подражание: «Пускай же тот, кто желает обогатить собственный язык, обратится к подражанию лучшим греческим и латинским авторам и направит острие собственного стиля к их самым громадным преимуществам как к самая верной цели»1. Подражание же, согласно точки зрения Дю Белле, вовсе не такое простое дело. «Совсем не легкая вещь — правильно направляться преимуществам хорошего автора и как бы перевоплощаться в него; так как природа кроме того тем вещам, каковые кажутся весьма похожими, смогла дать что-то неповторимое, чтобы какими-либо различиями и признаками они отличались друг от друга»2.

Итак, подражание как особенный вид межъязыковой и межкультурной литературной деятельности выясняется противопоставленным переводу. В чем же сущность их различия? Так как подражая, иноязычный писатель обязан перевоплотиться в автора оригинала, следуя его преимуществам!

На мой взор, мысль подражания так, как она провозглашалась гуманистом Восстановления, близка современной концепции свободного перевода. Подражание не предполагает следования тексту оригинала, наоборот, оно отвергает его. У автора заимствуются только те значимые категории, каковые представляются значительными подражателю.

В противном случае говоря, подражатель в отличие от переводчика ближе к несложному читателю: взяв наслаждение от текста, он пытается доставить такое же наслаждение собственному читателю. Современные концепции так называемой «динамической эквивалентности» относятся скорее к подражанию, чем к переводу.

В противопоставлении подражания и перевода, предложенном Дю Белле, возможно заметить четкое разделение двух видов межъязыковой деятельности, просматривающееся еще с того старого периода, в то время, когда Цицерон противопоставил себя переводчику. В последующем это различие неспешно стиралось, и уже в XVII в. «красивые неверные», родные внучки подражаний предшествующего века, расценивались как переводы. на данный момент различие между переводом и подражанием полностью стерлось.

Но разное познание сути перевода, прав и обязанностей переводчика по отношению к читателю и автору выдвигает иные оппозиции: говорят о буквальном переводах и вольном, о интерпретации и переводе и т.п.

Дю Белле видит в подражании путь к развитию и обогащению народного языка как раз вследствие того что подражатель не скован

1 Дю Белге Ж. Указ. соч. С. 244.

2 В том месте же.

рамкамитекста оригинала, т.е. не обязан делать долг переводчика. Как раз подражание, согласно его точке зрения, вывело латинский язык на один уровень с греческим по силе ясности. Юный поэт сохраняет надежду, что методом подражания удастся вывести на уровень мировых языков и французский.

Занимательна пророческая фраза, которую мы читаем в его трактате: «Я верю, что придет время и благодаря радостной судьбе французов это добропорядочное и могущественное королевство захватит, возможно, со своей стороны бразды мирового правления и что отечественный язык (в случае если лишь он не погребен вместе с Франциском), лишь еще начинающий пускать корни, выйдет из почвы и достигнет таковой величия и высоты, что сможет сравняться кроме того с греческим и латинским, произведя, как и они, собственных Гомеров, Демосфенов, Цицеронов и Вергилиев, как когда-то Франция произвела собственных Периклов, Никиев, Алкивиадов, Фемистоклов, Цезарей и Сципионов»1.

В действительности, пройдет мало времени — и французский язык станет господствующим языком во всей Европе, а положения трактата Дю Белле выяснят на два столетия движение развития литературы не только во Франции, но и во многих вторых европейских государствах. И уже второй поэт в второй стране будет обвинять иноязычную, сейчас уже французскую, словесность в том, что она замедляет развитие словесности отечественной.

§ 2. «Принц переводчиков», либо «Французский Лютер»

Во второй половине XVI в. французский литературный язык все больше вытесняет латынь из самых разнообразных сфер применения языка. На французском языке появляются произведения прозаических жанров, которые содержат в основном научные знания по истории, географии, философии и др. Интерес нового французского читателя, взявшего возможность просматривать на родном языке, к научным знаниям стимулировал развитие перевода научных трудов как с хороших, так и с современных языков.

В данной бурно развивающейся переводческой деятельности особенное место в собственности Жаку Амио (1514—1593).

Амио по праву именуют., «принцем переводчиков» XVI в. Он перевел с греческого романы «Эфиопики» Гелиодора и «Дафнис и Хлоя» Лонга, и «Моралии» («Моральные трактаты») Плутарха. Но собственный писательский и переводческий авторитет он заслужил благодаря переводу «Сравнительных биографий» Плутарха, заметившему свет в 1559 г. Слог Амио восхищал собственной естественностью и простотой. Время от времени успех Амио растолковывают содержанием

1 Дю Белле Ж. Указ. соч. С. 240.

выбранного для перевода произведения. «Сравнительные биографии» явились для французов XVI в. настоящей энциклопедией судьбы, поскольку в них обрисовано множество самых разнообразных обстановок: домашних, военных, политических и др.

Но подлинной заслугой Амио есть его громадный вклад в совершенствование французского языка. Оценивая вклад Амио в развитие французского языка, его время от времени сравнивают с Лютером. Перевод книг Плутарха, выполненный Амио, «стал потом столь же огромным событием для Франции и французского языка, как лютеровский перевод Библии для немецкого языка и Германии», — отмечал П.И.

Копанев1.

Самым ответственным в переводческом творчестве Амио есть не то, что он дал французскому читателю энциклопедию судьбы греческого философа, в противном случае, что он сумел эту энциклопедию изложить на французском языке, то, что он сделал французский язык талантливым обрисовать все разнообразие сцен, обстановок, размышлений и моралей Плутарха.

Видный французский автор, современник Амио, Мишель Эйкем де Монтень в собственном известном морально-философском произведении — «Опытах» (1588), вобравших его размышления о жизни и литературе, восхищался литературным бесплатно Амио: «Среди всех французских писателей я отдаю пальму первенства — как мне думается, с полным основанием — Жаку Амио, и не только по обстоятельству чистоты и непосредственности его языка, в чем он превосходит всех других авторов, либо упорства в столь долгом труде, либо глубоких познаний, помогших ему передать так удачно стиль и мысль тяжёлого и сложного автора… Благодаря его труду мы на данный момент решаемся и сказать, и писать по-французски; кроме того женщины состязаются в этом с магистрами. Амио — это отечественный молитвенник»2.

Амио стремился быть максимально правильным в собственных переводах. В обращении к королю Генриху II, которое сопровождало его перевод «Сравнительных биографий», Амио писал: «Я хотел попасть в большей степени правильно передать то, что желал сообщить создатель, нежели украсить и отполировать язык, так же как и он на своем языке старался писать без шуток и по-ученому, а не легко и медлено»3. Амио беспокоился не только о содержательной верности собственных переводов.

Он сознавал и необходимость сохранения в переводе, как это быть может, стилистического своеобразия подлинника. В предисловии к той же книге он давал предупреждение: «Я прошу читателей осознать, что долг подлинного переводчика состоит не

1 Копанев П.И. Указ. соч. С. 154.

2 Монтень, М. Испытания в трех книгах. Кн. 1 и 2. М., 1979. С. 319.

3 Цит. по: Horguelin P.A. Op. cit. P. 65 (перевод мой. — HJ.).

лишь в том, дабы правильно передать содержание его автора, но и в некоей степени представить его, повторив, подобно тени, манеру речи и форму стиля»1.

В собственных переводах Амио решает сходу пара задач: обогатить и развить французский язык, обрисовывая в переводе множество самых разнообразных обстановок, просветить нового читателя, представив ему хорошую литературу в дешёвой для него форме, попытаться сохранить содержательную точность и в один момент воспроизвести, как это быть может, язык и стиль автора. В языковой ситуации XVI в., в то время, когда французский язык еще лишь начал вырабатывать собственные литературные формы, ответ этих задач было очень затруднительным.

Амио вводит в оборот множество новых слов. Как раз благодаря его переводам во французском языке сформировалась большая часть словаря музыкальных терминов, и вошли в оборот такие слова, как misanthrope, enthousiasme, atome, enigme, democrate, cylindre, diametre, prosodie и др. К сожалению, как справедливо отмечает Ж.-Л.

Кор-донье, роль переводчиков в обогащении языка, отпечаток их деятельности, остается до тех пор пока совсем малоизвестной2.

Однако в переводах Амио последующие исследователи обнаруживали множество неточностей. Баше де Мезириак лишь в его переводах Плутарха насчитал их более двух тысяч.

Рвение сделать перевод понятным новому читателю время от времени приводило Амио к переводческим фразам и упрощениям, разъяснявшим суть тех либо иных слов. Его упрекали в том, что в тексте частенько появлялись в противном случае говоря, другими словами и другие формы, за которыми следовали разъяснительные перифразы, часто излишние.

Баше де Мезириак о таких излишних добавлениях писал, что одни заставляют читателя скучать и отвращают его от чтения, а другие приводят его в замешательство. «В то время, когда создатель упоминает Плутоса, — продолжает он, — Амио тут же додаёт другими словами Всевышний достатка. В случае если Плутарх говорит, что в Риме отмечали праздник Бахуса, Амио принимает собственного читателя за столь невежественного, что вычисляет себя обязанным предотвратить его: эти празднества назывались вакханалиями.

В том месте, где Плутарх говорит, что на монетах Трецены был выбит трезубец, Амио поучает нас превосходной припиской: это такая вилка с тремя зубьями, символ Нептуна. Эти и другие похожие замечания, самое узкое из которых не превосходит познаний в грамматике первоклассника, выглядят смешно, в то время, когда появляются в тексте важного и ученого философа»3.

1 Horguelin P.A. Op. cit. P. 66.

2 Cordonnier J.-L Traduction et culture. Paris, 1995. P. 131—132.
г Backet de Meziriac C.-G. Op. cit. P. 17—18.

Упрекали Амио не только за добавления, но и за искажения стиля уникального произведения. Уже в начале XIX в. П.-Л. Курье, принимаясь за новый перевод романа «Дафнис и Хлоя», возмущался по поводу «грубостей», найденных им в тексте перевода Амио. «Амио, — писал он, — не упускает возможности продемонстрировать неотёсанные картины.

В том месте, где в тексте оригинала говорится после этого, обняв ее, поцеловал, Амио пишет: после этого, ринувшись на нее, поцеловал. Высказывание схватил Хлою Амио передает как постарался насильно насладиться Хлоей и т.п.»1 Одновременно с этим сравнительный анализ перевода Амио и оригинала говорит о том, что Амио производит открыто эротичные сцены.

Ж. Мунен, разбирая переводческие ответы Амио, отмечал, что «грубости» в тексте Амио, равно как и пропуски, свидетельствуют не столько о его жажде выйти за пределы буквальности, сколько о состоянии французского языка того периода, о его ясных возможностях, и о нравственных нормах французов XVI в. «Быть может, — пишет он, — Амио был уверен, что переводит совершенно верно те места, в искажении которых его обвинял Курье: картины греческого текста вылились в воображении, в сознании, в нравах людей XVI в. в слова Амио»2.

неточности и Искажения в переводах Амио говорят не о его неспособности и невежестве переводчика совладать с оригиналом, не о нехорошем знании греческого языка либо его пренебрежительном отношении к автору, а о той лингвистической ситуации, которая сложилась во французском языке во время его творчества. Однако время от времени Амио ошибочно воображают апологетом свободного перевода во Франции, связывая его имя с явлением так называемых «красивых неверных».